Околдованный

Она желанна до дрожи, до боли в стиснутых кулаках. Она недосягаема, неуловима, как ветер. Она прекрасна, как сама жизнь, и пугающа, как безлунная ночь, наполненная тварями из страшных снов. Бренн видит её однажды — лёгкую чёрную тень, мелькнувшую за деревьями — и теряет покой. И сам себе удивляется: ведь ни лица не разглядел толком, ни сказать о ней ничего не сможет, спроси его кто! Только одно помнит: глаза! О, какие дивные глаза, колдовские, неземные, нечеловеческие... И Бренн готов всё отдать, лишь бы ещё раз их увидеть, лишь бы суметь заглянуть в эти глаза, лишь бы их обладательница не скрылась так скоро... И она словно слышит его, появляется снова. Не рядом, не близко, нет — проходит в отдалении, но останавливается, задерживает на лице Бренна взгляд своих колдовских глаз, усмехается алыми губами и уходит прочь. А Бренну бы и побежать следом за ней, но ноги словно приросли к земле, ни шагу не сделать. Но — увидела, улыбнулась... И этого Бренну достаточно, чтобы потерять себя. Она снится ему, в тех снах, о которых молчат, изматывая за ночь так, будто и вправду с женщиной был, брал не единожды, в узел свивая непокорное, гибкое тело. А утро приносит пустоту и усталость, и Бренн снова ждёт ночи. И Нисса, нареченная невеста, в отчаянии тянет руки, а мать качает головой и молится. Молится, чтобы не забрала у неё злая ведьма и сына, как забрала его отца. Но Бренну не до них, Бренн не верит в ведьм — да и как может эта прекрасная быть ведьмой? Нет, ошибается мать, а Нисса уже до смерти надоела своими слезами! А она снова стоит меж деревьями. Стоит, величаво опираясь на посох, и улыбается — ему, Бренну, улыбается, манит ладонью и скрывается в чаще. И Бренн уходит, не взяв ничего, кроме ножа. Уходит туда, где за лесом высится скала со старым замком на вершине. Говорят, там живёт та, что отняла у Бренна покой, душу, сердце. Жестокая! Прекрасная! Желанная... И Бренн идёт, упорно идёт вперёд — ведь поманила же! А значит, ждёт... — Ты долго шёл, — говорит она, встречая его в воротах замка, и Бренн склоняет голову: он долго шёл. Но она не сердится. Улыбается задумчиво и манит за собой, вверх, в башню. И коридоры двоятся и множатся перед Бренном, и в глубине каждого — она. Она желанна до дрожи, и она такая же, как в его снах. Бренн берёт её снова и снова, гибкую, непокорную, свивает в узел тонкое тело, пятная следами пальцев бледную кожу, вбивается в узкое лоно, сжимая соски на бледной груди. Снова и снова. Словно впервые. Словно не изливался он в неё уже трижды, четырежды, пять раз... Она молчит и улыбается, подчиняясь его рукам и сопротивляясь ровно так и ровно там, где и как это нужно, где и как ему нравится. И Бренн рычит, снова швыряя её под себя, вздёргивая на колени, распластывая по постели. Она молчит и улыбается, а он хочет, чтобы она кричала. Под ним, на нём — неважно, но не молчала. И в какой-то момент она тихо смеётся, негромко стонет — и Бренн стонет с ней в унисон. И снова желает её. А она... Она встаёт, идёт по спальне, нагая, прекрасная в сиянии луны, светлая с наливающимися пятнами синяков... Она желанна, как никогда. — Смотри, — она возвращается с посохом, садится на постель, ведёт рукой над шаром в навершии ненужной ей палки. — Смотри. И Бренн видит Ниссу. Нисса больше не будет плакать, Нисса ни слова никому больше не скажет — вывален язык, посинел, распух, вылезли глаза, подёрнулись мутной плёнкой. Тихо-тихо раскачивает ветер Ниссу, тихо-тихо скрипит сосна, на которой повесилась позабытая невеста. — И пусть, — говорит Бренн, ведёт ладонью по гладкому бледному бедру. Ему нет дела до Ниссы, он рядом с той, о ком мечтал. — Смотри, — она вновь ласкает шар рукой. — Смотри. И Бренн видит мать. Мать осунулась и почернела, мать привычно снуёт по дому, занята делами — там уронит миску, тут ведро опрокинет... и смеётся, смеётся, визгливо, пронзительно, и поёт колыбельную ему, Бренну. — И пусть, — говорит Бренн, отбирает посох, отставляет в сторону и тянет её к себе, ему нет дела до матери, он рядом с той, кого желал. — И пусть? — спрашивает она с улыбкой. И Бренн кивает: пусть. И она касается его лба губами, всё так же улыбаясь: — Что ж, пусть. И к Бренну приходит боль. Боль застилает слезами глаза, глушит набатом крови в ушах, опаляет пожаром все кости и жилы, рвёт иглами кожу. «За что?» — хочет спросить Бренн, но изо рта вырывается странный, нечеловеческий визг. «Ведь я же люблю тебя!» — хочет сказать Бренн, но боль выжигает калёным железом саму память о словах... и о чувствах... и о мире... Есть только строгий взгляд Госпожи и невозможность её ослушаться. — Пошёл вон, — презрительно кривит Госпожа алые губы, и нелепый, нескладный боров скатывается с постели и выбегает за дверь, роняя всё на своём пути. — Рассвет сегодня красивый, — задумчиво говорит Малефисента, поглаживая ворона по чёрной блестящей макушке. За её спиной бездумно сидит на разорённой постели молчаливый морок, прекрасный, полезный — и пустой, как головы и сердца всех тех болванов, что беснуются сейчас в главном зале, скачут вокруг костра, дерутся... Тех, кого она называет слугами. Тех, что когда-то были людьми. — Все вы одинаковы, — усмехается Малефисента, легонько целует лоснящиеся чёрные перья. — Не так ли, принц Карл? Ворон тихо каркает, жмурясь от удовольствия. Он не помнит своего имени. Он не помнит, как оказался рядом с Госпожой. Он был с ней всегда, а если было что-то ДО — оно не имеет значения. Малефисента качает головой и, взмахом руки развеяв морок, стремительно спускается по лестнице. Её ждут дела, много дел... И надо, наконец, пересчитать этих болванов-слуг, а впрочем, зачем?

* * *

Она желанна до дрожи, до боли в стиснутых кулаках. Она недосягаема, неуловима, как ветер. Она прекрасна, как сама жизнь, и пугающа, как безлунная ночь, наполненная тварями из страшных снов. Гай видит её однажды — лёгкую чёрную тень, мелькнувшую за деревьями — и теряет покой...