Часть 1
4 июня 2019 г. в 12:57
Рассвет в пустыне холоден, барханы алы, и их вылизанные ветрами бока расчерчивают неровные змеиные тропы. Рассвет холоден, но край солнца вот-вот появится на востоке, и придет душная жара.
Но пока — пока пустыня прекрасна в кровавом своем величии. Где-то там, на востоке, притаилась Пещера Чудес, хранящая многие тайны. Куда больше тайн, чем старую медную лампу.
Аладдин облокачивается на стену, смотрит. В неверном утреннем свете собственные руки кажутся слишком темными на фоне тончайшего раззолоченного шелка одежд. Пышные рукава, вышитые ткани — ему до сих пор кажется, что он пачкает все кругом одним прикосновением.
Для простого люда он навсегда остался Али. Не так-то просто отменить вековые традиции. Да, чалму султана надела женщина, впервые в истории Аграбы, и народ любит Жасмин-султан, конечно, он любит ее. Нельзя не любить ее, разумного правителя, милосердного и строгого. Нельзя не любить ее, облаченную в голубой шелк, пахнущую сладкой свежестью, ее, чернокосую, с нежной улыбкой и острым взглядом.
Она — султан. А рядом с ней — Али, любимый муж, забавная болванка. Оборванцу, едва способному написать свое имя, не стать правителем, сколько бы учителей за него ни взялось. Нет, Аладдин теперь вполне способен прочесть и книгу, и карту, и вязь ведет почти без ошибок, ну так и что с того?
Правитель из него был бы не лучше, чем джинн.
Шагов он не слышит. Слышит шелковый шелест, мерный стук медного посоха.
— Конечно, ты здесь.
— Конечно, — собственный голос похож на хриплое карканье. Аладдин не оборачивается. Никто не знает, как тянет его пустыня, как зовет такими рассветами: ни любимая жена, ни ворчливый тесть, ни бывший джинн, ныне — знаменитый торговец.
Никто, во всем дворце. Никто, кроме.
Джафар — тонкая жилистая тень с тревожными глазами змея, призрак пустыни, слово Пещеры. Он становится рядом, за спиной, Аладдина окутывает густым ароматом сандала и цветущей сливы, черного перца и горячего песка.
— Чего ты хочешь?
Затылком Аладдин чувствует усмешку. Слышит низкое шипение: посох оборачивается песчаной змеей, змеиное тело гулко шуршит по цельнотканому ковру.
— Загадай желание.
— Нашел дурака.
Джафар снова усмехается. Его руки, холодные твердые пальцы, пахнущие песком пустыни, ложатся Аладдину на плечи, шепот обжигает шею.
— Загадай.
Аладдин качает головой. Джафар не ждет другого ответа, это как игра, как странный ритуал, начатый не здесь и не сейчас.
Раскаленный край солнца уже виден на востоке, меж гладких боков пустыни. Аладдину кажется, он видит на границе горизонта тревожные рубиновые глаза Пещеры.
Он был достоин, так решил песчаный лев, во чреве которого ютились несметные богатства. Какие боги, какие силы закляли Пещеру Чудес, кто знает? Аллах или Иблис или еще кто выточил ступени из красного песчаника, из застывшей лавовой породы возвел исполинские колонны. Кто-то, чье разумение много выше людского, заполнил душные залы сокровищами, цены которым мир не знает. Карбункулы и аметисты лежат там россыпью, сапфиры блестят точно рыбья чешуя, рубинами и изумрудами можно вымостить все улицы Аграбы, а старинным золотом — засыпать дворец султана от подвалов до самой крыши.
Сокровища прокляты, конечно, они прокляты. Но в Пещере множество иных чудес, и волшебный летучий ковер — всего лишь самое безобидное чудо.
Аладдин знает теперь, не зря Пещера так тщательно ищет себе кого-то, кто душою чист.
Что лампа джина? Взгляните на этот ятаган: если достать его из узорных ножен, он не уймется, пока на линии взгляда хозяина останется хоть один человек с бьющимся сердцем.
Взгляните на эту чалму, что позволит прочесть самые темные людские помыслы, стоит только повернуть оправленный в золото опал надо лбом.
Взгляните на эти девичьи туфли из тончайшей змеиной кожи. Стоит их надеть, и уже не снимешь, пока они не выпьют у тебя всю кровь.
А как вам плащ, драгоценный бархат, цепь из полновесного темного серебра, и фибула в виде головы демона: окутай им плечи, и будешь чувствовать вечный голод, который ненадолго утолит лишь живая человеческая плоть…
Аладдин теперь знает куда больше. Ни книги, ни карты не расскажут того, о чем нашептывает ему голос Пещеры долгими ночами, пока он лежит без сна в шелке и парче супружеской постели, а Жасмин сладко дышит ему в шею.
Жасмин не остается на женской половине, она спит рядом с мужем, она султан и может делать все, что ей вздумается.
У Жасмин кожа теплая и нежная, у поцелуев вкус сливового вина, а волосы пахнут патокой и северным медом, который торговцы привозят в крепких сундуках и продают на вес золота.
Аладдин любит ее, резкую, гибкую, властную. Она все так же недосягаема, даже спящая в его объятьях.
Улицу не вытравить из сердца босяка ни маслами, ни шелками. Принцесса останется принцессой, а нищий — нищим. И пропасть между ними так же глубока, как пышущие жаром трещины в полу Пещеры Чудес.
Пропасть тем глубже, чем больше Аладдин слушает шепот пустыни, пропасть тем шире, чем чаще он поднимается на башню.
Джафар ждет его здесь, черным дымом выступает из красной медной лампы. Тонкая тень в черных одеждах, призрак с глазами змеи.
Аладдин отправился в Пещеру спустя два года после свадьбы, когда Джинн оставил его ради жены и путешествий, когда руки перестали дрожать, а вязь — прыгать по вощеному листу, когда шепот пустыни сделался невыносим, а Жасмин все так же не могла затяжелеть.
Он взял коня вместо верблюда и ехал на восток многие ночные часы. Пока на рассвете не увидел блеск глаз-скарабеев, пока песок не вздыбился под копытами, и лев не заговорил.
Раз избрав, Пещера не отказалась от своего хозяина, который выжил даже нарушив невольно главный запрет.
А раз выжил — Пещера ему покорилась.
Аладдин мог бы стать колдуном, мог бы стать властителем и невообразимым богачом, мог бы поднести сокровища в дар жене, но он сберег их все. Он вынес лишь лампу, и Пещера вздохнула с облегчением.
Лампа отравляла ее. Магии песчаного льва хватало удержать мирного джинна, уставшего от мира, и она мирно хранила прежний сосуд. Теперь же, благодаря многохитрому Аладдину, ей досталась иная ноша, лампа молодого, полного сил ифрита, самого яростного и свирепого из всех.
Аладдин забрал лампу, спрятал во дворце, на самой высокой башне.
И теперь приходит сюда на рассвете.
Джафар поцелуями скользит по его шее. Губы у него полны сухого жара, язык холоден, точно змеиный. У Джафара ядовитые клыки, он не кусает — он жалит, оставляя больные, плохо зарастающие ранки, словно следы от зубов большой гюрзы.
У Джафара объятья зыбкие, как песок, он выворачивается из черного платья словно полоз, тянет на себя, не ласкает — погребает в себе, клеймит преступника, обличает мужеложца.
Джафар был визирем и пленником, колдуном и вором. Ныне он ифрит, вовеки веков, худший из подневольных духов. Спутай ифрита с джином, загадай желание — и увидишь, как желание твое превратится в ужаснейший из кошмаров.
Джафар не отдается — ведет битву. Аладдин целует его горячий рот, колет губы о жесткую щетину, вжимает в стену, целует-целует, пока не темнеет в глазах.
На полу, на цельнотканом ковре грудой остается их одежда, в рассветных лучах — неряшливая куча, сверток драгоценных лохмотьев.
— Загадай желание, — в глазах его, на дне вертикальных зрачков, пламя багровой бездны.
Аладдин берет его молча. Джафар змеей выгибается в его руках, не отводя неподвижного взгляда.
После, когда восходит солнце и до конца просыпается город, он растворяется черным дымом. Аладдин прячет лампу в тайной нише под ковром, но медлит, смотрит на свое отражение в гладком медном боку.
Когда-нибудь… Когда-нибудь он не сможет отказать. Когда-нибудь, через много (через ничтожно мало) лет, когда упокоится прах старого султана, когда седеющая Жасмин возьмет себе гарем наложников, а стража прекратит понижать голос, обсуждая выше головы прыгнувшего оборванца, он не сможет отказать.
Когда-нибудь, на пике удовольствия, глядя в змеиные глаза, он прошепчет желание, почти не слыша себя за стуком крови в ушах.
И впервые за много (за ничтожно мало) лет увидит во взгляде Джафара жажду.