Чем дольше Кроули жил, вернее, существовал под луной, тем меньше его удивляли люди. Он привык к их воле, вырвавшейся из-под директивы божественного Плана, полёту воображения, отсутствию какой-либо логики в их действиях. Это было довольно легко. И по-своему интересно. Даже полезно, когда речь заходила о его служебных нуждах.
Если с чем Кроули не мог примириться, так это с тем, что люди
пахли.
Его земное тело сохранило от змеиной ипостаси не только зрение, но и обоняние. В райском саду Кроули довелось перезнакомиться с природными запахами – от травного до львиного, но Адам и Ева не пахли, как не пахли и сверхъестественные создания. Запахи пришли к людям вместе с грехом: Адам едко запах самцом, Ева мягче, более терпко – самкой. Позже Кроули узнал, что люди называют свои естественные запахи
потными. Слово звучало под стать, то есть весьма мерзко.
Впрочем, человечеству быстро (в масштабе истории Вселенной, разумеется) опротивело пахнуть грязной шкурой. Оно окуривало себя благовонными смолами. Оно втирало в бесчисленные руки, бёдра и груди душистые масла. В конце концов, оно додумалось мыться и стирать одежду! Потом, увы, суеверия взяли верх над разумом, и Кроули в прямом смысле вздохнул свободнее, услышав в шестнадцатом веке робкие замечания Нострадамуса о пользе гигиены. Средневековье смердило кровью, болезнями и разлагающейся плотью. Четырнадцатый век ухитрился вызвать у Кроули тошноту – у Кроули, который спокойно переносил владыку Вельзевула!
Идя верной дорогой регулярного мытья и развития медицины, люди ударились в другую крайность. Им захотелось
благоухать. Фиалками, розами, послаще, погуще. Громче. Ещё громче! При Людовике Пятнадцатом Кроули не дышал в салонах, бывало, по пять-шесть часов. Впоследствии голова кружилась, но не сильнее, чем от искусственного цветника. Под его лепестками дамы и кавалеры продолжали первобытно преть, насыщая комнаты возбуждением, лихорадками, дряхлостью.
– Фу-у, – откашливался Кроули, вываливаясь на балкон, и присовокуплял множество затейливых выражений негодования, появившихся после свары под Вавилонской башней.
В такие моменты он жалел, что для него закрыты небеса – бестелесные и бесполые, стерильные. К счастью, частица рая почти постоянно пребывала в своём лондонском обиталище; вторгаясь туда, Кроули всегда получал бокал хорошего вина – омыть глотку от людских испарений – и чистый воздух. Азирафаэль, заботясь о книгах, баловал их сквозняками чуть ли не из предгорий швейцарских Альп. И, конечно, сам ничем не пах. До поры до времени.
Однажды Кроули, войдя около полуночи в лавку Азирафаэля, повёл носом прежде, чем снял редингот. Между стеллажей пахло жасмином, причём не тем, на котором Кроули в змеином обличье поспал бы в жару, а жирным, в смеси с оленьим мускусом. Обмоченным жасмином. Люди считали эти духи красивыми и, кажется, страстными, парфюмер богател, Кроули страдал.
– А что, английские шлюхи нынче покупают книги? – спросил он у ангела, суетливо задёргивавшего шторы.
Азирафаэль обернулся, непонимающе моргая.
– О чём ты?
– У тебя пахнет шлюшьими духами, – недовольно объяснил Кроули. – Что, при Питте просвещение докатилось до дна? Немудрено, он иди…
– Это мои духи, – перебил его Азирафаэль и, чуть покраснев, добавил: – Мне они очень нравятся.
Кроули встал со стула, подхватил трость и редингот и перенёсся на какую-то валлийскую пустошь, где вереск и богохульства подлатали его нервы.
В следующий раз, каких-то пятнадцать лет спустя, Азирафаэль намекнул ему, что это было невежливо.
– Зато я повлиял на твой вкус в лучшую сторону, – парировал Кроули. В присутствии Азирафаэля он часто чувствовал потребность оправдываться, которая бесила и смущала его. – Сейчас здесь можно находиться. Рансе?
– Да, – лаконично ответил ангел, упрямо поджимая губы.
Кроули переступил через себя:
– Неплохо, неплохо. Но не обливайся ими, пожалуйста.
– И не думал, – гораздо ласковее сказал Азирафаэль. – Кусочек пудинга?
Доев пудинг и допив чай, Кроули обнаружил не без облегчения, что принюхался. Новые духи веяли куда скромнее чёртова жасмина, успевшего устареть. Их сухой, тёплый запах сливался с запахом книжных обложек, бумаги и – физической оболочкой Азирафаэля. Наверное, его тело, родись оно от смертных, пахло бы похоже.
– Я не разбираю эти новомодные сложные одеколоны по частям. Что там?
– В основном лаванда, – Азирафаэль тронул сухой букетик, стоящий в вазе на секретере, – какие-то пряности, дерево. Франсуа сделал несколько вариантов, и я выбрал. Хочешь, я…
– Нет, уж душиться я никогда не буду, – Кроули поморщился. – Ты не представляешь, насколько приблизился к людям.
Их взгляды пересеклись, несмотря на извечные тёмные очки Кроули.
– О, представляю, – проронил Азирафаэль с тщательно вымеренной, отсутствующей беспечностью.
Насколько тверда позиция ангела в этом вопросе, Кроули увидел –
учуял – на несколько десятилетий позже. Вместе с остальной интеллигенцией Лондона Азирафаэль окунулся в «Букет хаммама» Penhaligon’s – гордость изысканного английского вкуса. Теперь он не просто пах, как свойственно людям, он пах, как другие люди, разве что без их потных примесей. Как джентльмен, едва покинувший ванну с водой, разбавленной «Букетом хаммама».
Кроули порадовался бы истончению благодати, но это не было его заслугой. Бурчать или занудствовать мешал трезвый рассудок: ему ли поучать ангела, первейшую эманацию Творца? Пометавшись немного («Букет хаммама» сменила аппетитная «Корнубия»), Кроули внезапно для самого себя увлёкся вещью похлеще парфюма – джазом, музыкой, далёкой от музыки сфер.
***
Накануне апокалипсиса в атмосферу будто выбросили одуряющего газа. Слоняясь вечером по Ковент-Гардену, Кроули наткнулся на средоточие тщеславия – сияющую витрину парфюмерного бутика. Внутри холёные девушки и юноши в белых блузах ворковали вокруг капризных женщин и мужчин с толстыми кошельками, и Кроули ощутил дьявольское вдохновение.
Две сестры обиделись друг на друга из-за дурманной жимолости.
Папаша в костюме-тройке отказал дочке-подростку, и та ушла злая, мечтая о флаконе с флёрдоранжем.
А потом старательный консультант брызнул на карточку и подал Кроули что-то чудесное. Такое, что Кроули резко задышал. От карточки пахло святой невинностью без ханжества, наивностью без глупости, добром без приторной, всё склеивающей сладости. Пахло…
– Розовый пион и влажная замша, – прокомментировал консультант.
– А подарочная доставка у вас есть? – обречённо поинтересовался Кроули.
– Да, сэр, в том числе анонимная.
– Превосходно.
Он мысленно аплодировал своему скольжению по наклонной.
***
– Что-то изменилось.
– У меня новый одеколон.
– Нет. Как пахнешь ты, я знаю.
