Lazy crazy misfits

      Существовал в мире тот тип людей, которым точно самой судьбой предписано стать первыми в очередь принимать груз на собственный горб. За каждое дело ими вносилась определённая плата как гарантийный залог идеального исполнения; малая или большая — выходило по-разному и с привлечением учёта всех возможных обстоятельств, в косвенной и прямой степени влияющих на результат. Отрубать от себя каждый раз больше, непреднамеренно жертвуя либо плотью, либо разумом, а в иные времена идти ва-банк — их стезя, неизменная и суровая аксиома, без которой жизнь обращалась серыми картинками с одномерным сюжетом.       Хидан, будь он великим философом своего времени, в чей рот заглядывали тысячи и тысячи почитателей, планомерно записывающих каждое его слово, отнёс бы себя именно к таким людям, чей силуэт на фоне вечности искажался легендами и мерк быстрее тонущего в воске фитиля, и сказал бы, что создан наблюдателем, а все его потуги наследить на полотне мироздания бессмысленны. Но тонкие мысли были путаной сетью, сплетённой его мозгом, и в упрощённом варианте, который Хидан смог бы проговорить за минуту без лишней мороки, он мнил себя человеком, делающим по велению самопровозглашенных гениев мира сего много ради ничего. Отдача на пустой щелчок. Он — шестёрка. Человек-секунда, человек действия, уборщик никчёмного мусора, в который однажды запишут его самого.       Устраивал ли его подобный расклад? Хидан бы без раздумий ответил лаконичное «да». На всё положительный ответ, лишь бы отстали.       Почти на всё, подчёркивал он.       Да, он готов идти на шаг позади ведущего его Какузу. Да, нехотя, но поддерживает идею найти подрывника, даже если ради его самодура придётся делать крюк и замирать всякий раз, как ветер оторвёт с ветки листок, как вдали каркнет ворон, как вспыхнет на мгновение энергия чужой чакры. Да, со скрипом эгоцентризма, но позволит пинать его, на чём свет стоит: за медлительность, ворчливость и абсолютное отсутствие субординации. На всё у него припасена саркастичная колкая фраза, короткое хмыканье или грубый фарс. Но нет, он не позволит ни одному вылезшему из норы пустого невежества безбожнику указывать ему, во что верить, не уважая при этом священных догматов, которые сам Хидан с огромной радостью свернул бы как клок старинного пергамента и сжёг в пламени.       «Ни одному!» — хотелось рявкнуть бессмертному отступнику в качающуюся перед носом широкую спину и продемонстрировать тем самым собственное утомление алчной мыслеформой Какузу, что была предсказуема донельзя и мало чем отлична от фанатичных идей его напарника.       Но он держался, отлично понимая важность их внезапной миссии, где следовало проявить себя тихо и смекалисто, чем обыкновенно их команда живых мертвецов похвастать не могла. Собственно, думал Хидан, поверхностно разглядывая кусты и землю в поисках «незаменимого члена организации», они вообще только для переправления трупов и годились, отчего едва ли получалось проникнуться завистью к титулу Дейдары.       Счастливейшим стечением обстоятельств цель, пыльная и раненая, больше похожая на мешок, нежели на человека, сама свалилась если не им на головы, то под ноги точно, что упростило задачу и несказанно обрадовало самого Хидана, не прослывшего большим любителем долгих прогулок, когда где-то там, в лесной чаще, враги чирикали свои поисковые техники.       — Не удивлю, но это всё из-за отсутствия веры, — бесцветно проговорил посланник тёмного Бога, умудрившись связать в единую эмоцию тон своего голоса и горящий хищным интересом взгляд, будто наяву лицезрящий протянутые к молодому телу хладные пальцы смерти.       Наблюдать за умирающими Хидан любил и проделывал это с любопытством кота, что цепко следил шарахающуюся средь потёмок мышь, но этот раз прервал командирский, извечно сухой тон Какузу, требующий немедленно бросить пустую болтовню и прочесать округу ради оторванных рук подрывника. Хидан решил, что находиться сейчас близ почуявшего наживу напарника — то ещё удовольствие, и, развернувшись на пятках, спешно скрылся в тени деревьев.       Пятна света падали на землю и смазывались, пока жрец в своих поисках перепрыгивал с одной могучей ветви на другую. Здесь, среди крон, таилась недоступная внизу прохлада, что сбивала с лица капли солёного пота и успокаивала воспалённые гневом мысли. Ветер щекотал кожу, но терпкий запах, исходящий от широких листьев, оседал у корня языка вязкой слюной, кружил голову и скручивал желудок в тошноте.       Хидан почти ненавидел это место. Ненавидел Какузу и его лживые самаритянские позывы. Ненавидел неумение Дейдары отращивать необходимые конечности. Ненавидел собственную внезапную покорность чужим приказам.       — Можешь засунуть её себе в зад, — картинно рисуясь, приподнимая губы в оскале презрения, выплюнул он, бросив свою ношу в сгорбившегося подле отступника из Ивы Какузу. Поиски не заняли много времени, но порядком истрепали нервы без того взвинченного Хидана, о чём он не преминул напомнить в самой очевидной форме недовольства из доступных.       Какузу не отреагировал. Бесполезный спор, в который его так яро надеялся впутать напарник, терпел в отличие от блуждающего средь забытья Дейдары, чья грудина вздымалась и опадала так лихорадочно быстро, как если бы желала исторгнуть из себя лёгкие.       Кость оторванной руки с мясным чавканьем стала в изувеченный сустав; Дейдара дёрнулся, в бреду возопив от пронзившей тело боли, и безвольно обмяк, сражённый судорогой. Откуда-то раздалось карканье испуганной вороны, а до ушей замершего на мгновение Какузу долетел полный наслаждения смешок напарника.       Какузу знал, что вставит эту чёртову руку неправильно. Он всегда делал это неправильно, но для жалости не находилось места, потому как бессмертный жрец, зубоскалящий сейчас за его спиной, не имел наглости помереть от подобного обращения со своим телом; разбираться с его повреждениями получалось играючи, без оглядки на неверные шаги, смещения, разрывы связок или внутреннее кровотечение. Эта беспечность в отношении напарника расслабила Какузу, он почти забыл о существовании болевого порога и теперь, когда возникла необходимость проделать всё аккуратно, ожесточившийся отступник не мог вернуть рукам бережность.       Какузу начинал нервничать, но продолжал.       Со шва на запястье послушно выскользнули несколько нитей и впились в разодранный локоть пострадавшего отступника. Обильно поливаемая чакрой чужая плоть срасталась медленно — мучительно медленно в условиях тотальной спешки, где в любую минуту могли явиться преследователи Дейдары и затеять драку. Один или два не представляли угрозы, но с бóльшим количеством у медлительного Хидана, охочего до помпезных и никчёмных представлений, едва ли оставались шансы без прикрытия.       Сохранять самообладание было чертовски тяжело, но Какузу справлялся, шустро подшивая ткани со связками и заодно оценивая прочие представшие глазам повреждения. Он наблюдал за собственной работой, концентрируясь на исключительной манипуляции нитями, и провёл эти минуты без движения в надежде полностью отдаться делу.       Но Хидан считал иначе. Он всегда считал иначе.       Как тот, чьё тело слыло постоянным пациентом полевой клиники с чудным девизом «Я сделаю всё, чтоб ты сдох», он поначалу не мог найти что-либо удивительное и новое в действиях напарника, а потому лишь косо наблюдал и безмолвствовал. Но нечто странное будто ножом резало по его глазам, как если бы являлось чернильной каплей на снежно-белом шёлковом кимоно.       Догадка поразила ум Хидана отзвуком грома.       Какузу осторожничал. Как девственник, впервые увидавший пышную грудь обнажившейся перед ним девицы, он мялся в нездоровой имитации собственной неуверенной беспомощности, осознавая непрофессиональную сухость собственных движений, нервничая.       Если бы Хидан знал Какузу так плохо, как все его прочие напарники, то и не заметил этой едва ли всплывшей наружу минутной слабости, сокрытой завесью завидного мастерства. Сам жрец эмоции скрывать не столько не умел, сколько не любил, и если бы Какузу сейчас не был так увлечён своими мечтами о собственной полезности организации, то непременно, как всегда это делал по опыту минувших лет, отметил смену настроения в обыкновенно равнодушных ко всему глазах, и без того извечно узкий зрачок которых ревностно сузился в точку.       Хидан не мог откровенно заявить, что именно вынудило его сжать на секунду челюсть так, что заныли все зубы разом. Он никогда не требовал нежного обращения с собой, пускай жаловался и плевался, когда напарник, будто специально, смачно вгонял в сустав очередную кость, после наспех перешивая небрежными широкими стяжками разрыв красно-розовой плоти, но в те моменты фанатик искренне полагал Какузу чёрствой задницей с атрофированным чувством заботы об окружающих и мнением, что намного проще и быстрее этим самым окружающим расплющить кулаком череп, нежели мучиться и выслушивать их никчёмный трёп.       — Ты как клуша с цыплёнком, — решил вмешаться Хидан, расплываясь теперь уже в язвительной иронии и ни в коем разе не оступаясь с риском продемонстрировать, что лёгкие скрутило от вдоха ядовитого, пропитанного несправедливостью воздуха. — Глядишь, рассыплется. Подушку не подложить?       Какузу только раздражённо процедил:       — Где вторая?       Жрец передал руку с выражением искренней небрежности, будто в его распоряжении была не чья-нибудь конечность, — несомненно важная и желательно целая, — а дохлая белка, которую можно хоть в фарш перемолоть — никто не взревёт.       К ужаснейшему для Хидана несчастью нынешний груз был важен организации и требовал аккуратнейшей транспортировки: едва ли хоть раз до сегодняшнего дня жрецу доводилось видеть, как полутруп с посиневшими бескровными губами плавно подымается с земли его напарником и так же плавно ложится тому в руки. Хидан назвал бы подобную возню слабостью, Какузу же — трепетом к собственной работе, которая была тем дороже, чем лучше выполнена. Доверять дело небрежному во всём фанатику мужчина не намеревался и первым шагнул прочь с поляны.       — Следуй и не ной.       Обласканный подобными мыслями Хидан выпятил челюсть, скрипнув зубами, и щёлкнул языком с демонстративным отвращением к каждому действию, что удостоился лицезреть. Важность подрывника-мутанта по-прежнему казалась глупым преднамеренным оправданием Какузу, которым тот прикрывал собственные корыстные цели, в то время как служитель Джашина ломал голову, ловя догадки, как ящериц за отрывающиеся всякий раз хвосты.       За тем же Сасори, громко и напыщенно заявляющим о своём мастерстве, никого не послали, хотя в своих песнях тот рисовал себя покровителем марионеток и завоевателем страны; неизвестно какой, неизвестно где находящейся и в каком промежутке времени существующей. Зато как кукловод гордился своим подвигом! Невольно в такого оратора веришь, понимая — вот он, алмаз среди помёта, а здесь...       Хидан фыркнул, ступив следом за Какузу, и бегло оглядел оставшегося без напарника мальчишку: этого худого, пыльного юнца, с которым они пересекались от силы раза три-четыре, за что Хидан готов был без конца благодарить своего Тёмного лорда. Дейдара был шумным, с бомбой в заднице и глоткой, как чёрная дыра, готовой исторгать эпитеты об искусстве хоть до ночи, пока не заткнут. Здесь и открывал свой колючий бок камень преткновения: Дейдара послушный, Хидан — нет, он может позволить себе орать псалмы назло даже с кляпом во рту, разбрасывая слюни в сторону, и никто ему не указ.       — Я высказывался, — горделиво поправил он своего немногословного, но вдруг размякшего коллегу, пока плёлся за ним неспешным прогулочным шагом, рассматривая по пути деревья и видимое далеко над головой, за кронами, облачное небо, раздумывая о грядущем дожде и недальновидности Лидера.       Конечно, Хидан знал своё место в иерархии организации. Как новичок он стоял на самой нижней из ступеней привилегированного класса, возвышаясь разве что над массой одноразовых рекрутов, шпионов и эгоцентриков с мнимыми мечтаниями найти своё величие в десятке сильнейших, где Хидан из раза в раз ощущал себя чуждым элементом, не имеющим возможности и ресурсов демонстрировать эффектные, сносящие деревни и леса техники, вместо того пылясь где-то на земле с разбросанными в стороны членами и блаженной улыбкой. Оттого он искренне сомневался в своём праве командовать Пейну, что делать, а что — нет.       Быть может, он хотел спросить что-то ещё, завести полемику о смене власти, ради собственного удовольствия окатить напарника порцией жалоб о жаре, кислой падальной вони, исходящей от Дейдары, или что-то ещё, но Какузу прервал его решительно. Устав от этой миссии куда больше, чем казалось, он жаждал только бросить бессознательное тело на лидерский ковёр, получить закономерную плату и с поклоном отбыть восвояси.       Он обернул к Хидану лицо, полное холодного пренебрежения, коротко рыкнул «Шевелись» и скрылся где-то наверху, среди ветвей, колючек и крон.