Привал безумца

В ту ночь медленно падал снег и звезды мерцали особенно ясно — Кин излучала спокойствие. Кое-где по тропке, ведущей к пристанищу Цицерона, проглядывались резко смазанные дорожки из следов копыт, но ничто не указывало на присутствие неподалёку волков или тролля. Особенно Хранитель опасался троллей, нос этих вонючих тварей мог учуять кровь за несколько километров от места, где поранилось животное или человек. Шут жалел, что тролли не поддаются дрессировке: их дикая ярость может однажды сослужить добрую службу тому отчаянному, кто решит приручить чудовищ. Нет, имперец не боялся, отнюдь, он избавился от окровавленного костюма и надушился лавандой. Вероятно, еще неделю от шута будет нести резким запахом. Однако тролль не найдет Цицерона, как и стражник Данстара и очередные наемники — не в этот раз. Поэтому он не волновался на счет хищников, которые помешали бы шуту в его путешествии, а оно являлось слишком значимым для его новоиспеченной семьи и него самого. Солдаты Пенитус Окулатус почти настигли их с матушкой, еле удалось уйти. С тех пор Цицерона забавляла навязчивая мысль - будто на него ведется охота, и он, охотник, вынужден убегать. Тем не менее скудный выбор в поиске нового убежища привел имперца в северную провинцию, где на любой тропинке поджидает приключение. Повозка шута спряталась за громоздким черным камнем, который удачно скрывал расселину неподалеку. Позднее он станет ориентиром для будущего переезда в северное убежище в Данстаре — тайное место, оставленное для неотложного случая. Тьма заботливо укрыла близлежащие холмы, однако несколько часов назад, вечером, природа укуталась в великолепные алые тона: снег мерцал кровавыми крапинками по округе, казалось, что Сангвин пролил свое вино, и оно растеклось на линии горизонта, наполнило чашу неба. Цицерон однозначно оценил бы данное зрелище, если б находился в своем уме. Но, ослабший и измотанный он думал не о вине и не пейзажах: Дурак Червей ставил метки, прятал повозку, перемещал ящик с Матроной в безопасную пещеру и при том, как завороженный, повторял фразу: «Прости меня, Матушка». Он тараторил вышеописанное снова и снова, пока закат не потух. Расцвели поля звезд, взошел Массер. Матушка не отвечала слуге, и Цицерон замолчал, восприняв отсутствие гнева за милость. Пещерка, насквозь пропахшая дымом, влагой и особым ароматом льда, нашлась совершенно случайно. Она отличалась маленьким размером и отсутствием живности — решающим критерием выбора ночлега. Особая удача наткнуться на нее в попытке скрыться. Углубившись в расселину и присмотревшись, наблюдатель заметит там, в темноте, интересного человечка в красном колпаке и ещё одну персону, сидящую неподалёку и охраняющую вход пещеры. — …Корова съела лесника, Остались волки в дураках!.. Гримаса радости контрастировала с печальным взглядом путника, изнуренного долгой дорогой и прочими неурядицами. Могло показаться, что человек этот давно болен или находится под пристальным вниманием даэдра — известных ценителей страданий смертных. Его потрепанная одежда и немытые волосы, свисающие сальными сосульками из-под колпака с бубенчиками, дополняли образ. Право, случайный наблюдатель мог поверить, что Цицерон поклоняется Шеогорату, особенно выслушав, как и что говорит скоморох! Морщинки под глазами и в уголках рта имперца углубились, прибавляя возраста. В свете огня они бы однозначно стали выглядеть еще более залегающими, но огонь не хотел разгораться. Золотистый свет ложился на рыжие от природы волосы всякий раз, когда Цицерон отчаянно высекал искру на кучку привезенного трута. Онемевшие пальцы с трудом держали кресало. Он сидел полубоком ко входу, на значительном расстоянии, чтобы задувающий ветер не мешал розжигу костра, однако попытки оставались тщетными. Сама пещера не баловала уютом: стены и землю сплошь покрывал толстый лед, кроме того местечка, где остановился на привал шут. -…И хоркер кровью истекал, Когда его мой нож достал!.. М-м-м! Цицерон съел бы сейчас жирного хоркера. Шут напевал песенки собственного сочинения, чтобы не унывать, порой присвистывал, притопывал ногой в особо удачных моментах и щелкал пальцами, разгоняя в них кровь. Напротив Хранителя неспешно разгорался скромный костер, поверх которого лежала в ожидании чугунная сковорода. Ее длинная ручка была обмотанна потемневшей от грязи холщовой тряпкой. Горький дым сгоревших веток поднимался к высокому потолку и затягивался в щели дальнего угла свода, отчего смрад не задерживался на длительное время. Можно дышать спокойно. Ещё в начале, исследуя найденный кров с факелом в одной руке и с кинжалом наготове другой, Цицерон отметил, что тонкая черная струйка дыма, рождённая факелом, увлекается невидимой силой, не оставляет следов своего пребывания. Это послужило отличной возможностью разжечь огонь внутри пещеры, состряпать еду прямо на месте и здесь же согреть воздух на ночь, а не рисковать лишний раз снаружи. Впервые за несколько дней движения по неприветливому такту удалось найти укрытие, достаточно безопасное, чтобы позволить себе приготовить пищу, а не питаться остатками обледенелого пайка. Ветер вне расселины поднимался, шумел так, что вполне мог скрыть чьи-нибудь приглушённые, осторожные шаги. Но шута этим не провести — за годы служения Братству он обучился множеству трюков не только для убийств, не только для выполнения обязанностей хранителя, но и выживания — тому, чему был вынужден учиться несколько последних лет наедине с Матроной и собственными мыслями. Злыми и замкнутыми мыслями. А потому, если кто-то опять пожелает убить или обокрасть Цицерона, скрывшись за шумом ветра — шут непременно заметит. В скромном приюте раздавалось бормотание: жестокие песенки сменились вереницей мыслей и шепотом, скрипом пера по пожелтевшей бумаге. Замерзшие пальцы почти не слушались, но шут писал. Порой ему хотелось поболтать с кем-нибудь в дороге, как друзья-путешественники, которые так удачно бродят группами по окрестностям и выискивают проблемы на голову. Однако такой роскоши Дурак Червей не имел. В мгновения уязвимости, или чтобы попросту заполнить тишину вокруг, он говорил сам с собой, разговаривал с гробом или, как сейчас, писал. При повторном прочтении текста ему казалось, что это не он мысленно проговаривает строки, а кто-то другой, далёкий и в тоже время родной шепчет вкрадчиво, чётко и ясно, прерываясь на задорный смех, от которого самому хотелось хихикать. Тогда Цицерон хохотал от пуза, и душевное волнение успокаивалось, чувство одиночества скрывалось за иллюзией. Милостыня самой великой женщины в жизни имперца не раз спасала его разум, это служило очередной причиной поистине искренней любви безумца. — Верный долг толкает Цицерона безоговорочно следовать за Ситисом и семьей. О, какое наслаждение доставляет ему служение дражайшей Матери Ночи! Являться ее Хранителем, располагать ее доверием… — Цицерон запнулся, вслушался в тишину, скользнул разгорячённым взглядом по деревянному ящику, где содержался саркофаг, — Никто не заменит мне тебя, поэтому я не посмею больше, обещаю… Мысли, мысли, мысли заполонили неспокойную голову. Несмотря на то, что деревянная повозка шута стояла поодаль от входа, скрытая за камнем и пышными кустами снежноягодника, имперец заранее заботливо отнёс гроб матушки в пещеру, в укромный уголок у входа — ближе к холодным пустошам. Увы, Цицерон вынужден был развести костёр, чтобы не замёрзнуть окончательно, а вот Матрона не переносила жара — её ложе расположилось ближе к выходу. Шут не переживал за то, что гроб пожелают украсть или каким-либо образом навредить Матушке, ведь каменный саркофаг весил так же, как молодой жеребчик, а верхний и нижний замки представляли настолько сложную систему механизмов, сувальд и маленьких сюрпризов в виде зачарований, что никто из смертных не сумел бы вскрыть его без специальных ключей, оставшись живым. Или хотя бы целым, ведь Цицерон в любом случае будет защищать гроб своей госпожи. Гроб, который выглядел потрясающе, в своей простоте внушал трепет, скрытый в уродливом ящике. Ненадолго. Цицерон уже не помнил имя человека, высекшего гроб, и того, кто смастерил эти замки, однако постоянно поминал мастеров добрыми мыслями перед тем как раскрыть узорчатые створки и приняться натирать маслами тело Матушки. Предстоял ночлег. Массер и блёклая убывающая Секунда медленно плыли по небосводу, окружённые плеядой звёзд. Вдалеке, над одной из старинных нордских построек, зелёной полоской света переливалось северное сияние. Волшебное зрелище. Цицерон торопливо раздувал огонь — ветки в костре никак не хотели разгораться, а лишь напускали дым. Хранитель озяб, укутался в ткань, то и дело зевая. Пещеру изнутри покрывал лёд, у стены в конце округлой пещеры он истончался. Эта стена была странной. Именно в её щёлки тянулся воздух и дым, а порой из-за её камня доносилось редкое щёлканье и шорох. Очевидно, гигантская каменная глыба была лишь дверью, закрывающей основную часть пещеры, куда совершенно не хотелось идти: звуки, исходящие изнутри, настораживали и не внушали доверия. А сидеть в мёрзлой пещере на подстилке в виде старого спального мешка, который не укрывал зад имперца от холода, рядом с неизвестными тварями — не приносило радости. Отмороженный зад вообще никогда никого не радовал. Цицерону не нравится Скайрим в сравнении с Сиродилом. По крайней мере, пока не нравится. В холоде тела разлагаются медленнее — пир для колдунов и некромантов и спасение для Матроны. Такой шанс нельзя упускать. От зародившегося огня лёд в пещере поблескивал, как отшлифованная драгоценность, и тут же становилось темно, когда пламя прогибалось под дуновением ветерка. Безумие имперца скрыло растущую тревогу окончательно. — Когда-то я бывал в краях, Где мясника спасали волки, Где шелкопряда мяли шелком. И где лесник попал в капкан… В пристанище двух потерянных душ едва потеплело. Долгожданное тепло переросло в жар. Цицерон клал новые ветви поверх старых, готовился приготовить съестного. Поддавшись нахлынувшему возбуждению, он топал ногой и напевал очередную нелепость. — … — спутница Хранителя была молчалива и не проронила ни слова с момента их встречи, не считая лёгкого вскрика от его внезапного появления: Цицерон однозначно производил впечатление. «Компания безумца понравится только такому же полоумному» — посчитала она, встретив шута по дороге на восток. Она — женщина, одетая довольно красиво, даже изысканно для здешнего края, темноволосая, с мягкими и плавными чертами лица, без малейшего признака ссадин, гематом, шрамов, рубцов или порезов — всего, что выдало бы в ней одного из гордых воителей, давних жителей Скайрима, называющих себя нордами. «Воплощение женственности, какая она есть» — так показалось Хранителю, когда он встретил ее на дороге. Единственное, что не красило нордку — следы запёкшейся крови на шее — пустяковая травма, полученная из-за излишней грубости и неосторожности её телохранителей. Сейчас бы она согласилась мнением, что наемник — хуже саблезуба. Раньше розовые — губы посинели от холода, кожа нордки обветрилась, кое-где потемнела от пребывания на морозе. Ее благородное происхождение выдавала фирменная одежда из «Сияющих одежд», что в Солитьюде — зелёное платье, расшитое желтыми узорами и белыми фигурами животных; подол, рукава и капюшон платья оторочены мехом, сзади капюшон украшен вышитой мордой лисы — произведение искусства! Также о состоянии нордки говорили золотой медальон на шее и отполированный железный кинжал, спрятанный в ножны — маленькая слабая иллюзия собственной безопасности. Имперец долго оглядывал женщину, словно увидел впервые. Он бросил в неё из костра маленький горящий уголек и тут же вскочил, когда «сюрприз» попал не в голову, как тот надеялся, а лишь в ногу спутницы. — Ой! Нет-нет! Все должно было пойти не так!.. Ну, конечно! Это, конечно, игра, всего лишь игра! Розыгрыш! Все знают, насколько Цицерон обожает розыгрыши, ха-ха-ха-ха! Какой замечательный трюк ты повернула! Увернулась. И все только для того, чтобы одурачить бедного Цицерона? Ты же чувствуешь? Как это мило… Пха-ха! Наконец-то ты проявила инициативу. Цицерон и не надеялся, что ты захочешь поиграть. А то тишина начинала давить… — … — женщина не смотрела на него, она обратила лицо в сторону выхода из ледяного крова. За все время пребывания вблизи с чокнутым спутником нордка окинула его лишь парой взглядов, после чего не имела ни желания ни возможности вновь видеть этого скомороха. Она сидела, прислонившись к ледяному камню, совсем отстранилась от тепла костра, горделиво сложив руки на груди. Крупные снежные хлопья легли на мех платья и носки великолепных сапог, со входа постоянно веял ветер, однако нордка не замечала холода. Такая способность замечена у всех нордов — невосприимчивость к холоду, незаменимая при жизни в северной провинции. Это объясняет как могучий воин Скайрима способен биться с врагом на морозе в одной меховой броне и при этом, зачастую, выйти победителем. Игнорирование со стороны незнакомки обидело Хранителя. Он подошел к ней и сел рядом на корточки, отчего на бледном лице женщины на мгновение появился яркий оранжевый след, после чего тень Цицерона вогнала её обратно во мрак. — Что же? Неужто ты больше не хочешь общаться? Мы так славно начали! Да, конечно. Если не твои верзилы, мы, может, подружились бы… В таком холодном месте как Скайрим жизненно необходимо налаживать отношения с товарищами по несчастью. Что? Конечно, товарищи! Не может быть иначе! Мы близки по духу: Цицерон знает, как ты любишь смеяться, он любит тоже. Это ли не достойная причина? Ну, дорогая моя, назови хотя бы свое имя! Имя — все, что нужно скромному Цицерону. Или тебе тоже наплевать на чудака? Ах, должно быть у тебя припрятан еще один очень интересный трюк. От вас, нордов, нужно ждать неожиданное. Теперь я намотал на ус. О-о-о, я буду ждать, когда ты его раскроешь, да-да. Моя челюсть и ноги дрожат от предвкушения! Хи-хи-хи-хрю!.. Апчхи!!! Ох, ну и холодрыга!.. Цицерон сильнее накрылся плотной попоной, оставшейся от лошади, приблизился к разгоревшемуся костру, вынул из холщовой ткани покрытый льдистой коркой кусок мяса, достал кувшин масла, помедлил, глядя на него, убрал обратно в тугой мешок, засмеялся. От сверкающих, как слюда, сводов отразился звучный треск. Шут поддерживал костер, от которого уже начала течь вода, оставляющая после себя борозду льда. Внутрь убежища постоянно дул ветер, колыхались языки пламени. Эта ночь казалась необычайно долгой, возможно, неподалёку некромант устраивал ритуал — магия всегда влияет на мир вокруг себя. А может, Цицерон помешался ещё больше — он внимательно следил за каждой мелочью, включая изменение порывов ветра, запахи, блеск льда, огонь. Языки пламени завораживали, успокаивали, усыпляли. — … — нордка оставалась безмолвной в своем холодном углу, ее ничто не волновало: ни холод, ни страх, ни упирающийся в спину камень, ни разрывы на дорогом платье. А этот болтливый шут и подавно. — Ох, ты не против подержать? — Хранитель поставил на ноги собеседницы раскаленную сковороду, не задев разодранного до коленей платья. Раздались шипящие и отвратительные лопающиеся звуки.  — Цицерон рад служить Матери Ночи, своей любимой-любимой госпоже, но его руки очень устают таскать ее тяжёлый-претяжёлый гроб. Особенно в свете последних дней… Стыдно признавать, но годы охраны Матушки в убежище — сидение на одном месте без контрактов и вылазок, постоянная осторожность и прятки уменьшили силы. Да-да, Дурак Червей не тот, что прежде! Дурак ослаб и умом, и телом. К тому же — дальняя дорога, Данстар, добрая драка!.. Шут резко замолчал, метнул взгляд на ящик, опустил вниз. -…Надеюсь, ты понимаешь, подружка, а-ха-ха-ха! «Подруга дней, в тебя влюбился Клинок, которым я гордился. Но берегись! Ведь он шустрей Всех сильно влюбчивых парней!» Шут перевернул мясо и положил сковороду обратно в огонь на помост из хвороста: костёр был не классическим шалашом, а «колодцем» — на две ветки, лежащие продольно, клались две поперечные ветви, так выстроилась башенка, на которой удобно примостилась сковорода. Тяга поднимала жар наверх — то, что нужно для готовки, однако такой костёр не прогреет пещеру, Цицерон понимал это. Шут почти привык к холоду, его грела мысль о доме на юге. Стоило вглядеться в пляску пламени — он уже дома. Вытерпев ещё немного тишины, нарушаемой треском костра и скворчанием оленины, он воскликнул резче: — Не хочешь общаться — славно! Я тоже не буду фамильярничать с тобой. И не поделюсь мясом. Матушка — свидетель! Хранитель отвернулся к костру, снял мясо и начал сгрызать его с вилки. — А мясо самое лучшее! Любое: варёная говядина, жареная свинина, похлебка из хоркера — что угодно! Да, самое лучшее мясо готовит только Цицерон, хо-хо! И находит мясо он лучше всех, и убивает, и свежует, и… Ох-ох-ох… Шут вновь поник, оставил еду. — Знаешь, Рона, я так давно не работал, что почти забыл о радости, какую испытывал, когда отправлял души Отцу. А-ха-ха! Контракты… Как мне не хватает этого чувства, крови на клинке, но… Думаю, Матушка и так балует своего глупого Хранителя. Бестолкового Хранителя! Худшего! А-ха-ха! Дурак на дурака найдется — поспорят, морду бить придется! Фу-ха-ха… Раз ты не злишься, госпожа, прекрасная Матрона, можешь ли… Он отсмеялся, опустил взгляд от ящика вниз, к огню. Настроение Хранителя сменилось с небывалой скоростью. Тело дрожало то ли от холода, то ли… Он мог поклясться, что чувствует тишину, вливающуюся в уши, заполняющую лёгкие, залезающую под ногти вместе с морозом — ощутимый укор Матери. По крайней мере, шут так думал. Раньше Матушка позволяла шуту мелеть языком, что тот пожелает, но и Цицерон понимал, о чем лучше умолчать, чего не следует делать. Понурив голову, ссутулившись, имперец молча сидел и доедал ужин. Он вслушивался. Наблюдатель мог подумать, что шут разочаровался молчанием Матери, однако он бы не посмел усомниться в её решениях. Мать не отвечала. Цицерон слушал. — Он не слышит, о, нет… Он охраняет любимую Мать, он опекает ее, как она опекает всю семью — это главное. Это главное… Хранитель поджал и без того тонкие губы, черты его лица исказились, стали четко проглядываться морщинки. Под щетиной на щеках выступили красные пятна, а, может, это была лишь игра света. Просить подобного, когда Цицерон близок с Матроной и Отцом, как никто другой из смертных — ребячьи капризы, неподобающие Хранителю, никому из Братства! Все одинаково достойны Материнской любви. Вновь тишина посетила убежище. Впредь имперец не обращался к Матери Ночи с такими фривольными просьбами, в его голове вращалось лишь слово: — Извини. — … — женщина не обращала внимания на пристальный взгляд Цицерона, сосредоточенный на её персоне. — … Дурак Червей в прошлом принёс много боли другим. Чужая боль всегда оставалась в Цицероне. И Цицерон с хохотом от нее избавлялся, да, Рона, смех — лучшее средство от боли. Можешь мне поверить. Это было самой лучшей частью жизни после служения Маме. А теперь ее нет! Совсем-совсем нет! И хохота! Ведь теперь Цицерон — это хохот. Ты можешь представить, вообразить своей головушкой, каково сидеть в тёмных углах разрушенного дома, без семьи, когда вокруг рыскают сволочи, посмевшие посягнуть на уничтожение самого Братства? Как не привлекая внимания, искать помощи у далеких братьев и сестер вне Сиродила, бояться оставить Мать одну даже на час, нести с собой такую скорбь, когда вблизи одни крысы и грязь? А какого Матушке? Потерять стольких своих детей… Я верю, что она молчит, утешая нас, оставшихся в живых. Можешь представить годы без ответа? Хранитель будет слушаться Маму и служить ей, даже если она не говорит с бедным слугой, с голодным до голоса матушки Цицероном! Ой, нет! Матушка подарила слуге хохот, и он не смеет жаловаться, не-е-ет, Цицерон благоговеет перед госпожой! Нет никого лучше госпожи, никого милостивее, щедрее, ласковее! Нет-нет! Цицерон все помнит, Матушка, абсолютно все! Всю доброту, которую ему дали! Но Цицерон устает ждать… Астрид согласилась нас принять — новая надежда, новая… семья. Даже не верится, что мы сможем. Ах-ха. А когда будет найден Слышащий, о, Слышащий! Когда будет найден Слышащий, Матушка развяжет мне руки, правда? Я смогу резать отборное мясо во славу твоего имени. Наконец шут отплатит тебе и Отцу, станет по-настоящему полезным! Все будут трепетать, как мелкие кролики, перед одним именем Матери Ночи, перед Отцом Ситисом! Да-да! Уже скоро, я чувствую!.. Цицерон разразился хохотом. Спутница не обращала внимание на шум. Ей, однозначно, не хотелось бы встретиться с этим пройдохой где-либо на публике. Зверство и варварство — то, что непреклонно не уважала женщина, несмотря на то, что именно такими качествами талморцы наделяли всех представителей ее расы. Эльфы не усложняли задачу, считать так было легче: практически все норды поклоняются Талосу, а альтмеры редко уточняли, кого именно презирают. Хотя какая сейчас ей разница? Ещё вчера проблема Скайрима и Империи доставляла женщине головную боль; лично доставить одно единственное письмо по дороге, наполненной тварями и бандитами — непростая задача, даже в обществе наёмников — тех самых варваров, терпеть которых позволяла только аристократическая выдержка и нордская закалка. Дорога была опасна, ей не повезло. Ветер начал стихать к середине ночи. Снаружи слышалось лязганье стального оружия и крики о пощаде — типичная музыка Скайрима. Северная провинция Тамриэля неприветлива, но так она закаляет характер своих гостей: пропитанные историей пустоши не дают времени на размышления, а сразу заставляют проявить себя. Или ты, или кто-то другой — все просто, но до боли жестоко и печально. — Хорошо, что спальный мешок Цицерона сделан специально для холодных ночей, как эта. Оказывается вы, норды, всё продумываете: от набивки и подстилки до тактики. Как ты будешь спать, на холодном полу, не понимаю! Слушай Цицерона: девушкам следует следить за своим здоровьем, дорогая моя, хе-хе, не то их никто замуж не возьмет! Больная женщина подобна больной скотине — мороки много, а пользы никакой. А ты так хороша, должно быть и муженек уже есть? А ну-ка, не пойми Цицерона превратно! Имперец пробрался руками под остывшую одежду нордки, ощупал шею женщины горячей на контрасте температур рукой и достал маленький золотой медальон, который блеснул в темноте теплым светом, а через мгновенье отразился огоньками в карих глазах Хранителя. Шут покрутил маленький вентиль на верхней части украшения рядом с цепочкой, створки раскрылись. Внутри слабо проглядывались надписи: имена и небольшое пояснение под каждым из них. — Так и знал! Муженек и дети, судя по всему! Славно, славно! А вот Цицерону некуда возвращаться, милая Рона. Его дом был разрушен, и теперь он отправляется со своей дорогой Мамочкой в новый дом. Далеко на юге… Ты чего? Дуешься? Сама не сказала мне свое имя и дуется, как дитя! Только дураки будут уважать такое качество в женщине… Ха-ха-ха, не бойся, Цицерон не сердится, милая, милая Рона, теперь так тебя зовут. И к тому же я Дурак, Дурак Червей! Мне ли теперь любить тебя?.. Хе-хе-хе-хе, нет, милая Рона, я всецело принадлежу Матери и Отцу. Глупая Рона! Костер горел всю ночь, превратившись к утру в бесполезные угли. Его конструкция не могла позволить прогреть воздух вокруг — тепло уходило далеко вверх. Однако свет не мог привлечь чье-либо внимание, ведь оставался невидимым снаружи, а значит он не является помехой, не так ли? Значит, можно было оставить себе немного тепла, немного света на ночь? Если лежать там, где лежал шут, через отверстие в своде пещеры можно заметить поблескивание звезд, краешек Массера, и необычную гигантскую птицу, что решила примоститься на верхушке горы, стоявшей далеко напротив пещеры и оттого не видной. Птица неестественно низко и протяжно кричала, скорее рычала, приземляясь на заснеженный склон. Своими возгласами она метила территорию, и ни одна живая душа не перечила: животные старались как можно быстрее покинуть пик, спускались ниже. По милости Ситиса ни одно из них не искало убежища в пещере Цицерона и Роны. Существо продолжало зычно рычать. В какой-то момент в дальнем уголке потерянного разума Цицерона появилась мысль по части раздражающего существа: «Вот раскричалась! Сейчас не весна!». Холод постепенно заполнял пещеру. До того, как шут лег в светлый спальник он попрощался на время сна с Матерью Ночи, пожелал добрых снов подруге и настроился на утреннюю дальнюю дорогу через негостеприимный Скайрим. Порой безумец бубнил что-то во сне о Чейдинхоле, предателях, Слышащей и ящере, в такие моменты его конечности подрагивали, подобно лапам гончих собак, которым снится погоня за зайцем. Его глаза при этом по обыкновению оставались открытыми даже во время сна. Со стороны казалось, что в забытой пещере лежит оживший труп, взывающий о помощи, словно скованный тайными чарами мертвец. Жуткое зрелище. Ночь прошла незаметно. Кожаная подстилка спальника защитила Цицерона от льда и последующего переохлаждения, но морозный воздух с постоянно задувающим ветром не давали безумцу глубоко погрузиться в сон на протяжении всей ночи. Холод проникал всюду, спокойно спать было невозможно. Ближе к утру, когда свет начал заполнять пещеру, воздух всего Скайрима потрясли громовержские голоса, доносившиеся, казалось, с самого неба: — DO-VAH-KIIN! Одно слово с эхом донеслось одновременно до ушей всех живых, кто находился на поверхности Тамриэля. Природа полностью встрепенулась от голоса Седобородых, на короткий миг сотряслась земля, по спокойной воде в прудах пошла рябь. Свои головы подняли люди, зверолюди, эльфы, трусливые олени, клыкастые хищники, даже такие безмозглые твари как грязекрабы обратили внимание на мощный рев, прорвавший воздух. Сама тьма потревожилась. Клич мудрецов огласил новую эпоху. Зов долетел до главной дороги, ведущей в Вайтран. — Не смейте! Убирайтесь прочь! Матерь моя… Хранитель проморгался. Последние слова, что он услышал во сне, и призыв Седобородых смешались в больном разуме в единственную ясную картину: солдаты Пенитус Окулатус врываются в остатки убежища, связывают обессиленного Цицерона, из толпы выходит женщина, скрытая тенью, она раскрывает рот и кричит на неизвестном языке. Земля дрожит, и вот Цицерон вновь в Тамриэле, остатки сна проходят, шум стихает. По телу бежит новая волна холода — порыв ветра надул снег внутрь пещерки. «Это… это сон! Лишь сон…». Шут стер холодный пот со лба. Хранитель поприветствовал Мать, размялся и аккуратно вышел наружу — вынужденная необходимость удостовериться в отсутствии слежки. Впечатление от сна возбуждало в Цицероне большую настороженность. Путь от пещеры до тракта остался свободным. На улице медленно светало, белоснежная даль манила Цицерона скорее покинуть ее и уйти в более дружелюбное место. Но Цицерон после, сначала Мать Ночи. Медленными шажками шут протащил тяжкий груз на спине до повозки, чьи колеса упирались в камни, зацепил крепеж на верхушке ящика крюками, положил в кузов несколько железных цилиндров, после чего повалил стоящий ящик в кузов. Шут использовал лебедку собственного изобретения для поднятия ящика — канаты тянули груз в кузов, а цилиндры облегчали задачу. Через треть часа шут кончил. Тем не менее часть ящика выглядывала из кузова. Имперец хотел плясать, предвкушая встречу с новой семьей, однако проявлял бдительность. Поэтому только тихо пел. Проделанная дорога не казалась такой длинной, какой виделась прошлому Цицерону, сидящему без дела в тайном убежище. Теперь шут ясно ощущал, что принял правильное решение. Путь был свободен, повозка готова. Одна беда: отсутствовала лошадь. По этой причине Хранитель собственноручно вел повозку половину прошлого дня, пока не нашел подходящее место для привала. В пути не приходится выбирать. Храброе животное сопровождало Цицерона от его места прибытия в Данстаре, сражалось до последнего, защищая хозяина, который не оставил собственных обидчиков без внимания. Вероятно, это была первая из его последующих ошибок. «Наемники сильны, но Цицерон ловок!» — думал шут, уворачиваясь от ударов. «И никто не сравнится с Дураком Червей!» — мыслил, нанося глубокие порезы кинжалом в ответ, пока его внутренности сжимались от неосознанного страха. Не перед шайкой наемников. Перед Матерью. «Цицерон тоже может забрать жизнь! Невинную жизнь. Как и эти злые собаки!» — подобно зверю при виде крови, он впал в ярость, слушал сочные чавкающие звуки разрезаемой плоти, пронзительные крики жертв, практически глотал вместе с воздухом это нездоровое удовольствие, доводящее до дрожи в руках. Шут все еще не понимал содеянного. Бурлящая эйфория затмила остальные мысли и эмоции, простое оскорбление запустило цепочку непредвиденных реакций. Он сорвался, как голодный пес, укусивший хозяина. Своим поступком он нарушил волю Нечестивой Матроны, но все еще ничего не понимал: залитые свежей кровью руки закрывали рот очередному норду из эскорта, шедшего на восток. Дурак обожал убивать и радовался, как радуются дети, стараясь угодить любимому родителю. Это желание, подобно многим, пришлось подавлять двенадцать долгих лет. Обещание, данное Хранителем, его должность и новый долг не позволяли ломать хоть чью-либо жизнь без позволения Матушки, Матушки, которая могла говорить только со Слышащим, которая не говорит с Цицероном. Но он просил ее много раз: из прихоти, из нужды, из того и другого сразу. Но Матушка не говорит. Она молчит, ее губы давно сгнили, ее гортань иссохла. Страшная несправедливость для Цицерона — находиться каждую секунду так близко, но не слышать, ведь Мать попросту не желает говорить сейчас, с ним. Когда крики прекратились, Хранитель понял, что слишком сильно увлекся и что впервые ослушался Мать: воспользовался клинком, который затачивал в ожидании разрешения на выполнение контракта. Каждое утро нового дня начиналось с этой мысли, которую вкладывал безумец в оружие, но осуществить мечту не представлялось возможным. И сегодня Мать также хранила молчание, этот день должен был быть обычным днем ожидания. Случилось непредвиденное. Цицерон жаждал действий, как зависимый от скумы бродяга. Следы его неутолимой жажды убийств еще долго не смогут забыть стражники, патрулирующие главные дороги. Место бойни выглядело отвратительно: распластавшиеся на снегу выпотрошенные тела с несчетным количеством ран и порезов; снег напитался смесью имперской и нордской крови, невозможно было определить, какой из кусков плоти принадлежал мужчине или женщине эскорта — сопровождающему или сопровождаемому. Лошадь также погибла, что усложнило Цицерону попытку скрыться с места преступления незамеченным. «Кто придет на запах мяса быстрее, — думал убийца, — Стражи? Тролли, медведи или волки?»  — Ох, чуть не забыл! Глупый Цицерон! — Хранитель опомнился, вернулся к ночному пристанищу, без колебаний раздел нордку, стараясь не касаться неаккуратной зарубки на шее, от которой голова всегда накренялась влево, в сторону раны. Шут забрал зачарованный оникс, золото, кинжал, богатые кольца и одежды — все, что можно продать каравану каджитов, который, как прознал Дурак Червей, тоже направляется на юг. Как-никак, новая лошадь ему еще понадобится, а каджиты редко задают вопросы. Цицерон спрятал ценности в крепкий холщовый мешок да закинул его в угол телеги, где некогда лежала бедная женщина, решившая, что повозка убийцы сможет укрыть ее от его гнева. Глупый поступок так рассмешил Цицерона в момент, когда он увидел ее, держащую в ослабших пальчиках короткий кинжал, застывшую на месте с глазами полными слез, он не удержался и захохотал во все горло. Но не стоит недооценивать врага. Запуганная увиденным, она пыталась сражаться, даже выбила кинжал шута из его трясущихся от смеха рук. В любом случае ее роком стал лежащий неподалеку топор одного из наемников. Один удар и… бам! — лежит, не пытается выдавить из себя подобие война. Всем своим естеством нордка презирала насилие, но пала от руки того, кто его превозносит. Кто бы из богов не соединил их судьбы на одной дороге — он однозначно обладает извращенным чувством юмора. Имперец впрягся и медленно поплел к следующему пункту назначения — Вайтран. Дорога обещала быть нелегкой и долгой, но это не пугало. Тем, кто встретит Цицерона, не повезет больше… — Не волнуйся, Матушка, в городе торговцев будет теплее, — Хранитель шел, еле перебирая ногами, — Цицерон купит больше нежного масла, которое вотрет тебе в кожу! Цицерон будет заботиться о тебе до самого конца! Он больше не позволит себе ослушаться, да-да! О, обещаю. Прощай, дорогуша Рона, — Хранитель помахал рукой нордке, оставшейся в расселине. Маленький имперец запел садистские песенки, скрашивающие его скучный путь, и так под скрип ненадежного колеса образ груженой повозки удалялся все больше и больше, пока не скрылся за снежным холмом. В пещере осталась одна нордка — невольный спутник безумца, она все так же сидела в пещере, прислонившись к холодным сводам. Черноволосая голова смотрела из пещеры в даль, кудри легли на холодную грудь, руки и ноги лежали свободно, словно она спала. Но если наблюдатель, полный сочувствия, захочет вдруг произнести несколько прощальных слов и всмотреться в лицо, покрытое снежинками, то увидит его, бледное, искаженное страхом и отчаянной мольбой. Причем ужас наблюдателя, однозначно, вызовут не открытые и понимающие всю суть происходящего глаза, с застывшим вопросом во взгляде. Не это внушает трепет, а слегка раскрытый в улыбке рот на фоне этого лица.