Перманентный дождь

Книжки пылились в дальнем углу, заброшенные и никому не нужные, забытые, с выдранными листами и раскуроченными обложками. Для него вся эта стопка была бесполезна и глупа, теперь напротив экрана компьютера это все не имело ровно никакого значения. Созданные документы, в которые вносилось ровно по строчке, быстро забывались, они были тяжелы для восприятия, они писались нудно, словно слово с трудом выползало из-под пальцев. В конечном итоге это все прекращалось и оставлялось до лучших времен. Непопулярные, непризнанные, не пользующиеся спросом у публики по ту сторону экрана – эти работы не приносили таких желаемых откликов, не добавляли известности и никому непонятных рейтингов. Тогда каков был смысл их продолжать? Писать в стол? На кухне ложками и вилками шумела мать, засоряя его мысли этими посторонними звуками. Засоряла их своим недовольным и молчаливым видом. Раздражала. - Можно не шуметь? Я работаю, – излишне грубо, так, чтобы поняла. Замер и свернул открытый и самый свой популярный рассказ, написанный о любви и ревности, в котором он был Создателем, решающим вопросы о бытии. - Работаешь? Оторви свой зад от кресла, встань и помоги, – она была зла, рассержена. В свои сорок выглядела как облезлая кошка с этой несуразной кичкой на голове, с этими синяками и непрокрашенными седыми корнями. Его мать не следила за собой, только выскребала квартиру по приходу с работы и, сидя на корточках, обтянутыми резиной руками чистила туалет. - Отстань. Ты уже все сделала. Неужели нельзя немного тишины в доме? Боялся ли её задеть? Скорее наоборот, желал того, чтобы ей стало больно, чтобы она, наконец поняла, что эти рассказы – его труд, что это неприятно, оскорбительно и больно, когда этот самый труд воспринимают подобно мусору и старым прочитанных газет, удобно подходящих для чистки рыбы. - Тебе тишина для чего нужна: для учебы или для писанины своей третьесортной бульварной лирики? – уперлась узким плечом в дверной косяк. В глубоко запавших и когда-то прекрасных карих глазах теперь плескалась лишь тоска, и многолетняя усталость морщинами легла поперек лба. Мать-одиночка, каких тысячи, взмыленная и наэлектризованная непрекращающимися проблемами, стареющая не по годам, она понимала, что упускает нечто важное в отношениях с сыном. Что-то не сделала, о чем-то не сказала, и сейчас, в этом постоянном круговороте, все никак не находила времени для того, чтобы сесть и рассказать уже повзрослевшему мальчику, тому, кто станет мужчиной, что значит работа на полторы ставки, когда сутками не бываешь дома. Когда приходишь и видишь лишь пыль по углам, немытую посуду в раковине и уткнувшегося в экран ребенка. Она что-то определенно упустила. - Да что ты вообще понимаешь в творческом процессе? Ты только и умеешь, что вены у бомжей искать. Мне кажется, что я уже достаточно взрослый для того, чтобы ты не лезла в мои дела при каждом удобном случае, мама! – Как это было неприятно, когда то, во что ты вкладываешь душу, так принижали, сравнивали с налетом под ободком унитаза. Надоели эти постоянные книги, взятые у коллег, которые она бережно клала на его стол, постоянно приговаривая: «Почитай, это Булгаков. Тебе должно понравиться». Булгаков, Достоевский, Толстой, Тургенев – опостылело это количество огромных томов, пропахших средством от моли. Скучные и нудные, с черепашьим развитием сюжета, с отсутствием какой-либо экспрессии – эти книги венчали прошлый век, не этот, где сама жизнь, как кажется, несется со скоростью сверхзвукового истребителя. Время этих писателей, время его матери прошло. - И правда ничего не понимаю, но, знаешь ли, читать твои бессмысленные романчики о девочках и мальчиках, которые даже думать не умеют, которые трахаются на третьей странице после знакомства, а потом расстаются-встречаются на остальных пятидесяти – это выше моих сил. Почитай классику, поучись тому, как нужно преподносить чувства, как должны выглядеть Люди, а не шавки в период случек. Её ладонь сжалась в кулак, побелела и готова была распрямиться, дав юному нигилисту пощечину. - Классику? Сама-то многое поняла? Наверное, критиков читала, а теперь считаешь, что весь этот смысл, расписанный ими, увидела и нашла сама? Я читал. Эти книги возведены в ранг классики не той самой значимостью, не тем якобы глубоким смыслом, что в них имеется, – лишь теми людьми, что решили когда-то в девятнадцатом веке, что это стоящая вещь. Теперь это понимание передается из уст в уста. Знаешь, многим приятнее читать мои рассказы, чем вчитываться в «Обломова», где на протяжении нескольких десятков страниц рассказывается о том, что же ел этот толстяк. - Знаешь, я лучше «Обломова» почитаю, чем твой мусор. - Лучше поспи, а то в твоем возрасте стоит поберечь себя. Дверь резко захлопнулась, грубо лязгнув металлическим замком. Сердце никак не успокаивалось, как и всегда после очередной ссоры с этой женщиной. В ванной комнате чиркнула зажигалка. Мать снова закурила, стряхивая пепел в недавно отмытую раковину. Он знал, что в этот раз перегнул палку, что стоило ему заткнуться раньше и не доводить эту заурядную стычку поколений до такого исхода. Возможно, он так бы и поступил, вот только сегодня у него на это не хватило терпения. Он не считал себя великим писателем, однако расценивал свои работы как важные, способные принести кому-то удовлетворение от прочтения. Ему необходимо было понимание, где-то одобрение для того, чтобы продолжать писать. Вместо этого находившая его рассказы, спрятанные в папках с непроизносимыми названиями, в разодранных школьных тетрадях, в мелких блокнотах, мать открыто критиковала, не давая возможности даже на объяснение написанного, на открытие ей смысла. Она обрывала всякое понимание, открыто насмехаясь над ним, над его делом. Было сложно объяснить ей, что он в таком своем нестабильном и плещущим тестостероном возрасте, не пьет и не курит травку, не закидывается амфитаминами в клубах. Он всего-навсего пишет о том, что считает нужным его поколению. Ему была важна поддержка прежде всего её, матери, вместо этого его каждый раз окунали головой в дерьмо с зачитыванием «избранных» моментов, с язвительным комментарием каждой непроставленной запятой. Было обидно, и, пока на душе скребли кошки, он плотно сжимал свои зубы, вплоть до мышечного спазма и ноющей боли, чтобы не сказать что-то лишнее, не начинать давить на неё, не подбирать и не кидать камни. Порой, как и сегодня, это было невыполнимой задачей.

***

Она взяла еще полставки. Сутки через сутки. Дом теперь был окутан тишиной. Никто не включал стиральную машину, не возил шваброй по полу и не выскабливал щеткой ковер в гостиной. Писал каждый день, хотя бы по несколько страниц, порой забывая про сон и необходимые дела. Был поглощен драмой и смертью своего героя, хотел доказать ей, что может писать не только «бульварную лирику». Накал страстей и слезы возлюбленной умершего персонажа, закручивающаяся в лихой прыти детективная история – это было его второй реальностью, которую он открывал сам для себя раз за разом. Описания человеческой гибели, дотошное повествование об убийстве с расстеленным по полу кишечником и огромной лужей крови – написано по картинкам, по фотографиям вскрытий. Не придумано, проработано. В этот раз он захотел не только подчинить чувства своих персонажей, но овладеть их жизнями. Входная дверь скрипнула, послышался шорох снимаемой обуви и тяжелое дыхание. На этот раз в их сегодняшнем споре он возьмет верх. - Почитай, – поставил перед ней ноутбук с открытым рассказом. Полчаса на кухне было тихо, только слышно порой, как она сглатывает слюну. - Ты это сам написал, или подсказал кто? Вновь высокая нота сарказма и язвительно наклоненная голова, упирающаяся в ладонь. - Откуда в тебе это? – ирония ушла, осталось только холодное непонимание. - Тебе не угодишь, мама. Наверное, было бы лучше, если бы я не писал вовсе. Сил на бесконечные разговоры, в которых их голоса преодолевали всяческие пороги терпимости, зашкаливали своими истерическими нотками и заканчивающиеся чирканьем зажигалки, больше не было. Он стер все тридцать страниц текста, удалил безвозвратно то, что еще несколько минут назад считал чем-то стоящим. Вышел из дома, украдкой посмотрев на заснувшую в немыслимой позе мать. В этот вечер он напился впервые до такого состояния, когда сам процесс ходьбы был невыполнимо сложен. Захотелось показать, каким может быть подросток. Убедить эту выжившую из ума женщину, что её сын мог бы стать только лучше, забудь она только про свой неведомо откуда взявшийся скептицизм. Хотел отомстить, отблагодарив таким образом её за постоянную критику, некомпетентную, неорганизованную, дикую и вызывающую лишь рвотные позывы. Пришел домой и громко хлопнул дверью, стараясь, чтобы его услышали. Уснул в одежде и проснулся посреди ночи лишь потому, что не заканчивающийся «вертолет» требовал опорожнения того, что было влито в желудок. Перед кроватью стоял тазик с водой. Ему стало стыдно, впервые настолько сильно захотелось ему пойти в её комнату и попросить прощения, нет, умолять, чтобы простила за эту глупую выходку. Уснул.

***

Ушла в субботний день на работу, оставив завернутый в шерстяное одеяло завтрак и горячий чайник на плите. Не разбудила и не отчитала, вообще никаким образом не потревожила его нетрезвый сон. Писать не хотелось, не было в душе того уюта и отдельно созданного мира, который бы захотелось выплеснуть на бумагу. Единственным его желанием на данный момент стало найти себе занятие, отвлечься – намочил тряпку и набрал в ведро воды. Позже он не мог понять, что его заставило в этом пошатывающем похмелье полезть вытирать пыль на антресоль. Непослушные ноги подкосились, заставили потерять найденное с трудом равновесие и упасть, уронив на себя многочисленные коробки из-под обуви. «На этих лицах, сливающихся для него в сплошную розово-черную лужу, расплылась ядовитая усмешка, оскалилась, затуманила взгляд. Они, стоявшие рядом, не знали… ничего не знали о том, что это значит – терять. Терять воспоминания, из которых раз за разом исчезали важные события и даты, но, что более важно, исчезали хранившиеся образы. Их не воссоздать, не склеить из этих останков, не собрать по крупицам. Его мысли опустошались, лишались вкуса и запаха, сыпались сквозь широко расставленные пальцы. Он терял». Прошло три часа. Тряпка высохла и теперь лежала рядом, скукожившись и сохранив на себе темно-серые следы пыли. Аккуратно собранные листки теперь были разложены, были разглажены руками. Он никогда прежде не читал с таким наслаждением, с подскакивающим пульсом. До дрожи в коленях он, пронимаемый каждым словом, погружался во что-то доселе неизвестное и неизведанное, растворялся в нем, был там, на задворках чей-то фантазии. В его руках были мысли и чувства, была чья-то жизнь, описанная столь ярко и живо, что он действительно начал терять. Терять понимание места и времени. Перестал существовать как человек. «Пальцы то сжимались, то разжимались, словно забыли то, что когда-то держали, чего касались, чем дорожили. Голова постоянно кому-то кивала, словно прислушиваясь к сердечному ритму. Кажется, он потерялся. Сегодняшний день настолько неразрывно соприкасался со вчерашним, что отделить, разграничить их не было возможности. Числа. Цифры. Буквы. Он перестал узнавать эти иероглифы. И так боялся однажды проснуться и не вспомнить то, как надо дышать. И стоило ли вспоминать, если ничего кроме этого не осталось? Седой, с покрытыми морщинами руками, он совсем забыл, что терял еще вчера. И только глубокой и темной ночью просыпался и плакал, называя пустоту смутно знакомыми именами. Так страшно». Он стал словом, потерял свой вес и проник в другой мир сквозь междустрочие. Теперь, когда ничего не держало там, на полу, посреди высыпавшегося барахла с антресоли, он видел множество картин, чувствовал злобу и раскаяние, ощущал себя кем-то совсем иным. Жил. Дышал чужим воздухом и плакал горькими слезами забывшего все старика. Собрал листки и отнес их в комнату. До сих пор, после прерванного полета в написанные строки, не ощущавший пол, убрал все вещи наверх. Эта ночь была для него часом. Почти не останавливаясь, дочитал до конца. Старик из рассказа умер, без страха, без ненависти и злобы. Напоследок он вспомнил все, что из-за своей болезни забывал на протяжении нескольких лет. Никто не видел, как исказилось его лицо, как защемило внутри. Только он это знал и понимал, чем для него стал найденный случайно рассказ. Под утро захотелось спать, но размашистая роспись не дала ему этого сделать. «Можно не шуметь? Я работаю». «Да что ты вообще понимаешь в творческом процессе? Ты только и умеешь, что вены у бомжей искать». «Лучше поспи, а то в таком возрасте стоит поберечь себя». - Мама, знаешь, прости. Очнулся, лежа на исписанных мелким и знакомым почерком листах. Воздух, гонимый сквозняком, приносил из кухни приятные запахи поджаренного хлеба и яичницы. Усмехнулся и включил компьютер. Еще несколько часов назад, если бы ему сказали, что он удалит все написанные им рассказы, популярные, имеющие множества поклонников, от которых ежедневно приходят письма – посчитал бы этого человека сумасшедшим. Сошел ли с ума он сам? Выкинул все тетради в мусорный пакет, завязал его и вынес на балкон. Заставил ли он хотя бы одной своей работой почувствовать то, что ощутил сам, прочитав написанный матерью давным-давно рассказ? Вряд ли. Сумел ли пронести кого-то в свой мир? Почувствовал ли кто-то то, как больно его героям? Нет. Она сидела за столом и пила чай, как всегда, куда-то устремив свой взгляд, не среагировав на его присутствие. Уставшая, похудевшая и какая-то совсем маленькая, будто игрушечная. - Приятного аппетита, мам, – старался не испугать, отчего говорил на редкость тихо. И все равно узкие плечи дрогнули, и горячий чай ошпарил сухую кожу пальцев. - Спасибо. Садись кушать, – вытерла полотенцем руки и долила в кружку кипятка. Аппетита не было. Он не знал, с чего ему стоило начать разговор с той, которую обидел, которую порой ненавидел за острый язык и многотонную критику. - Ты устала, мам? Кажется, она сдала. Лицо совсем осунулось, и в кухне витал чуть уловимый запах лекарств. Что он мог еще у неё спросить? Она по-прежнему молчала. - Знаешь, устала. От всего устала. Ты прости, что срывалась на тебя, давила, вместо того, чтобы поговорить. Скажи, сколько мы с тобой вот так вот не разговаривали? - Года два. Её руки дрожали, словно хотели вцепиться в него изо всех сил и не отпускать, прижать уже взрослого сына к груди, как раньше, посадить на колени и баюкать, пока не уснет. - Да. Забегалась, совсем не слежу за собой. Стыдно, наверное, что мать у тебя такая? – отвернулась к окну, стараясь спрятать набежавшие от всего навалившегося слезы. Ему стало стыдно. За себя самого. За то, что позволял себе подобные мысли. Как часто он спрашивал себя: ей тяжело? Как тяжело тащить его на своих плечах шестнадцать лет, не имея ничего кроме работы и домашних дел. Когда в последний раз она спала? Когда отдыхала? Приходила спустя сутки работы, вымотавшаяся, не евшая, носившая на себе пьяных и битых, перепачканная в чей-то крови, с дрожащими от постоянных уколов и тяжелой оранжевой укладки с лекарствами руками. Та единственная женщина, что способна любить его, несмотря ни на что, каким бы он ни был, которая не оставит, и, если нужно, отдаст самое последнее. Когда в последний раз он заботился о ней? Когда дарил цветы? Он прижал пальцами переносицу, стараясь унять этот щиплющий зуд в глазах. - Никогда так больше не говори, мам. Ты… ты же моя мама, так? Какой бы ни была. Мама, тебе было трудно со мной? - Трудно. Мне кажется, что я не могу тебе больше ничего дать. Когда тебе было три, ты не отходил от меня ни на шаг, даже не спал в кроватке, все время звал меня по ночам. Когда тебе было шесть, ты спросил меня о своем отце. Впервые я не знала, что ответить на твое «почему», – все-таки заплакала, резким движением смахивая льющиеся слезы, – я не знала, как тебе объяснить, что папы больше нет, а ты все продолжал спрашивать. В двенадцать ты просил тебя не целовать на людях. В семнадцать – ты напиваешься. Прости, никудышная я. Она резко встала и вышла, и через несколько секунд закрылась дверь в ванную. Должна успокоиться, перестать плакать ради него, ради своего мальчика. Он постучал в дверь, зная, что она сейчас выбросит сигарету и не откроет дверь еще несколько минут, пока вытяжка не втянет в себя последние кусочки сизого дыма. - Мама, почему ты перестала писать? – открыла и замерла. - Ты нашел их? - Нашел. Прочитал и выкинул все то, что писал сам. Никудышный – это я. Прижалась к его плечу. Оказывается, она ниже почти на голову, а во время ссор возвышалась исполинской статуей. - Это был перманентный дождь с того момента, как умер папа, и мы остались одни. Больше не писалось, не бралась ручка. Не было слов. Ты еще не знаешь, с каким хрустом ломаются люди. Его мама продолжала тихо стоять, не двигаясь, почти не дыша, чтобы не спугнуть эту, казалось, исчезнувшую близость. Но он знал, что больше не позволит ей исчезнуть, встать между ними, самыми близкими и дорогими, никаким препятствиям. Он защитит это чувство тепла. - Ма, ты дала мне намного больше, чем думаешь. Давай напишем что-нибудь вместе? Пора нам закрыть кран этого непрерывного дождя.