Предначертанное.

В воздухе духота мешается с горячим водяным паром, конденсируясь в горячих легких и мешая дышать. Солнце тускло пытается пробиться сквозь стену плотных взбитых в серую грязную пену облаков. Все живое будто вымерло. Со склона холма видно очень далеко — все поселение видно как на ладони. Но Теруки щурит глаза, напрягает зрение: поселения больше нет. Как ни старайся, увидеть то, от чего остались жалкие куски штукатурки, невооружённым глазом не получится. Мурашки забираются на хребет Теруки, заползая под рукава юкаты. Взор Ханазавы спотыкается о длинную статную фигуру, падает, разбиваясь о поспешным движением прячущееся в оби холодное лезвие. Силуэт, сгибаясь, тяжело опускается на валун, выпрямляя длинные ноги и запрокидывая голову. Его черные одеяния крыльями колышутся на несильном ветерке. Теруки его, конечно, узнает. Тяжело не узнать его. Невозможно не узнать того, чья жизнь в одном сплетении с твоей находится уже много лет. Хотелось бы не узнать того, кого сегодня видишь крайний раз. Теруки вдыхает мокрый, тяжелый и жаркий воздух; прикрывает глаза. Набирается сил. Спускается к прямой как струна фигуре, и мысли его, как и ноги, теряются среди высоких зарослей тонкой острой травы. Изредка проскальзывают пучки конопли. Оттащить от себя и его неизбежное уже не получится. Камни под ногам почему-то рассыпаются. Шимазаки спиной чует приближение Ханазавы, но не оборачивается. Тот останавливается чуть позади, не смея смотреть в лицо. А вот взгляд Рё устремлен в голый пустырь, где некогда кипела жизнь. Шимазаки ли виноват в этом — не имеет значения. Вопрос — какова цена. — Все закончилось, Теру-чан, — качает он головой, и черные гладкие пряди спадают на лоб. Его гибкое тело сейчас больше похоже на малахитовое изваяние. От глубокого хриплого голоса Теруки вздрагивает. — Опять ты что-то придумал себе, Шимазаки, — Ханазава напускно морщится, убеждая и Рё, и себя самого. Теруки думает о том, как отвратительно знать свою судьбу. А еще ужаснее — пытаться в неё не верить. Он переводит взгляд на вытянутые длинные ноги Шимазаки, скользит вверх по фигуре, и в глазах мутнеет: черное кимоно не скроет багровые пятна от цепкого взора. Теруки все еще не может заставить себя заглянуть Шимазаки в лицо, но он подходит ближе и кладет свою ладонь поверх длинных пальцев Рё, что опираются от холодный булыжник. по сравнению с рукой Шимазаки, ладошка Теруки кажется маленькой и слишком здоровой: кожа Рё испещрена шрамами, а со сбитых костяшек лениво стекает вишневого цвета холодная кровь. У Теруки защемило в сердце. Рё, не оглядываясь, переворачивает ладонь, переплетая свои пальцы с пальцами Ханазавы. — Ты не хочешь ничего мне рассказать, — Теруки смотрит в серую глинистую землю, что проглядывает сквозь зеленых стеблей. Его с головой захлестывает непонятная злость. Необузданная тупая ярость направленная бесконечно биться о то, на что едва ли можно повлиять. — Я все рассказывал тебе тысячу раз, — лениво тянет Шимазаки, поглаживая грубой, но чуткой подушечкой пальца пульсирующую вену на запястье Ханазавы. Кожа его — горячая и нежная, в то время как пальцы Рё неестественной прохладой колют нервные окончания. — Твои сказки про судьбу, войну и смерть не считаются, — повышает голос Теруки, — скажи мне правду, Шимазаки, — его голос срывается, катится кубарем вниз, — хоть раз, мать твою, скажи мне правду. Шимазаки молчит, расцепляет ладони. И, наконец, поворачивается лицом к Теруки. Ветер наносит жесткий колкий запах неприятной сырой свежести. От Шимазаки пахнет почти так же, но даже кажется, будто ничем — лишь остатками прикосновений Теруки и пустой боевой копотью. Ханазава не может поднять взгляд, хотя увидеть его лицо — самое большое желание сейчас. Рё аккуратно, хоть и в движениях его чувствуется сила, берет Теруки за талию, заставляя подойти и встать к себе лицом. Длинные пальцы легко цепляют точеный фарфоровый подбородок. — Теруки, я всегда говорю тебе правду, — говорит он серьезно, и в голосе его звучит гром, — просто ты в неё не веришь. Шимазаки непоколебим, и весь его образ с ссадинами, ранами и шрамами дышит мирской бренностью, но безграничной, острой, как нож, любовью. Теруки от этого ощущения невыносимо. Ханазава ежится и ловит взор шимазаки. Черные невидящие глазницы изнутри горят опасным красным цветом. Небо над ними становится тяжелого чернильного оттенка. Полоска огненно-рыжего заката, сужаясь, теряет силы и прогибается под приближающуюся стихию, своими остатками прожигая Теруки сетчатку. Его руки касается кожистая рукоять катаны. Ханазава отчаянно мотает головой. — Шимазаки, я тебе не верю, — бормочет он как-то жутко отчаянно, — это все ты и твои попытки оградить меня от опасности. Знай: получается дерьмово. Ты ужасный эгоист. Рё стойко выдерживает поток несвязных обвинений, накрывая своей рукой руку Теруки: катана грациозно выскальзывает из ножен, и в отражении гладкого лезвия застывают черные невидящие глаза. Оружие тяжело давит весом на руку, грузом — на сердце. Ханазава злится и громко пыхтит. Всматривается в лицо Шимазаки, но видит лишь красивые высокие скулы, блестящую бледно-серую кожу и багряные губы со стекающей с них по подбородку струйкой крови. — Удобно лежит в руке, скажи, — вздергивает бровь Шимазаки, и красными всполохами в темноте глазниц вспыхивает азарт, — оно заточено идеально под тебя, Теруки. Ханазава не может отрицать, что, несмотря на тяжесть, катана в руке его служит абсолютно естественным продолжением руки. Не может, но хочет. Шимазаки ощущает заминку и широко ухмыляется: его кипельно-белые клыки узорно покрывает вишневая кровь. Выглядит горячо, только вот Рё с каждой секундой все холодеет и холодеет. Лишь уверенность в дальнейшем развитии событий — и Теруки напротив — поддерживают в нем ядовитое пламя жизни. Его сильная ледяная рука тянется к лицу Теруки, оглаживая скулу. Ханазава подставляется под нужное сейчас прикосновение, приближая лицо к лицу Шимазаки. Рё целует медленно, растягивающе, несмотря на рассеченную губу и льющуюся кровь; Ханазаве в голову бьет привкус железа, и рассудок его плывет окончательно. Теруки пытается языком своим зализать чужую рану, только вот Шимазаки не дает этого сделать — оттягивает острыми зубами губу, выбивая стон в поцелуй. Исследует чужой рот в сотый раз, стараясь запомнить каждую деталь. Теруки уже не хватает воздуха, и он правда надеется задохнуться, лишь бы не знать, что будет дальше. Лишь бы не осознавать, что будет дальше. Но Шимазаки отстраняется, напоследок широко проведя языком по чужим тонким, но мягким губам. — Сделай это, Теруки, — шепчет от хрипло прямо в чужой рот, утягивая в горький, холодный поцелуй. Железо ржавчиной царапает по лицу и мозгам, а Теруки обвивает руками чужую шею — лишь бы собственные плечи не тряслись. Он целует как-то слишком остервенело и отчаянно, в отместку смиренности и размеренности Шимазаки. Закат за его спиной вспыхивает в последний раз, погребенный под иссиня-черной громоздкой тучей. Первая капля дождя звонко ударяется о каленую сталь клинка. — Теруки, солнце, ты знаешь, — Шимазаки взывает так, будто воет, глубоко вдыхая запах кожи на шее Ханазавы. Его острые зубы, впиваясь в нежную белую кожу, оставляют на ней собственную неповторимую последнюю роспись. Теруки тяжело дышать, он запрокидывает голову, открывая Шимазаки доступ к ключицам. На лицо его падают грузные пресные капли, смешиваясь с солеными слезами, что созревают в глазах. Рё отодвигает ворот юкаты, оглаживая грудь рукой и задевая пальцем чувствительный сосок. Теруки стонет сквозь стиснутые зубы, и Шимазаки оставляет на его теле заключительный штрих — фиолетово-синий засос прямо над сердцем. Рё поднимается на ноги, и теруки видит кровавый развод на кимоно в области живота. От этого ему самому становится физически больно. Рука с зажатым в ней лезвием невольно дергается. — Ну же, Теруки, ты знаешь, что делать, — голос Шимазаки звучит уверенно, в то время как мир Ханазавы надламывается, попутно кроша Теруки кости. Рё сцеловывает слезы с родного лица, касаясь губами век, щек, подбородка, челюсти, проводя дорожку к губам. Теруки сглатывает: — Значит, пора? — в его вопросе надежда умирает первой. Тихое «пора» тонет в глубоком поцелуе, что во времени пропадает, где смешиваются слезы, дождь и кровь. Порыв ветра трепет отросшие светлые волосы, пока Шимазаки не кладет ладонь на затылок. Теруки левой рукой отчаянно сжимает катану, правой — шарит по широкой липкой от крови и пыли груди, пытаясь найти, откуда расходятся волны пульса. Сердце шимазаки почти не бьется, и холодные губы его запечатывают завершающий поцелуй. Правая ладонь Теруки лихорадочно трясется — Шимазаки прижимает его всего к своему правому боку, открывая доступ к сердцу; прячет лицо Теру у себя на плече. Небо раскалывается молнией на тысячи осколков. Теруки заносит катану. Всхлипывает. Лезвие проходит сквозь почти холодное тело аккурат рядом с его правой ладонью. — Ты смог, солнце, — говорит Шимазаки и рот его сочится ледяной кровью, а ресницы трепещут. Рана на груди плюется смертью, — прости меня. Теруки думает, что извиняться уже поздно. Руку свело — разжать её у рукояти катаны невозможно. Шимазаки мажет кровавыми губами по щеке и смыкает веки. Будто по щелчку стихия схлопывается в безмолвии и монохроме. На руки Теру падает лишь черное испачканное и подпаленное местами кимоно.