Рыцарь Серафимы

Душно. Перештопанная кружевная юбка липнет к влажному телу, под шляпой и по спине стекает пот. Серафима поджимает губы и старается не вдыхать глубоко: в воздухе пахнет пылью и конским навозом. Хлудов сидит рядом в своем офицерском пальто и фуражке. Руки в карманах, спина сгорблена, серые глаза остекленели и ничего не выражают. Он часто выглядит так, и Серафима не может скрыть досады. Это он, в попытке развеселить, притащил их в самый полуденный зной на ипподром. Осень здесь жаркая и только ночью можно дышать свободно. Дни без Голубкова тянутся, как резиновые. Серафима не живёт, а существует. Иногда она приходит в китайскую лавку и смотрит на пузырьки с белладонной. Роману Валерьяновичу тоже в тягость ее компания. Она видит, чувствует. Разорвать бы эти узы, но они двое связаны обещанием, данным не ею и не ей. Серафима жалеет Хлудова. Он молод, статен и даже немного красив, но его язвительная манера речи и душевная болезнь с припадками сделали из него тяжелого человека. Артист в папахе под дружное "ааах!" скользит под пузом лошади, повисает сбоку, а потом встаёт свечкой в седле. Когда он оказывается рядом с их трибуной, Серафима узнает: это же атаман Голован, бывший адъютант Хлудова. По тому, как напряглась спина мужчины рядом, Сима поняла — узнал. Секунду вглядывался своими пустыми глазами, а потом как подскочит! — Голован! Голована ко мне! Крапилин! Ааааа!… — Хлудов схватился за виски скрюченными от напряжения пальцами. Люди на трибунах отшатнулись от них. Охранники у входа внимательно наблюдали за мужчиной, готовые вывести их в любую минуту. — Роман Валерьянович! Ну полно! Смотрят же!.. — в отчаянии как-то плаксиво воскликнула она, сама смущаясь своим словам. Он болен, болен. Ему нужна помощь, а не упреки. Девушка обхватила его за плечи и повела долой с трибуны. Охранники с видимым облегчением распахнули перед ними калитку. Хлудов сделал ещё несколько шагов по дорожке и начал заваливаться, едва не повалив Серафиму рядом. Мужчина обхватил голову руками и зашелся в беззвучном крике. Боль ненастоящая, она только в его голове, говорил Сергей Павлович. Ох. Сейчас, глядя на валяющегося в пыли мужчину, корчащегося в муках, она бы поспорила. Для него все по-настоящему. Помощь! Серафима без особой надежды покрутила головой, но никого не было поблизости. Только толстый турок в феске, что с любопытством рассматривает их и лузгает семечки. Этот не поможет. Иногда приступ удавалось предотвратить в самом начале, говорил Голубков. Надо только ошарашить, удивить. И тогда Хлудов постепенно вернётся в реальность, оставив боль и призраков прошлого позади. Серафима собралась с духом и отвесила мужчине пощечину. Вышло слабо. Щека даже не заалела. Она ударила вновь и ещё, пока ладонь не онемела. Шесть пощечин и никакого эффекта! Хотелось плакать от бессилия. Как помочь?! Чем ещё ошарашить? Она не дотащит больного мужчину до дома, слишком далеко. Сидеть с ним до темноты? Видит бог, иногда приступы Хлудова длились всю ночь. А что, если?.. Безумная мысль мелькнула в ее голове. Терять все равно нечего. Серафима нагнулась к мужчине и поцеловала его. Даже не совсем поцеловала — просто коснулась губами его горячих, болезненно сухих губ. Как акт милосердия тяжелобольному. И осталась так, напряжённо всматриваясь в его лицо. Через мгновение руки, которым он обхватывал голову, медленно, рывками — словно преодолевая сопротивление, опустились вдоль туловища. В пустом взгляде мелькнула тень сознания, а вот уже серые глаза удивленно, нет, пораженно и непонимающе смотрят на нее. Почти не отрываясь от ее губ, он произносит: — Что это такое вы творите, Серафима Владимировна? Серафима, как ни в чем не бывало, встала и оправила платье. — У вас был приступ, — сообщила она. — Очень некстати. Пришлось уйти с представления. Но это и к лучшему. Здесь, хотя бы, есть тень. Извините, мне пришлось дать вам несколько пощечин, чтобы привести в себя. Опираясь на руку, Хлудов поднялся с земли. Потом дрожащей рукой достал сигаретки. Алые отпечатки её ладоней неестественно выделялись на белом болезненном лице. — Пощечин, — переспросил-констатировал Роман Валерьянович, прикуривая. — Как вы себя сейчас чувствуете? — нарочито безучастно спросила она, бодро шагая вперёд. Она не допустит, чтобы мужчина увидел ее смущение. Было бы от чего! Это акт медицинской помощи, а не поцелуй. Каблучки стучат по мостовой дробью, немного сердито. Хлудов бредет за своей компаньонкой, отстав, но не теряя её из виду. Краски жизни начинают возвращаться его лицу, а дым дрянной цигарки бодрит. Его отчего-то веселит поспешное бегство Серафимы. От желания улыбнуться сводит щеки, непривычные к таким эмоциям. Внутри клокочет энергия. Острое желание жить. Неужели это из-за одного недопоцелуя молодой женщины?