***
Дня никогда не наступало в их приюте. Все время было что-то неопределенно-непонятное от времени суток до своих же забитых характеров. Много одинаковых, но гениальных детей, гниющих в унылом здании, работа которого направлена лишь на улучшение их умственных навыков. Много однообразных дней, тянущихся со всей возможной длиной и скукой. Тихое от присутствия манипуляций место. Они все это понимали вначале, но потом — через многие недели и годы занятий — все утратили это понимание, как и оно утратило свой смысл. Гениальность стала одинаковой и равномерной — даже самые сильные не имели возможности выделяться, ведь их всех готовили к одному событию, к одному человеку. «Левой! Два, три, четыре!» — командовали им, загоняя в рамки, лишая незаменимой гению свободы, давая осознать: они просто продукты с конвейера, хоть и высшего качества, чем все остальные. Чем те, чья свобода не запиралась сверкающим замком до лучших дней. И они шли. Шли послушно и не сопротивлялись — смысла в этом не было. Они не стремились к чему-то определенному и не знали точно, хотят ли они быть наследником Великого Эл, но им внушили, что хотят… нет, что желают. Что готовы бороться насмерть за место преемника детектива. Кто-то умирал, а кто-то оставался в живых, но ничего не менялось — и умершие, и живые были незначительны и не нужны практически никому. Не выжили — значит, слабые, значит, не выдержали. Никого не интересовала ни причина смерти, ни место, ни обстоятельства, при которой одна часть — может, сотая, а может, и тысячная — приюта была умертвлена. Волнения никогда не наблюдалось там — все ежесекундно ощущали смерть на своем теле, в своем разуме, ведь живого и не осталось в них, сведенных друг с другом тупой, бессмысленной, бесцельной конкуренцией за то, что им даже не нужно. Солнце светило для них, как для остальных — незаметно. Никто из них не смотрел на небо, не щурился и не наслаждался. Идея победить всех слишком сильно, слишком глубоко и крепко засела в их мозгах. Они были втянуты в эту идущую ко дну систему и тонули — все до единого, потерявшие характер и мечты, огрызки надежды. И ими управляли люди. Они не имели собственных — индивидуальных — качеств, лишь то, что воспитали в них в приюте. В Доме Вамми. Все личное, свое, отдельное они потеряли, смешавшись со строем, войдя в толпу. Они не были привязаны к кому-то — незачем. Нет цели, как и начала и конца в их сознаниях… нет, сознании. Одном, целом, общем. Они перестали чувствовать себя, лишь рассыпавшись на миллиарды микроскопических осколков, вросли, влились, вбились в коллектив. И чужую идею. Много чужих идей. Вверх! — и они двигались к солнцу, тускло блестящему на матовом небе. Вниз! — и их взгляд — да, не взгляды — устремлялись к земле, годами, летами, миллионами лежащей под ногами. Они были одним, что ничего не связывало, кроме решения других. Кроме их жестких приказов. Они ставили многоточие не в силах продолжить дальше, ведь все их способности оказывались заперты, закрыты, спрятаны от них самих. Они не верили ни во что и никому — некому было верить. Каждый хотел лишь своей выгоды, своего успеха, а их объединение не было коллективом — просто сборищем, толпой гениальных детей. — Завтра Эл проведет с вами видеоконференцию. — Своим до мерзости спокойным голосом произнес Ватари, степенным — внутри наверняка судорожно-сдавленным — шагом входя в тесный темно-коричневый, пыльно-унылый класс. Равнодушие читалось на его лице. Эл поручил ему сделать это, ведь кто-то должен продолжать дело после. Рьюзаки знал, что умрет, но не боялся за себя — боялся за репутацию. Они смотрели… уже никак. Заинтересованность, как и другие эмоции, не должна была быть выявленной, ведь первенство, его всеобъемлющая идеология, поглотила их полностью, не оставив права на выбор. Оно им и не нужно — для других. Очки отражали тот жалкий, незначительный для них всех свет, способный отскакивать от стекла в воздух. В пространство, полное мертвых душ и живых тел. В пространство, потерявшее свою моральную ценность. «Да», — тихо сказал кто-то. Им было неважно, кто говорил, ведь один был другим, а другой — третьим, перерастая в серое поколение величайших. Готовьтесь? Знайте? Им неинтересно, зачем Ватари их предупредил. Это, как и все застывшее в них, как и они сами, стало необычайной обыденностью, как и его ровный голос, повторяющийся изо дня в день. Они не любили метафоры, для них все должно быть кристально ясно, невероятно понятно, как и то, что завтра кто-то будет умирать. Они сидели, не двигаясь. Они ждали, бездействуя. Мелло с презрением оглядел класс: у него нет конкурентов… кроме Ниа. Может, такого же измененного манипуляцией, а может, застывшего с рождения. Может, вовсе и не гениального, но идеального, совершенного во всех отношениях. Он — первый. «Я должен!» — до боли сильно кусая губу, шептал себе немец. Не этого он искал в способностях, а в коллективе не надеялся ни на что. Он шел вперед, обтекаемой формой разума отталкивая от себя все влияние серости и скуки, что выводили его из себя. Расширенный зрачок и яркие голубые глаза. Он судорожно перебирал свои и его сильные стороны, слабости и моменты, где их и настигнет провал. Дыша ртом, он уже не слышал, что было дальше, ведь это не должно его интересовать, ведь это не его проблемы и слова. Подперев рукой голову, Кель больше не видел класс, это отошло на второй план в его быстрых, но четких размышлениях. Голова кружилась от возможной славы или, наоборот, отчаяния. Немец не знал, что делать. Решать задачи на логику? собирать паззл? Нет. Он не собирался подражать Ниа. Он понимал, что и тот неидеален. Изображение перед глазами расплылось, растекаясь, как мокрая, свежая изнутри акварель по гладкому и белому листу. Окно, закрытое занавеской, так и манило, чтобы сделать вдох, чтобы совершить что-то неразумное, нелогичное, неправильное в основе, не такое обдуманное, как он позволял себе раньше, совсем новое, совсем другое, что в обычной жизни он не стал бы даже пробовать. Но желание холода, хотя бы малейшей прохлады воздуха, что сразу бы удушил его своим крепким льдом. Ритмичность и стабильность скуки действовала успокаивающе-гадко. И спать хотелось каждому, но никто не спал. Тиканье часов на стене, такой же неопределенной, как и весь класс, в котором они сидели неподвижно, молчаливо кричало о времени, утекающем вместе с жизнью сквозь пальцы. Оно все было обычным из корней, истоков и костей — на все свои несчастные проценты. Нэйт Ривер не был обычным. Сверкающая, но одинаково-однотонная белизна, такие же бледные щеки и руки, соприкасающиеся бесчувственно и безэмоционально. У него никогда не было боли — равнодушие владело им слишком глубоко, чтобы проникало что-то другое. Он не страшился собственной смерти, но не хотел умирать. Спокойствие сквозило во всем его существе, от тела до глубокой личности, видной как резкое одиночество. Он не любил никого, но ненавидел многих и множество. Никто никогда не был ему близок, ведь Эн прекрасно понимал мотивы людей и их идиотские побуждения. Ниа не видел в них смысла, но мог коснуться их насквозь, логика давала ему все. Ватари вышел, и Мелло понял, что урок окончен, что они могут тоже идти. Вечный, казалось, взгляд Ривера преследовал его в мыслях и наяву. Внушая вероятность полного поражения, Нэйт, уставившись в стену, медленно прошагал по холлу к их с немцем комнате. Они будто ненавидели, хотя эти чувства были лишь мотивацией, силой двигаться дальше, осуществить самое главное — стать первым. Ведь напрямую не каждый сумеет сражаться с самим собой. Даже — при всей гениальности — Ниа. Михаэль уже давно не ощущал себя в своем имени или имя — в себе. Они стали дальше, как и он сам с собой. Светлые волосы слегка колыхались при движениях, в которых не осталось резкости, она лишь оплетала и сковывала их. — Мелло. — Он звал тихо, но настойчиво и навязчиво. — Ты опять хочешь победы? Открытый смысл подразумевал тайный — намеки. Он сжал пальцы и ощутил, как хочет убежать. Убежать далеко и там стать успешным, чтобы никто не усомнился в его первенстве, его идеальности. — Зачем мне, Ниа, я не хочу победу, я уже чувствую ее. — Расправив худые плечи, сжал зубы Кель. Он не умел контролировать себя. Дышал он тихо, на громкое дыхание не хватало сил, да и бессмысленно было тратить энергию на простые вдохи и выдохи. Хотелось расслабиться, но и это казалось невозможным, когда Ривер рядом. Так близко, как только соперник, враг может подобраться. — И… да. Не входи в комнату. Я буду спать. — Но Мелло не будет, а если бы и решил — то уже навсегда, приняв снотворного больше позволенной дозы. Но он не собирался умирать, хоть и всей кожей чувствовал, как Ниа вот-вот прикоснется к его руке — уже холодной, уже бесполезной — и произнесет с едва заметной улыбкой: «Эл выбрал меня…» — Извини, я не могу, Мелло, мне тоже надо готовиться, — Нэйт даже не улыбался, но немец уверен: это только снаружи. «Да не будешь ты готовиться!» — раздраженно, но нет, яростно прошипел Кель, зажмуриваясь до боли. — Да, Мелло, ты прав. — И осталось лишь провожать его взглядом дальше. Пока он не скроется за привычно деревянной дверью. — Я не буду готовиться к конференции. — Конечно! Ведь зачем тебе тратить силы, если все равно проиграешь? — Михаэль со всей мощью сжал латунную дверную ручку, поблескивающую от глупого солнечного луча. Ривер ухмыльнулся пусто. Без зла или насмешки, просто показать, что видит насквозь его побуждения, что ничего непонятного для него нет и в нем — в Мелло. Ватари мог смотреть им вслед, но они не видели. Не замечали ничего за своими моральными преградами и проблемами, затмившими их абсолютный разум. За вечно преследовавшей их идеей быть первым и единственным, не иметь конкурентов и расправиться со всем этим делом Киры самолично. — Конечно, — подтвердил Ниа и ушел. Ему нечего было делать здесь, как и там, как и всюду. Идеалы, разрушенные, поверженные, прекратили существовать в своем обличье — в обличье идеала, становясь лишь сброшенными со скалы потерявшимися мечтами. Недействительно! — и все падало, рушилось, но Ривер не был против. Он просто боялся. Эл не представлялся для него ни кумиром, ни кем-то выше по статусу — Ниа тоже было все равно. Кто он, то, что он из себя представляет… все это не имело значения, ведь он тоже сражался за одиночество, за первенство, им выраженное. Нэйт не хотел оставаться позади, не хотел видеть, как его обходит кто-то, будь это даже его несуществующий друг. Но он и так был один. Один на один с испытаниями жизни. Один на один с Эл. Вглядываясь, всматриваясь в синие вены на тыльной стороне ладони, он искал символичность, ведь она — везде! Он чувствовал, как каждая секунда, каждое движение значит что-то глубже, подсознательней, чем оно есть, чем вложенное намерениями в него. Он шел — и ему казалось, что его видение рассматривает все лучше, пытаясь убедить себя: это его победа. Сидя на кровати, в очередной раз собирая белый прямоугольник из специально вырезанных, чтобы всем нашлось место, кусочков картона. Он насквозь понимал устройство этого, одинаково бессмысленного, но такого точного, и его тонкие пальцы, аккуратно взяв одну составляющую, ставили ее туда, где она обязана стоять. — Готово. И снова бесцельно… — Ривер неосмысленно, внутренне решил делать это, чтобы, быть может, увидеть там и свое собственное назначение, не поставленное в состояние определенности судьбой. — И снова обычно… да. Дверь хлопнула, но оборачиваться тоже смысла не было — это был не Мелло. Проницательность взгляда Ниа уже давно утратила свою действительность, а в глазах не осталось ни капли не серого блеска, лишь тусклое, унылое и безэмоциональное, выраженное речью и словами, построением предложений, фарфоровой мимикой и стеклянными идеями, «жажда». Жажда и пустота, льющаяся наружу и внутрь, где никто их не найдет, где они смогут навеки сохранить свое «нет». Ответ положительный не любил Ниа. — Мир не обязан быть хорошим, он вообще ничего не обязан, ведь мы составляем мир. И мы должны его менять, подстраивать под себя, как и всех этих людей, реагирующих на изменения. — Его холодный взгляд ледяными мазками окрашивал тонкую картину паззлов. Она менялась мгновенно, так же быстро приходя в свой первозданный облик. Как в мире перевоплощаются системы власти и само понятие «власть». Она не нужна Риверу, он живет не для этого вовсе. Спокойным, глубоко ритмичным движением он накручивает на палец прядь светлых волос. Он не чувствует в себе жизни. А завтра ведь вновь настанет утро. Он вновь проснется в смятой постели раньше назначенного времени, вновь оглядит серый потолок, покрытый бесформенными на первый взгляд трещинами. Так и будет, понимает Нэйт, и пытаться повернуть события в другую сторону есть риск. Он не будет и пробовать, хотя готов бы был рискнуть разочек, не будь завтрашний день тем. Тем самым, что обязан вывернуть его судьбу наизнанку. Дотрагиваясь до полупрозрачных, полупризрачных штор, Ниа ощущает, что ему показалось. Мелло, пошатываясь, но пробуя сохранить равновесие, медленно прошел до своей кровати ровно в минуту отбоя. Он хотел никогда не видеть Ривера, не слышать его ровные слова, сплетенные в канат четко и с точностью его психологического воздействия. — Ты вовремя, Мелло, — все смотря в уже черное, вытесняющее его чрезмерно белое существо из пространства себя, окно, в котором больше не было солнца. Лишь громкий стук опустелого сердца. Немец, схватив воздух пальцами, закрыл глаза, опускаясь на скрипящую кровать на коричневом и гладком паркете. «Утро пройдет так же зря, как и этот вечер. Как и эти дни — все до единого. Ниа выберут, но и я тоже должен сражаться, наверное, чтобы… никому не казалось, что я сдался», — кусая пересохшие губы, обнимая себя за замерзшие плечи, Кель неспешно, но судорожно, не спокойно натянул до горла одеяло. «Надеюсь, поражение будет быстрым», — он уже не смотрел никуда, ведь все буквально выкрикивало, что — вот оно! — поражение. Но сдаваться не хотелось еще больше, ведь это значит, признать силу соперника. А Михаэль никогда не согласится признаться, — даже себе, вероятно, — что Ривер сильнее его. Он должен. — Я выключу свет, ты не против? — Ниа радостно было видеть такой настрой, он придавал ему уверенности. — Тебе все равно, что я скажу, ведь тебе почти на все так же наплевать, — Мелло злился, когда вопрос являлся риторическим, а его мнением на самом деле никто не интересовался, если его возражения не имели бы таких последствий, какие любил Кель. — Да, ты прав, мне абсолютно все равно. — Нэйт, приподняв кисть, щелчком выключил настольную лампу. Удар… Ритм отстукивал в мыслях, передаваясь на сформулированные, сформированные там же, в мыслях, предложения. Они подстраивались под непроизвольные скачки настроения. А он не спал. Холод лился по венам, затекая в сердце, делая его застывшим, затвердевшим и неподвижным, как интонация Ривера, как выключенный светильник. Оно билось уже далеко не в груди, а где-то в подушечках пальцев, ослабляя плечи и мысли, и от этого хотелось окунуться в ледяную воду, но Мелло и так знобило. Он видел Ниа, его смертельную белизну и бледность. А у его разве есть цель? Лишь превзойти всех, победить всех, а что будет? Когда ни Эл, ни Михаэля не станет, появится что? Либо новый мир Киры, либо тот жалкий свет, пытающийся забыть Великого Убийцу. Немец дышал на свои руки, согревая теплым порывом воздуха то, что не способно сделать теплым одеяло. И они подрагивали сквозь кромешную тьму, сквозь желание кричать и убегать. Сквозь страх поражения. — Ну что, если его выберут, я попросту убью его… если получится, — он не сознавал, что говорит, да и не желал этого. Он рвался вперед, мчался к победе столько лет — и тут все обрывается, ведь все попытки были тщетны. Потолок казался ближе, ниже, будто можно до него так легко дотронуться, когда Мелло смотрел на него, а когда пытался — исчезало. Как призрак, как чья-то тень, что манит тебя вдаль, пока ты, уже раззадорившийся и готовый на все ради продолжения этой игры, не упадешь в пропасть, давно подготовившуюся забрать тебя в свое жестокое царство. — И ничего не получится, — он глотает пустоту, становясь на мгновение ее неотъемлемой частью, а потом связь порвалась… секундно, и немец ощутил, как неохота завтра. Как конкретность, а не абстрактность. Чтобы наступал тот именно день. Все горело и плавилось под ногами, а клавиатура клацала с каждым мысленным нажатием. Рассосредоточенность, расфокусированность как состояние одного мига — не более. А более, впрочем, и не надо. Мелло не думал больше, тревожный, на границе с реальностью сон стал единственным, чему имелось место в отключенном от питания разуме. Звуки доносились издалека, как и визг, лязг и зов ненасытного и ненавистного будильника. Немец не слышал ничего, но плечи, напрягаясь, пытаясь уволочь в это напряжение и мозг, чувствовали, как становится холоднее и хуже всему. Выспаться хотелось полноценно, а не обрывками. — Отстань, — невнятно бросил Кель, бессознательно делая голос более раздраженным, хотя на самом деле раздраженности не было, только дикое желание спать дальше. — Мне все равно, — отозвался Ниа, но и он тоже скрывался. Они все не были искренны, им и не нужно было для выполнения их цели, для достижения их вершин. Отяжелевшее, словно вышедшее из-под контроля тело при старании начало повиноваться. Ничего не болело явно, но слабость ощущалась не только в себе, но и во всем окружающем, во всех предметах. Во многих из них не осталось души, только множество прикрывающих ее отсутствие пустот. — Спасибо, — голос охрип окончательно, но выдумывать больше ничего не приходилось. В их спальне было тепло и утро. Золотистые волосы Мелло не блестели в солнечных лучах, а лишь отражали их властный цвет. Сухие, с синеватым оттенком губы, сжатые, чтобы дышать ровно и мерно — носом. На мгновение провалившись в черное, затягивающее, но… будто пластмассовое, Кель резко распахнул глаза. Свет бил в лицо, и умереть хотелось слишком. Но Михаэль встал. Ривер, держась за ручку двери, оглянулся. — Исход нашей партии не зависит от удачи, не находишь? Все могло взорваться в этот момент, но, собравшись, соединив себя вновь — воедино — и до конца, он внутренне парировал: «Твой не зависит, ведь у тебя нет удачи…» А дальше мысль не могла быть продолжена, ведь это им обоим не надо. Он улыбнулся, но она была наполнена страхом больше, чем предполагаемой насмешкой, эта улыбка. Вдохнув, выдохнул до конца. Пытался лишь понять, как это — задыхаться. Обхватив пальцами горячую шею, сжал золотой крест. «Прошу», — но мольбы не было в его голосе, скорее, ощущение власти. Над всем этим, над событиями и концом. Повелительные нотки и отсутствие желания покориться было главной целью всех этих мышц, окоченевших от подсознательного страха остаться побежденным. Немец только услышал, как закрылась их дверь. Ниа не ждет, а вырывается вперед и мчится с невероятной скоростью… во всем. Влив в себя стакан воды, чтобы не идти на завтрак, Кель открыл окно. До конференции было время — какой-то несчастный час, но тоже существующий. Тоже являющийся частью бесконечности. — Отчасти, Ниа, ты прав. Удача — это перемены, и ты, вероятно, сам об этом знаешь. Но лучше бы не знал, право слово. Как ты заебал этим вечным первенством! — он говорит себе, пытаясь привести мысли и речь в порядок, пытаясь понять, как можно хотя бы уравняться с Ривером. Откинув голову назад, Мелло хотел свободы. Он видел в этом символе освобождение и, наконец-то, победу. По-бе-ду! Великолепную, быструю и невероятно простую, но объяснять легкость он не собирался даже себе. Воздуха нужно было взять побольше из ясной, сверкающей непогодой, но все же улицы за окном. Жив. Слово мелькнуло со скоростью, но потом резко появилось на переднем плане всего процесса мысли. Источником его самого и было это слово, и то, что он сейчас не мертв, является его заслугой. — Значит, пора, — Мелло не смотрел назад, в комнату, только хлопнул барьер между спальней и коридором с грохотом. Рядом тоже шли и двигались. Рядом тоже волновались и нервничали — не не по-настоящему, а из-за внушения надобности им этого места преемника Эл. Эл для них не был ни личностью, ни человеком. Только избирателем их на дело Киры, которое он сам, вероятно, не сможет завершить. Они говорили и спорили, а может, соглашались. Их бессвязные в потоке слова немец улавливал осколками. Отрезками. Предложения не были понятны целиком, не связывались в одну логическую цепь, способную хоть и порваться, но восстановиться вновь потом. Михаэль ненавидел все это, сдерживающее его порывы и скачки настроения, имеющие право случаться. Он шел по коридору, слегка освещенному идиотскими лампочками, тусклыми и одинокими. Он видел каждый день, как меняются нравы и чувства детей под воздействием манипуляционных навыков учителей. Это было хрупким и словно стеклянным, и даже крик Мелло мог разрушить весь этот мир в основе, от корней. Но он не кричал, не читал молитв и не менял. Он не поддавался давлению, ведь знать, что тобой пытаются управлять безмерно важно, чем пытаться доказать себе, что ты вне зоны действия этого всесильного гипноза, а он-то доберется и до тебя. Болью и стуком шаги становились в голове и осязании. — Ну что, есть, наверное, за что побороться, не так ли… — опираясь на серую, но какую-то другую, казалось, стену, шепнул себе Кель. Он давал себе лишь искусственную мотивацию, словами убеждал себя двигаться дальше, поверить и увериться в себе до конца, начать своим способностям доверять. Интуиция знала многое, а предчувствие поражения угнетало. Больше хотелось идти обратно, завалиться спать и не вставать более. Противопоставляя себя обществу, Мелло лишался союзников. Стремительно и бесповоротно, отрываясь от объединенного насильно коллектива, кусая с треском разламывающийся горький шоколад, обрывая шелестящую фольгу. Проклинать себя, винить себя — все бесполезно и неэффективно. Немец знает, наклоняясь над сверкающе-белой раковиной, чтобы еще лучше, совершеннее сделать мысль. Он должен быть готов, но уверенность все покидает и покидает его, оставляя свое отражение в пропахшем сигаретами и болью мужском туалете. Но надо хоть чуть-чуть, но бороться, пытаться — и может, выстоять. Но нет, конечно, нет. — Надоело! — он судорожно сжимает края раковины и через нежелание смотрит в зеркало. Выгоревший, выцветший, невыспавшийся взгляд и ярко выраженные скулы. «Сожжение заживо», — усмехается Кель, хотя сам понимает: так оно и есть. Он будет гореть в поглощающем его разум огне и кричать, а они уйдут, бросив его извиваться в рыжем или алом — а может, черном, кто знает, — пламени, в пытках заканчивать свою жизнь. — И что, от меня останется только слабость, только бессилие и неуверенность? Нет. Нет! Нет! Ветер дул будто изнутри, а не из окна, когда Мелло — последним, никак иначе — вошел в пустующий класс и сел. Видеоконференция с Эл уже не казалась таким подарком и шансом. Ложные, но такие сладкие, блядь, надежды рушатся с особенным наслаждением твоих врагов, превращая тебя в насквозь пустое изваяние. Еще на этом свете — и то хорошо. Могли бы в самом начале убить — и не было бы уже множества мыслей и чувств, закованных в одно тело — жалкую оболочку, и лишь она сгорит в огне. Ее не жалко, ей можно умирать, но она же и утащит живую, бурлящую впечатлениями и идеями душу, блядь! — Бесполезно все, — Кель, легко надавливая на выступающие синие вены на руке, прислонился к стене, улыбаясь. От бушевавшего секунду назад волнения… нет, страха, наверное, не осталось и следа снаружи. Снаружи была лишь вымученная, едва искренняя ухмылка. Мелло не стало смешно ни после своего вывода про себя, ни после звучания его резкого, но тихого из-за отсутствия слушателей голоса. Он говорил для себя, для окна, что под шторами не могло услышать его, отгородившегося от давления фальшивыми эмоциями. Многого не было. Они входили и направлялись на места, ощущающие лишь искусственные азарт и панику. Столы и скамьи принимали их тела и мысли, речь и присутствие. Их всех, ждущих непонятного исхода никогда не начинавшихся для них событий, жаждущих победить в неясных для них соревнованиях, стало больше. Больше тех, кто бессознательно стремится к вершине, сам не понимая, куда идет. Мелло не удивлялся никому. Был поглощен. — Добрый день, Ватари… Я Эл. Молчание заняло все места, переполнив свои границы, перелившись за свои контуры. Немец лениво поднял голову и взглянул на экран: белый, с серым отливом и ярко напечатанной крупным планом, извилистой и извивающейся в исчезнувших по велению занавесок лучах солнца буквой «L». Конечно, кто-то разве думал, что он покажет свое лицо? Разумеется, нет. Эл полностью вжился и врос в эту букву, давая своему телу перевоплощаться в картинку на светлом экране. — Добрый день. Мы готовы, — произнес мужчина, настраивая громкость звука. Громкость голоса великого детектива. — Дети, я Эл. Эта конференция будет посвящена моему желанию выбрать наследника, что смог бы продолжить расследование дела Киры. В том случае, если я сам умру. Шепот был собой, пока молчание так же мгновенно, как влилось в помещение, исчезло, испарилось, было прервано вопросом: — По каким критериям будет вестись оценка? Они мыслили одинаково, хоть и собирались добиваться победы по-разному. Они хотели одинакового. Они стали одинаковыми. Эл тоже сидел и слушал, всматриваясь в отсвечивающий неприятно-синим монитор, в голоса детей. Он уже знал, кого выберет. Знал, что не ошибется. Он не думал отвечать на их вопросы. Ответом было лишь громкое гудение вентилятора, работающего в этой электронной системе, в этом механическом существе, созданном человеком. — Спасибо за присутствие. Я уже определил, на кого падет мой выбор. Послезавтра я приеду, и мы с ним все обсудим. До свидания. Ватари, можете выключать связь. Опухшие веки, уже привыкшие к недосыпанию Лоулайта, и руки, держащие блюдце с пирожным и ложечку, были тяжелы одинаково. Свет он не любил, как и чье-то общество. И был один. Один в мире своем, один и для их мира, в котором он взялся искать себе наследника. Там же, где вырос сам. — Вопросы… — он усмехнулся. Каждый думал, что их будут тестировать, а оказалось, что они сами могут провести эксперимент над собой, над своей победы. — Они бесполезны, — он отрезал. Он ненавидел глупость, но явно он никогда не позволял себе проявлять оставшиеся после долгих расследований чувства и впечатления. Насилие над другими больше не давило на него, он не любил проигрывать и был готов на все, чтобы победа стала его собственностью. Совершенства в его идеологии не было. Его невозможно воспроизвести или создать, если его попросту нет. Да… Зубы касались металла чайной ложечки, проводили по ней и через мгновение останавливались. Мелло выбежал из класса первым. Пить захотелось так же быстро, как сухость полностью покрыла его горло. Что, Ниа? Конечно! Разумеется. Не было другого варианта и быть не может. Остальное — лишь то, что он придумал. Лишь то, чем он давал себе надежду и заставлял выносить тишину дальше. А может, Эл уже знал? А может, Эл много. А может, они все жаждали увидеть его лицо? Вероятно. Возможно. Кель рывком опустился на нагретый холодным солнцем подоконник. Хоть что-то стукнет его и безболезненно подтолкнет на дальнейший истинный путь. Хоть что-то будет греть и создавать хоть и внушенное присутствием светила, но тепло. Немец улыбнулся. Детектив наверняка видел их всех. Наверное. Так и было. Ученики еще толпились возле класса. Что там интересного? Твои впечатления, эмоции, слова? Что в этом есть, если все это насквозь обыденно, пропитано скукой однообразия мышления? Ничего нет. Михаэль поднял взгляд к белой поверхности потолка, на которой, как что-то другое, выбивающееся из ряда одинакового, висела люстра. Здание не было интересным, как и их стремления — все до единого. До последнего осколка мысли в голове. — Исчезла победа. Исчезла цель. Не к чему больше стремиться. И нечего больше желать. Конечно… А как еще могло быть?.. По-другому? — он уже не чувствовал, как ногти упираются в кожу, как его телу больно. Расколотый. Переделанный для своей цели, что не готова была воплотиться в нем, Мелло остался один. Пути назад нет. А есть ли дорога вперед? Через Эл, через вероятность и точность, через слова, обиду и недооцененность — через все это, что имеет право на существование. Такое же жесткое и острое, как Михаэль, как его жажда победить, свергнуть всех. Он смеялся в лицо смерти, своим волчьим оскалом, напоминающим гримасу боли, пыток, мук, судорог, скрывая свою истинность и подлинность. Она никому не нужна. Он никому не нужен. По-другому и не могло свершиться. Сказано миром, природой, будущим — оно будет сделано, оно обязано быть сделанным, выполненным, законченным, завершенным и подведенным к концу, к финишу. С достоинством имения результата. Явного или скрытого — неважно, ведь он попросту должен быть, а не обладать определенной характеристикой. И Мелло медленно, тихо, пока неосознанно входит во вкус смерти. Этого упоения, когда ты уже не жив, потому что твоей истинной, высшей, предрешенной целью являлось пропустить вперед другого. Не победить самому, ясно! Лишь взаимодействием с другими предназначениями вершить судьбу, великую и всемогущую, как дорога, по которой идет каждый, вольная повернуть или оборваться, оставив тебя выбирать среди иллюзий, которая делает наши жизни, наполняет их реальностью. — Что, Мелло, ты уже понял, как все это безнадежно, как ты лишился всего в мгновение: имени, тела, характера. — Немец знает. Властный, но имеющий задатки на справедливость до, он получил взамен лишь волчью жестокость, растущую стремительно и ежесекундно. — Понял. Кусая горький шоколад, лежа на пустой кровати, бездействуя — всегда он не мог отпустить своего явного поражения. Быть поверженным — неплохой путь ему приготовлен в дальнейшем. Конечно. Так надо. Колыхались занавески, и шел день. Михаэль не стал пропускать уроки, ведь это и была единственная возможность отвлечься. Нет, просто на секунду подумать о другом. А потом приехал Эл. Днем или ночью, а может, в его собственном времени — это было неважно. Каждый хотел быть его преемником, но каждый не понимал, зачем ему это нужно, зачем он делает то, что сейчас совершается его руками, его идеями — их идеей — и мыслями — их мыслью.*
Ниа шел определенно и медленно. Тело болело и ныло, а воспоминания больше резали, чем походили на действительно случившиеся когда-то события. Но не когда-то, а сейчас. Семь минут назад. Семь минут и три секунды… и четыре. Он замкнется, закроется, но не сдастся — потому что не должен. Потому что для него — так. Синяки на руках и ногах — но Ниа не скажет. Не выдаст никому ничего, не проронит ни слова об унижении, о его личной тайне. Слезы, такие горячие и соленые, катились по щекам, белым, как обычно, но сейчас — от ярости и ужаса. Ривер ненавидел Эл. Всем ледяным и бесчувственным сердцем, всеми эмоциями, что разум мог обеспечить и дать ему на внутреннее сопротивление. Он знал, что победит, что победит снова и безоговорочно, но теперь она ему к чертям не нужна, эта победа. Теперь он должен убрать с дороги Мелло, как сказал детектив. Как он приказал сделать Ниа. А он хочет? А он будет делать это? Будет. Разумеется. Несомненно. Он не пойдет против Эл, он не настолько силен, чтобы сквозь тяжесть психологической травмы, нанесенной ему детективом, иметь силы и смелость сопротивляться. Его подчинили, но Нэйт же не должен подчиняться… должен?! Он хочет лишь выжить, чтобы Кира убил Лоулайта, а с Убийцей уже не будет так опасно, да? Конечно. Ниа просто не покажет лица, просто найдет логическое решение, да? Пройдя по кафельному полу туалета, Ривер посмотрел в зеркало. Отражает, выворачивая наизнанку, показывая человеку всю его мерзкую сущность, все его неровности и неточности, откровенную гадость и низость. Эн не может больше, молчание давит, а необходимость хранить все это в секрете убивает. И Нэйт плачет. Плачет, обхватывая руками коленки, сползая по стене вниз, чувствуя, что это будет продолжаться долго и бесконечно, что он не сможет от этого уйти, уклониться или убежать. Тряслись его плечи, скрытые светлой пижамной кофтой. Мелло, что он завидует, правда? Что так горят его глаза, когда Ниа снова — да, который раз уже — уходит на занятия с Лоулайтом? Чего он так хочет? Убийства своей личности, втаптывания ее в грязь? Ривер кусает губы, а лицо искривлено беззвучным воплем — ему некому, некуда кричать. — Я ненавижу! — и трясется голос. Всхлипы — и внутренний стержень рушится, ломается, дает течь, и он тонет. Нэйт утопает, вязнет в своих мыслях, в своей тайне, в своей тишине. И никто ему не поможет, он знает. На него давит каждый звук, каждый взгляд, каждое слово, придавливая его к земле еще сильнее, не давая ему времени чуть-чуть высунуться, вдохнуть, предпринять какие-то попытки отстаивать свое право жить, а не пусто существовать. Ниа понимает: он скоро развалится совсем, его попросту переломят пополам и превратят в марионетку с разобранной на части душой и изувеченным нутром. — Я больше не смогу ни дня… а что там! Я… не хочу больше! — дыхание сбилось, стало прерывистым и рваным, как и движения. Судорожные, будто кто-то мучает его изнутри. Страх. Только его полусломанное, полуубитое состояние, не дающее нормально взглянуть на ситуацию. — И мне скоро конец, да? Ниа хотел умереть больше, чем повторяться, чем сделать еще один неверный шаг, еще сильнее углубившись в свои ошибки. Его мнимые промахи и просчеты, о которых наверняка ведала судьба, написавшая сценарий и к его жизни. Ослабшее, вялое тело, обмякшее на холодном голубом — правда, может быть, белом? — полу, вздрагивающее от частых всхлипываний, лежало. Или сидело, но душа уже не желала в нем находиться. Эл прекрасно сознавал, как подавлен Ривер. Как безоговорочно он будет повиноваться и устранит второго кандидата, которого тот выбрал на тот случай, если Нэйт не выдержит. Не вынесет этого испытания и сдастся. А Ниа чувствовал, как под кожей льется кровь. Как он бессилен против этого, как беспомощен, как не в состоянии рассказать. А Мелло? Он в отчаянии. Он ненавидит. И великого детектива, и его преемника, и себя. Они все не правы. Все уже проиграли в чем-то, быть может, своем, а может — общества. Все успели тысячи раз ошибиться, но свернуть с этой дороги сумел не каждый. Никто не сумел. А время все уходило вдаль. Вглубь. Ввысь. И не возвращалось. Впрочем, и никогда не вернется. Поступки улетают вместе с ним, врезаясь в память людей. Ниа еще крепче зажмурился. Чтобы пошли перед глазами разноцветные пятна и фигуры, такие же бесформенные, утерявшие конкретность в своем названии, а потом все покрылось темнотой, черной акварелью. Ведь Эн не любил гуашь. Погода стала бы погодой, а не чем-то, что каждую секунду меняется. А солнце — солнцем. Тяжесть, уныние во всем теле, накрывшее сразу, как только он отвлекся… было лишь символом ошибки. Новой? Нет. Ошибка — это одно целое. Мелло шел быстро. Для других он был просто кем-то. Для себя — тоже, если за «кто-то» брать местоимение «я». На деле немец был в ярости. Оттого, что на дополнительные занятия Лоулайт приглашал только Ниа, оттого, что не утихало чувство собственной вины в этом сокрушительном провале. Второй преемник… А должен быть первым. Самым первым. Но это не его судьба. Разворачивая очередную плитку, шурша тонкой фольгой серебристого цвета, он имел право на наслаждение. Пол путался под ногами, а потолок словно завис над головой в ожидании. Рухнет или нет? Рухнет. На Мелло, на Ниа, на них всех. Приоткрыв окно, Кель глубоко вдохнул. Может… прыгнуть? Нет. Конечно, нет. Не так для него написано. И он идет дальше, ощущая, как медленно тает во рту шоколад. Состояние, от недосыпания близкое к бессознательности, настигло и его. — Уходит от меня моя тень. — Он открыл глаза широко. В желании впитать в себя весь свет, всю прелесть той тусклой и стальной красоты, что была в его душе далеко. За броней и защитой. Мелло не претендовал на это. У Ниа не было сил вставать. Ослабленный до конца, он лег на пол. Резкость в его голосе приобретала все более явные нотки, а желание просто заснуть и не вспоминать ни о чем долго-долго, как будто этого и не было, захватывало все. И пополам разделились мысли. Обрывками носились они в голове, с каждым мигом, с каждым звуком утихая все больше, становясь все ближе ко дну. Пряди волос падали на лицо, закрывали свет, становясь темнотой. Мокрые, они прилипали к щекам. И Нэйт, уже угасая, проваливался во мрак. Ничего нового не было в этих ощущениях. Но муть черной воды поглощала, давала полностью окунуться в промозглую глушь себя. — Что я сделал? — тихий, будто и не идущий из глубины шепот скользил по гладкому кафелю. Вечером никого. Всегда никого. Понять некого и некому, никто и не хочет. А вылезти из этой трясины он не сможет в одиночку. Тело наваливалось на пол всем возможным весом. Слезы капали и шлепались рядом. Ниа был подавлен. — Мелло?.. — немец обернулся. Голова не желала повиноваться и принимать информацию. На автомате поправив волосы, он посмотрел вниз. Чувств не было. Только жажда мести, расплаты, ярости. — Хватит звать меня! — резкость не была проявлением эмоций. Лишь мгновенной реакцией на своего врага. — Ты ведь все равно успешнее. Я не вижу смысла в себе сейчас. Ривер тоже взглянул на Келя. Тоже перенял часть его разочарования. Но они были разделены барьером своего, личного, что не давало им друг друга понять. Но может, они и не хотели. — Мелло. Не завидуй мне, это бессмысленно. Это не оправдывает ожиданий. Ниа не собирался рассказывать. Слова застревали на языке, на полпути к состоянию произнесенности, сказанности, завершенности — и от них оставался лишь внутренний след, задатки к построению нового предложения, что вновь зависало в голове. Михаэль смотрел в упор, а его стопы ступали ритмом. Немец был пропитан счетом и учебой. Рухнувшие надежды на будущее и ложные символы победы сделали его характер без участия самого Мелло. Он уже не был Михаэлем Келем. — Не завидуй… Разумеется. Видеть, как ты уходишь на занятия с Эл, что ты — избранный, и вовсе не я. Я ненавижу тебя, слышишь! Ненавижу! — крик разнесся по помещению с воздухом и звуком текущего крана. Сжав зубы крепко, он опустился рядом. — И что мне делать, а? — Живи дальше. — Ниа лишь каплю повернул голову. — Твои стремления здесь не сделают тебе чести. Он не тот, кем ты его считаешь. — Он тоже был в отчаянии. Он не желал Мелло зла. На полу было холодно и слишком больно, но физическая боль не имела значения. Моральное, что хранилось в них долго, было готово взорваться, с треском и шумом разбросав их по разным сторонам, по противоположным концам света — одной комнаты. Одиночества они оба не могли выносить. — А кто же? Я видел Эл. — Опираясь спиной о стену из такой же противной плитки, немец легко провел пальцем по своей вспотевшей ладони. Напряжение не утихало, нарастая вновь и вновь с каждой секундой. Им надоело ждать. Нэйт уставился на свои покрытые синяками руки. Воспоминания лились потоком, как слезы. Тихо обернулся Михаэль, будто чувствуя: сейчас все оборвется, и от их молчания не останется ничего. Они оба дорожили этими секундами, слившимися во что-то большее, неземное, непонятное, но очевидно сложное. Хрупкая, как нежность звонкости голосов, тишина обняла их обоих, будто схватив за горло, придушив каждого мучительно и беспощадно. Мелло любил жестокость, не понимал отвращения к ней. «Да, ты видел Эл. Но его надо буквально осязать на себе, чтобы осознать всю боль победы, Мелло. Ты слышишь? Нет. Далеко нет. Глубоко нет. И точно. Ты насквозь проникаешь в мое молчание, но я не дам себя раскрыть. Это за гранью возможного насилия», — Ниа, до крови прокусывая нижнюю губу жесткостью белизны зубов, не мог произнести вслух. Не мог позволить себе выдать тайну. Оглядывается — везде будто не осталось ни следа от прошлого. Только дрожь настоящего и трудного. Въевшегося в кожу остротой своей стали. Они потерпели поражение оба. Они вместе его несут на себе. Кель не послушает Нэйта, нет необходимости в этом. Нет счастья. Нет причины. А поводами можно прикрываться всю жизнь, если не хватает себя, чтобы принять свой собственный страх. Свою собственную ошибку. Мелло облизнул губы. Пересохшие, как горло, они были лишь предметом, над которым совершалось секундное автоматическое воздействие, созданное только для сжигания времени и пространства, барьеров и расстояний, разъединявших их на разные миры. — Ниа. Я понял. Ты не бойся больше. Я… теперь здесь. С тобой. — Он не двигался. Поглощающее его сознание отсутствие слов, ответов, лживости пугало. Искренность была чем-то единственным и неповторимым, что, вероятно, тоже скоро исчезнет, сотрется с их жалкой планеты и не появится больше никогда. Ни-ког-да! — Спасибо. — И тишина окутала их обоих.*