Одно маленькое чудо

В книжном ни следа от пепла и сажи, даже старый проигрыватель виниловых пластинок, оберегаемый ангелом с особенным трепетом, — иначе и не бывало, — покоился на небольшом деревянном столе в дальней комнате. Казалось, вся пыль, которая могла бы быть до пожара в этом месте, испарилась, не имея никаких шансов вернуться. Здесь всегда было светло и веяло уютом, пахло бумагой, теплым, свежесваренным какао с мятой, и это не изменилось даже после всего произошедшего. Но, что самое важное, в маленьком магазине на углу улицы хранились тысячи книг самых разных времен, однако не было ни одной обложки, которая хотя бы издалека напоминала бы ветхую. Он собирал эти произведения человеческого искусства почти что все время своего существования, но проделанная столь аккуратно и старательно работа становилась такой мелочно неважной, когда дело касалось Его. Азирафаэль не хотел признавать того, что без раздумий отдал бы все фолианты, все, чем владел и что мог достать, если бы того требовали обстоятельства. Но признать бы пришлось, однако миг этот искусно прятался средь прочих, терпеливо ожидающих своего заветного часа. Он точно наступит. Когда-нибудь. И ангел с чуть ли не исполненными горестью стонами его ожидал. Каждый раз, когда Азирафаэль смотрел на Него, сердце тут же сбивалось со своего привычного ритма. Для созданий света любовь являла собой тепло и умиротворение, всепрощение и добродетель, но между этими прекрасными чувствами уже долгое время отнюдь не терялась всепоглощающая боль и безграничное отчаяние. Он хотел любить, но в груди вдруг начинало саднить каждый раз, когда он позволял себе хоть на мгновение вновь ощутить то, что так старательно прятал и пытался опровергнуть. И между эйфорией и окутывающей все его существо тоской была одна едва уловимая бесконечность. Ангелу хотелось коснуться, хотя бы однажды позволить себе ощутить тепло Его руки не по воле случая, но каждый раз это действие заменяла лишь робкая улыбка и взгляд, налитый светом и теплотой. А когда нечаянно такое все же происходило, на невозможно, невыносимо долгие и вместе с тем мимолетные моменты, он сгорал изнутри полностью, дотла и ничего, совершенно ничего после не оставалось. В этой вечности каждый раз существовать оказывалось столь мучительно, что невмочь было даже плакать. И потому он мог лишь внимательно, почти завороженно смотреть будто сквозь слабую пелену молочного дыма на того, кто стоял совсем рядом, улавливая каждое изменение в выражении лица, положении тела. «Враг на протяжении шести тысяч лет, — говорил Кроули, отмахиваясь от очередных отрицаний Азирафаэля, — это почти друг». Но от страха его нутро все равно вновь и вновь проваливалось в бездонную пропасть, где уже и надеяться было не на что. Когда черный Бентли подъехал к одному из входов в парк, ангел поднялся со скамьи, на которой сидел непродолжительное время, стараясь не обращать внимания на то, как быстро перехватило дыхание. Оно возвращалось с каждым шагом слегка опоздавшего демона, а уголки губ невольно приподнимались. Глаза Его как обычно были скрыты за темными очками, потому в небесно-голубом, обрамленным лазурным, отражались только черные линзы. — Я взял твое любимое. — Азирафаэль смущенно улыбается, протягивая Кроули фруктовый лед, что не растаял благодаря одному лишь маленькому чуду.