она до одури любила клубнику

она до одури любила клубнику, сетчатые колготки и постоянно пахла ванилью. она часто покупала чёрное кружевное бельё и прятала в дальней полке старого комода, потому что не было для кого надевать. она всегда надевала любимые мартинсы и чёрную кожанку — ей казалось, что так она выглядит привлекательнее. мы встретились в магазине за углом. она выбирала сигареты, стояла около стеллажа, кусая губы, водила вдоль разномастных пачек пальцем с длинным чёрным ногтем, и, какой бред, взяла тонкие, с ароматом клубники. к сожалению, на кассе ей, как бедной студентке, не хватило трёх копеек, а я сделала вид, что совершенно случайно у меня оказалась пара нужных монеток. искорка благоговения в её глазах осталась в моей памяти надолго. я тоже тогда хотела купить сигареты, но мне не хватило денег. какое несчастье. по дороге к универу она говорила-говорила-говорила. я узнала, что она очень любила музыку и пушистых котов-британцев. она писала тексты песен, которые никогда не воплотились бы в жизнь, на полях тетрадок для лекций, и у неё была аллергия на шерсть. у неё не было денег на студию звукозаписи и таблетки от той самой чёртовой аллергии. только на сигареты. тонкие, с яблочным-клубничным-ментоловым ароматом. в этот раз она была в белом. её движения были лёгкими, плавными, будто она плыла над землёй. царевна-лебедь в чёрных мартинсах. я узнала о ней всё и совсем ничего. её звали тоня. в соцсети она сама нашла меня и в голосовом, звонко смеясь, сказала, что у нас оказался общий знакомый серёжа, друг сестры её двоюродной племянницы. я никогда в жизни не знала никаких сергеев, но всё равно поверила. мне во всём хотелось ей верить. она постоянно цитировала строки из песен любимых групп и смущённо приводила в пример свои. я заметила, что она очень любила писать о любви, и ненароком поинтересовалась, кому это было посвящено. тоня мило покраснела и, поправив юбку, ответила, что никому. просто так, берёт что-то из головы и пишет. а у неё всегда с собой были блокнот и ручка с треснувшим колпачком и почти исписанным стержнем. я водила её по кофейням за ореховым капучино и булочкой с клубничным джемом, и она всегда писала. а я молчала. мне нравилось смотреть, как она пишет. я отдала ей последние деньги на запись одной из песен. я никогда ещё не видела такого искреннего счастья в чужих глазах. мы вместе приехали в студию, но мне, как покорной леди, пришлось остаться на улице. она попросила. я стояла, оперевшись спиной о панельную стену, и курила. дым кольцами летел вверх, а я думала о ней. сигарета жгла язык, а я думала о ней. пепел падал на джинсы, а я думала о ней. я давно приехала домой и, почистив зубы, легла в кровать, но всё ещё думала о ней. тоня не дала мне послушать свою первую и, как она сказала, единственную песню. cd-диск она постоянно носила с собой, никогда и нигде не оставляя его без присмотра, а объясняла это тем, что то, что на нём записано — слишком личное, слишком больное. слишком в сердце. я ненароком сказала ей, что она у меня тоже слишком в сердце. она улыбнулась и молча глотнула свой капучино. она никогда не говорила о наших отношениях, так что я не могу сказать, кем мы друг другу были. пара? подруги? знакомые? сначала я думала, что влюбилась. потом нет. потом снова да, и, чёрт, это было похоже на сумасшествие. тоня — маленький вихрь, ворвалась в мою жизнь и вырываться не захотела. мне без неё было трудно. я вставала утром с мыслями о ней, садилась в машину с мыслями о ней, сидела на паре с мыслями о ней и ложилась спать, не переставая думать о ней. и её улыбке. и её глазах. и её коротких светлых волосах. я жила ей, и она это чувствовала. тоня училась на филфаке и любила литературу. она ходила на курсы по игре на гитаре и, скопив денег на укулеле, наигрывала на нём каждый вечер на балконе какую-то мелодию. я приходила, садилась рядом, и мы вместе смотрели на звёзды и курили, засыпая вдвоём. утром её никогда не было. как-то в шутку я сравнила цвет её глаз с цветом влюблённой жабы. она сказала, что я только что оскорбила сама себя. правда? она рассказывала мне об историях своих песен. вот эту она придумала после фильма о вымирающем виде дельфинов, эту — когда впервые пришла на маникюр и мастер рассказала ей о сыне, уехавшем вместе с женой в финляндию, а эту — когда прочитала книгу о несчастной старушке, которая работала продавцом в букинистической лавке. я спросила её, зачем она пытается быть взрослой, если внутри она — ребёнок. она промолчала. как-то незаметно для себя я тоже купила себе чёрные мартинсы. тоже полюбила сетчатые колготки. и постоянно покупала себе крем для рук с ароматом ванили и йогурты с клубникой со сливками. я хотела оставить частичку её не только в своей душе, но и рядом с собой. она лишь звонко смеялась на это и продолжала читать философию. ей не очень хорошо давалась философия. она предлагала мне поехать вдвоём заграницу, куда-нибудь в голландию, на поле тюльпанов, где я бы смогла сделать новое фото, а она — написать новую песню. она хотела побывать в беларуси, особенно, на нарочи, хотела отправиться во львов, варшаву, франкфурт-на-майне, лиссабон. она всегда хотела чего-то нового. она говорила, что никогда меня не покинет. но тоня, моя милая девочка тоня, в чёрных мартинсах, потрёпанной кожанке и с длинными стрелками, с переливчатым смехом, милыми ямочками на щеках и обширной фантазией, мне солгала. я хотела сделать сюрприз. я купила билеты на самолёт в минск (начинаем с малого?) и хотела обрадовать, но она резко пропала из всех соцсетей. телефон резал уши противными гудками, а в конце механический голос сухо оповещал о том, что абонент недоступен. из моего телефона исчезли все фото с ней. из моей жизни исчезло всё с ней. исчезла она. я схожу с ума. она мне приснилась. консьержка учтиво рассказала мне, что тоня отдала ей коробочку с диском, попросив передать мне, и молча ушла. в воздухе всё ещё витал еле уловимый шлейф ванили. мир рухнул. горло сжали тиски, голова налилась свинцом, ноги будто утопали в болотной трясине. я дышала через раз, сердце перестало биться, когда в моих ладонях оказался тот самый cd-диск, который она так тщательно скрывала. дома я с трепетом вставила его в магнитофон. «ведь и пока ты меня любишь, ты и правда меня любишь, пули пролетят мимо», — зазвенел её голосок. я прикрыла глаза и села на диван. «и если не предашь, никому не отдашь, пули пролетят мимо», — продолжала запись, а я морщилась. «на этом поле боя только у нас с тобой есть силовое поле», — пела тоня, а я ногтями рвала новые сетчатые колготки. «и пули пролетят мимо, все пули пролетят мимо». не пролетят. из коробки выпала небольшая, сложенная вчетверо записка, на которой аккуратно, с постоянным наклоном вправо были выведены её почерком следующие слова: «моя милая ася, не ищи меня. я люблю петь и безразмерно — тебя, но не могу совмещать, потому что ты взрослая, а я…? я еду в другую страну, буду писать песни и думать о нашем возможном будущем, которого не могло быть. потому что мы его не искали. увы. оставляю на память эту песню. я писала её ночами, глядя на то, как ты спишь. прощай. из соседней вселенной с солнечным приветом, тоня». в тот момент я закончилась окончательно. сейчас у меня есть парень. эд. он не любит выезжать куда-нибудь на отдых, резко относится к искусству и никогда не одевается в одном цвете. он не курит, терпеть не может кофе, просит меня поменять крем для рук и слушает только зарубежную музыку. он хороший. но я всё равно не перестану хранить в дальней полке комода прозрачную коробку с диском, а в сердце — девочку с каре и в чёрных мартинсах, которой так и не имела смелость признаться.