***
В следующие полтора месяца не проходило и дня, чтобы Ишигаки не навестил Мидосудзи в больнице. Котаро каждый день добирался до больницы на метро, каждый день заходил в однажды уже ставшее до боли знакомым здание, каждый день поднимался на третий этаж и каждый день бывал в палате Акиры. Это были долгие визиты, не меньше часа. Ишигаки заходил в палату Мидосудзи и все время видел одну и ту же картину: Акира, лежит на койке на спине, перемотанная бинтами голова, опущенные веки, сомкнутые губы… С каждым днем ранки на губах Мидосудзи понемногу затягивались. Котаро не знал, в каком состоянии кожа под бинтами, и с ужасом ждал того дня, когда Акире снимут эти бинты. Понятно же было, что ничего хорошего ждать не следовало. Котаро подолгу сидел в палате Мидосудзи – как автор уже сказал, каждый раз он задерживался не меньше, чем на час. Ишигаки сидел на стуле возле койки Акиры, с правой стороны – все, как в первый день, когда Мидосудзи перевезли сюда из реанимации. Акира, разумеется, не открывал глаза, но Котаро верил в то, что возлюбленный его слышит, и трещал без умолку обо всем на свете, хотя свет в его жизни помутился, поблек после того, как Акира попал в аварию, но Ишигаки старался скрыть свою печаль, скрыть свою боль и изо всех заставлял свой голос звучать беззаботно, жизнерадостно и весело. Котаро рассказывал не приходящему в сознание Акира о своих успехах в велосипедном спорте, о достижениях других велосипедистов из когда-то их общей команды… Сразу после того, как школа закончилась, Мидосудзи, что называется, ушел в одиночное плавание. Акира ушел из школьной команды Kyoto Fushimi и боролся с тех пор только за свою, единоличную победу. Как он самодовольно выразился, такому блистательному спортсмену, как Мидосудзи Акира, не нужна команда. Он со всем справится сам. Конечно, справится. Ишигаки ни на миг не переставал верить в Мидосудзи, потому что в него невозможно было не верить. Сидя с Мидосудзи в палате, Ишигаки ни разу не заикнулся о диагнозе Акиры. Более того, он надеялся, что это не просочилось в его бессознательное сознание. Тем не менее, Котаро понимал, что сказать рано или поздно все равно придется, хотя, наверное, Мидосудзи и сам догадается, что что-то в его теле изменилось – вскоре после того, как придет в себя. Котаро била дрожь каждый раз, когда он представлял, как может себя повести Акира, узнав, что стало с его ногами. Что стало с его жизнью. Если Мидосудзи приходил в бешенство только из-за того, что кто-то из противников уводил победу прямо у него из-под носа, то Ишигаки до смерти пугала сама мысль о том, что будет, когда Акира узнает, что больше никто не отберет у него победу, потому что он вообще теперь может никогда больше не победить. Можно сказать, что, пока Мидосудзи не приходил в себя, набираясь сил, чтобы все-таки прийти, Ишигаки был спокоен, поскольку, к его – одновременно – и радости, и грусти, час катастрофы каждый день откладывался на неопределенный срок. Лечащий врач Акиры говорил Ишигаки, что Мидосудзи скоро должен открыть глаза. Но все это были только слова, прогнозы, потому что Акире еще долго не суждено было их открыть. Тем временем, пока Мидосудзи в больнице набирался сил, Ишигаки каждый день просыпался и засыпал один в их пустой общей квартире. Естественно, ему было невыносимо жить в ней одному, потому что Акира временно отсутствовал, а вместе временно отсутствовали и его недовольные замечания и вопли, колкие, унизительные клички, хруст его костей, сквозные, немигающие взгляды, от которых Котаро обычно давился едой или воздухом. Да, без Мидосудзи здесь стало очень тихо, пугающе тихо – даже более пугающе, чем когда Акира был здесь – неприятно тихо, просто какая-то скорбная тишина! Котаро каждый день, едва проснувшись, уже не знал, куда себя деть. Он час за часом ходил из угла в угол, смотрел что-то по телевизору, что-то читал, что-то писал – в общем, что-то делал, и так проходил весь день. Проходил медленно, безвкусно, сухо, бесцветно – короче, никак. Когда Мидосудзи был рядом, он все время гонял Ишигаки, все время находил ему занятие, потому что Акиру раздражало, когда кто-то бездельничал прямо у него перед носом. Мерзкий Ишигаки, сходи туда, противный Ишигаки, принеси это, невыносимый Ишигаки, принеси то, нет, гадкий, Ишигаки, я просил совсем другое, ты что, не знаешь, как выглядит лимон? Да, лимон… Жить с Акирой было все равно что каждый день на завтрак и ужин съедать целый лимон. Любой бы сбежал, не вытерпев и дня в обществе – когда-то – капитана школьной команды Kyoto Fushimi – любой, но не Котаро. Несмотря на все кислоту, которую Акира каждый день заставлял Ишигаки выпивать до дна, были и другие дни. Не такие кислые. Те редкие, сладкие дни, когда Мидосудзи смягчался по отношению к своему возлюбленному, когда с самого утра обращался с ним ласково и доброжелательно, когда не было никаких «мерзкий Ишигаки», когда были только «милый, добрый, терпеливый Котаро» и тысяча поцелуев в час в самые разные места – от ушей до лодыжек. Несмотря на свой трудный характер, из-за которого с Акирой мало кто уживался, Мидосудзи умел любить, умел ласкать, умел согревать, но все-таки большую часть в его душе занимало чувство соперничества, чувство превосходства и главенства, внешние проявления которых – у Акиры они были особенно нелицеприятны – многие люди просто на дух не переносили. Но Котаро, когда-то давно столкнувшийся с самыми темными сторонами души Мидосудзи, так и не разлюбил Акиру – просто потому, что он его не боялся. Ишигаки был не страшен Мидосудзи Акира; Ишигаки боялся только потерять его. Нельзя сказать, что Ишигаки дорожил только этими редкими, сладкими днями – конечно, они радовали его, но это не означало, что другие, кислые, как лимон, дни были ему в тягость, что они для него ничего не значили, и Котаро ими не дорожил. Напротив, Ишигаки дорожил каждой секундой, проведенной с Акирой, потому что не дорожить не мог, ведь Акира был его сокровищем, сокровищем, за которым люди охотятся веками. Разве можно не дорожить чем-то настолько драгоценным? Котаро принимал Акиру любым: злым, самодовольным, властным, жутким, добрым, ласковым, тихим, неразговорчивым, грустным, закрытым… Мало кто знал Мидосудзи закрытым, но Ишигаки знал эту сторону души Акиры слишком хорошо и давно на многое не обижался. На самом деле, большую часть времени – по крайней мере, пока Котаро был с Акирой наедине, а не на людях – Мидосудзи вел себя тише воды, ниже травы, не хотел видеть кого-то, кроме Ишигаки, и иногда его можно было потерять даже в их небольшой квартире. Вообще, Акира жил в трех крайностях: слишком злой – слишком закрытый – слишком добрый. В первой крайности Акиру совсем нельзя было трогать или попадаться ему на глаза, а если уж говорить до конца честно, то лучше всего было – самое удачное решение – уйти с его глаз подальше, исчезнуть, сгинуть. Котаро не прислушивался к добрым советам и никуда исчезать не собирался, а наоборот – ну сумасшедший же! самоубийца! - все время дергал Мидосудзи, обращался к нему с мерзкими вопросами, трещал о всякой бессмыслице и, в целом, будил в Акире зверя. Единственное, что мешало Акире придушить Котаро к чертовой матери – то, что он его все-таки любил. Во второй крайности Мидосудзи тоже был не слишком доброжелателен. Как автор уже сказал, в этой крайности Акира становился невидимым, не желал принимать гостей – нет, вернее, он в любой из крайностей не любил принимать гостей; Мидосудзи в принципе гостей терпеть не мог – разговаривать с кем бы то ни было, кроме Котаро, и вообще двигаться. В крайности «слишком закрытый» Мидосудзи замирал, свернувшись клубком, как кошка, в их общей постели, никуда не выходил из квартиры и заставлял Ишигаки себя опекать: то есть, готовить ему еду, приносить ему вещи, которые он захочет, проветривать комнату, лежать с ним рядом, тихо, ласково разговаривать с ним, как с ребенком, и много чего еще. Котаро заботиться об Акире было только в радость, потому что Мидосудзи редко позволял за собой ухаживать, а Ишигаки очень хотелось, он об этом часто мечтал – как он выражался, такой самодостаточный и самостоятельный человек, как Мидосудзи Акира, может позаботиться о себе сам! Впадая во вторую крайность, Акира каждый раз выдавал столь необычные для себя рассказы и откровения, что Котаро едва не лопался от переполнявшего его в те минуты умиления: Мидосудзи признавался Ишигаки, что иногда ему хочется опять стать маленьким мальчиком, вернуться в то детство, когда его мама еще была жива, когда она улыбалась ему своей теплой, доброй улыбкой, когда хвалила его, когда обнимала его, и щеки Акиры вспыхивали румянцем. Часто, говоря о своем детстве и о своей маме, Акира становился очень грустным и – чуть реже – плакал. Котаро любил его таким, потому что в минуты воспоминаний о прошлом, окрашенном в желтый ярче, чем когда-либо, Акира становился чуть более… человечным. Из всех крайностей только в третьей Мидосудзи был наиболее мягким, сговорчивым и нежным. Только в третьей крайности Ишигаки мог, без страха быть проклятым, не боясь, что Акира сглазит его, прикасаться к Мидосудзи, сам целовать его, говорить ему, какой он красивый, высокий и сильный и… быть сверху, когда они занимались любовью. Ах да, вот еще что о средней крайности. Если Мидосудзи был в состоянии «слишком закрытый», и в это время он должен был участвовать в соревновании, то стоило Акире сесть на велосипед, как вся его нелюдимость слетала, точно пыль. Все-таки Мидосудзи обладал огромной волей, когда речь шла о победе в велосипедной гонке, когда ему нужно было обойти всех и стать самым лучшим, победителем. Вернемся к последней крайности… Когда Акира был в крайности «самый добрый», его нельзя было узнать. За день он мог не сказать Ишигаки ни одной гадости, мог ни разу не унизить и ни разу не посмотреть на Котаро так, точно Мидосудзи приходилось терпеть в их квартире огромного, с него самого ростом, опарыша. В третьей крайности Акира был сама доброта, ходил вокруг Ишигаки с приятной улыбкой на губах – улыбкой (!), а не страшным оскалом, от которого у кого угодно кровь застынет в жилах – и то и дело обнимал Котаро за талию, притягивал возлюбленного к себе и прижимался губами к задней стороне его шеи, обхватывал губами верхние позвонки и шептал всякие романтичные слова, от которых в крайности «самый злой» Акиру вывернуло бы наизнанку. Вот же странность – не выворачивало же! Как только где-то там, в голове у Мидосудзи, срабатывал переключатель, и Акира выпадал из одной крайности и впадал в другую, то у него точно отшибало память, хотя Котаро верил, что Мидосудзи в одном состоянии стыдится себя в другом состоянии и нарочно ничего не говорит. Это вполне могло быть правдой, потому что Акира часто недоговаривал. Засыпая в постели один, Котаро скучал по теплу Акиры, которое он чувствовал даже тогда, когда Мидосудзи, обидевшись, отодвигался от него на самый край кровати. Каждый день, пока Акира был в больнице, Ишигаки с тоской вспоминал, как они занимались любовью. Мидосудзи почти всегда был сверху, но Котаро не возражал, потому что в постели, как и велосипедном спорте, Акира был лучшим. И, более того, Мидосудзи радовал Ишигаки разнообразием: Акира мог быть медленным, ленивым, долго ласкать, а потом так же долго и неторопливо двигать бедрами; Акира мог быть резким, жестким, нетерпеливым, мог искусать все тело и наоставлять засосов, а потом быстро, больно войти и вскоре кончить дело, не церемонясь, типа, спустил – и слава богу. Акира мог полностью прислушиваться к пожеланиям Котаро, но мог и думать только о своем собственном удовлетворении, совершенно не считаясь с ощущениями Ишигаки. Когда Мидосудзи надолго, но все-таки не навсегда, оставил Котаро в их общей постели одного, Ишигаки, понятное дело, загрустил, и ему пришлось удовлетворять самого себя, представляя красивого Мидосудзи и его сильные ноги, представляя лицо Акиры, когда тот кончает, представляя, как возлюбленный ложится своей горячей грудью на его грудь, и Котаро чувствует своим сердцем, как бьется сердце Акиры, который шумно дышит, когда все уже закончилось. Ишигаки вполне мог пойти куда-нибудь вечером, прихватив с собой любого более или менее приятного велосипедиста из своей или чужой команды и развлечься с ним по полной программе, но Котаро был слишком благоверным для этого. Изменять Мидосудзи, когда тот никак не мог узнать об измене, воспользоваться тем, что он был без сознания – нет, такого Ишигаки себе бы никогда не позволил. Даже если бы он изменил Акире, он бы сразу же ему в этом признался. В конце концов, Котаро был слишком честным, чтобы утаить измену, чтобы лгать возлюбленному прямо в глаза. Котаро иногда думал об Имаизуми в сладострастном ключе, он даже отважился рассказать о своих фантазиях Мидосудзи, – задолго до аварии – когда тот был в крайности «слишком добрый». Акира не разозлился, потому что он был сама доброта и терпимость, а предложил Ишигаки заняться сексом втроем и пригласить Имаизуми Шунскэ, как недостающее звено в их тройничке. Так они и сделали, правда, Имаизуми сначала возмутился, но все-таки не совсем отказался, потом долго краснел, долго сомневался, долго не соглашался, но, в конце концов, уступил настойчивости Ишигаки и Мидосудзи и собственному любопытству и дал добро на эту невероятную затею. А невероятной эта затея была потому, что все знали, что Имаизуми был для Мидосудзи самым мерзким на свете, самым что ни на есть заклятым врагом, и Акира бы ни за что и пальцем к Шунскэ не притронулся, а чтобы заняться с ним сексом – так это вообще мысль из разряда невозможное невозможно. Но, как поется в одной песне, невозможное возможно, вот и Мидосудзи оказался в одной постели с Имаизуми, оказался в тройничке, и не где-то там, с краю, а прямо посередине, чтобы уж и Ишигаки, и Имаизуми досталось от Акиры поровну, и Акире от них обоих – тоже. В общем, в ту ночь Мидосудзи кончил столько много раз, сколько не кончал еще никогда. А Имаизуми после той ночи еще долго обходил за километр и Ишигаки, и Мидосудзи, и даже не участвовал в гонках, если в них участвовал даже один из них, потому что ему было очень стыдно от того, что ему было очень хорошо, и он прикасался к Акире так, точно не было между ними никакой вражды.***
Спустя две недели, как Мидосудзи пребывал в больнице, его пришел навестить Имаизуми. Вернее, он не в одиночку пришел, а вместе с Ишигаки. Котаро рассказал Шунскэ, что случилось, поделился с ним своими чувствами, которые настигли его после того, как ему позвонил тот неравнодушный водитель, и сказал, что Акира попал в аварию и разбился, своими переживаниями, страхами и надеждами. Имаизуми внимательно, с неподдельным сочувствием выслушал Ишигаки, почти его не перебивая. Шунскэ Котаро мог выложить все. Ишигаки сначала не хотел, но, в конце концов, все-таки дал Имаизуми знать о диагнозе Акиры и прогнозе этого диагноза. Шунскэ не удивился, не позлорадствовал, – даже внутренне – а лишь сдержанно, скорбно кивнул и произнес: «Что ж… понятно». Да, ему все было понятно. Понятно, что он еще долго – а может, вообще никогда – не встретится с Акирой на велосипедном соревновании, они надолго – если не навсегда – перестанут быть соперниками. Естественно, Имаизуми понимал, что Ишигаки чувствует за Мидосудзи: все-таки все они трое были велосипедистами, и Шунскэ было предельно ясно, что это значит, когда человек, для которого велосипедный спорт и победа значат больше, чем жизнь, перестает ходить. Имаизуми с легкостью мог поставить себя на место Мидосудзи, Имаизуми бы чувствовал себя бесполезным, если бы больше не мог крутить педали. В палате с Акирой Котаро и Шунскэ сидели молча, смотрели на Мидосудзи, до сих пор не вернувшегося в сознание. Они безмолвствовали до тех пор, пока Ишигаки не поднялся со стула и не сказал, что ему нужно ненадолго отойти. Имаизуми кивнул, и Котаро исчез. Как только дверь за Ишигаки затворилась, Шунскэ подорвался со стула и бросился к койке, на которой лежал Акира с сомкнутыми глазами. Имаизуми вцепился пальцами в перемотанную голову Мидосудзи со стороны макушки и подбородка и впился взглядом в ровное, красивое лицо Акиры без признаков сознания. Горячо дыша прямо в это недвижное лицо, Шунскэ страстно зашептал: «Мидо… Какой же ты сейчас беззащитный, тихий, безопасный – я никогда тебя таким не видел, и даже не мечтал увидеть, но я рад, что мне все-таки довелось лицезреть тебя в таком молчаливом и ненавязчивом, совсем не мерзком состоянии». Имаизуми низко согнулся над лицом Мидосудзи и грубо провел большим пальцем по его губам. «Но не бойся. Теперь, когда ты ничего не можешь мне сделать, не можешь мне ответить, не можешь меня запугать, я не собираюсь тебе вредить, не собираюсь мстить тебе за все твои победы. Побеждай, сколько хочешь, мне будет не жалко до тех пор, пока я вижу твой упругий зад впереди. Помнишь ту нашу ночь втроем, а, Мидо? Ты, я и Ишигаки. Разве это было не прекрасно? Я так давно хотел тебе во всем этом признаться… Мне очень понравилось, до той ночи я не знал, что такое заниматься любовью, я не знал, что мое тело может испытывать такое всеобъемлющее наслаждение. Но важно не только это. Я открыл для себя кое-что, о чем даже не подозревал. Я никогда не думал, что человек, который много раз обходил меня, похищал мою победу, мой соперник, от которого большее, чего я хотел – это реванша, может быть настолько прекрасным, настолько гибким и умелым, так хорошо целоваться и двигаться так правильно… Мидо, ты лучше всех, с кем мне когда-либо доводилось быть в одной постели. Мне стыдно это говорить, это не вредит моей гордости. Да, Мидо, ты лучше всех. Я восхищаюсь тобой, я обожаю тебя, я уважаю тебя. Наконец-то я тебе это сказал». Имаизуми приблизился к лицу Акиры настолько, насколько это вообще было возможно, и дотронулся своими мягкими губами до губ Мидосудзи, на которых уже почти зажили все ранки, и от них остались только розовые следы. Когда Ишигаки возвращался в палату, то столкнулся в дверях с Имаизуми – Шунскэ уже уходил. Невнятно выразившись, что ему срочно нужно куда-то бежать, Имаизуми обогнул Котаро, вылетел в коридор и исчез за поворотом. Ишигаки озадаченно посмотрел ему вслед. На следующий день навестить Мидосудзи в больнице вызвался Кишигами. На той неделе все почему-то неожиданно захотели увидеть Акиру. Котаро недолюбливал Комари за его вездесущие, ловкие ручонки, но, смирившись с тем, что Кишигами – Ишигаки готов был поспорить – попросит разрешения потрогать мышцы Акиры, Ишигаки взял велосипедиста с собой. К тому времени, когда Котаро с Комари вошли в палату, Ишигаки так и не просветил Кишигами насчет диагноза Акиры – какое-то чутье подсказывало ему, что мышцы Мидосудзи сами расскажут велосипедисту-массажисту, что сталось с ногами Акиры. Как и ожидалось, Комари, с чрезвычайно нетерпеливой гримасой на лице, приблизился к койке Мидосудзи, даже не спросив разрешения, и убрал в сторону одеяло, открыв ноги бессознательного Акиры. Ишигаки прыснул, прикрыв рот рукой, и, изображая Акиру, жутко, вкрадчиво и негромко прошелестел: «Какой же ты нетерпеливый, Кишигами-кун!» Комари резко обернулся, испугавшись, и предупредил: «Ишигаки-кун, не пугай меня так!» Котаро пообещал, что больше не будет. Тогда Кишигами, успокоившись, отвернулся, положил ладони на ноги Мидосудзи и хорошенько их прощупал. Вдруг Комари мелко задрожал. Сначала задрожали его руки, потом плечи, и наконец все тело. Кишигами отчаянно разминал ноги Акиры, и его дрожь усиливалась. В конце концов, Комари остановился, накрыл одеялом ноги Мидосудзи и низко, скорбно опустил голову и руки. Пару минут Кишигами еще стоял у койки Акиры и молчал, а затем повернулся к стоящему чуть поодаль Ишигаки, и Котаро увидел, как переменилось лицо Комари. Это было лицо человека, который потерял свое сокровище. Кишигами огромными и блестящими глазами вгляделся в лицо Ишигаки и тихо, слабо, дрожащим голосом спросил: «Ишигаки-кун… Мидосудзи-кун что, больше не будет ходить? Не будет ездить на велосипеде? Я что, никогда больше не увижу и не почувствую, как сокращаются мышцы его ног?» Котаро не смог согласиться вслух, поэтому лишь кивнул и уставился в пол. Комари еще ближе сдвинул брови, линия его плотно, напряженно сомкнутых губ дрогнула. «Его ноги безжизненны», - произнес Кишигами, отвернувшись от Котаро. Комари больше не смотрел на ноги Акиры, – для него это стало нестерпимо больно – а уставился в окно, за которым по серому небу низко плыли такие же серые, тяжелые тучи. После этих слов Кишигами в палате воцарилась скорбная, закладывающая уши тишина, точно прямо там взорвалась бомба. А потом Акира вдруг открыл глаза. Правда, случилось это не в тот же день, когда к нему пришел Кишигами, а несколькими днями позже. Три дня подряд без остановки лил дождь. Ишигаки молча стоял у окна и провожал взглядом бегущие по оконному стеклу дождевые капли. Котаро так устал ждать, так устал засыпать и просыпаться один, так устал говорить всем, кроме Акиры, что у Мидосудзи отнялись ноги после аварии, так устал от дней, исполненных печали и всеобщего сочувствия, так устал, так устал… Ишигаки каждый день молился, чтобы Акира побыстрее открыл глаза, чтобы как можно скорее вернулся к нему. Боги не слышали Котаро, но он все равно не переставал горячо и подолгу молиться. Ишигаки ждал, Ишигаки надеялся… Он был готов ждать и надеяться целую вечность, даже если Мидосудзи придет в себя за день до конца этой вечности. Вдруг со стороны койки донесся слабый хрип, а за ним такой же слабый зов: «Котаро…» Ишигаки не поверил. Ишигаки подумал, что ему послышалось, но он все равно обернулся. Акира, открыв свои черные глаза, вцепился в Котаро взглядом и не отпускал. Ишигаки ущипнул себя за руку. Скорее всего, он спал, и ему снились черные глаза Акиры, которых он не видел уже, наверное, лет сто. После весьма ощутимого щипка Котаро не проснулся и решил ущипнуть себя еще раз. Ущипнул. Ничего не изменилось. Он не просыпался один в пустой постели, в пустой квартире, он все еще стоял спиной к окну в палате Мидосудзи, который полтора месяца не приходил в сознание. И теперь, в кои-то веки, пришел. Не истекла и вечность. Котаро, решив, что можно все-таки поверить в этот хороший, радостный сон, раз щипки не помогли, медленно, осторожно, точно пол в палате должен был вот-вот рассыпаться и утянуть его в черную, бесконечную пустоту, подошел к койке Акиры, пошатываясь, – у Котаро голова закружилась от счастья – и сел на стул. Мидосудзи все это время не спускал с него черных, пытливых, отчего-то злых глаз. Хотя Ишигаки догадывался, отчего Акира мог злиться. Смотря в глаза возлюбленному, возвращения которого он ждал тысячу дней и ночей, Котаро умиленно улыбнулся, и глаза у него заблестели от слез счастья. «Акира…» - прошептал Ишигаки и, наклонившись вперед, прижался лбом к перемотанному бинтами лбу Мидосудзи. «Котаро…», - зло прохрипел в ответ Акира куда-то ему в шею. «Да, Акира?» - откликнулся Ишигаки, чуть-чуть отстранившись, чтобы опять посмотреть возлюбленному в глаза. Котаро готов был теперь отправиться для Мидосудзи куда угодно и за чем угодно. «Котаро», - повторил Акира, - «знаешь, что?» Мидосудзи явно медлил, тянул время, чтобы выдать что-нибудь едкое. «Что?» - еще шире улыбнулся Ишигаки, не отворачиваясь от него. «Ты… мерзкий!» Слово «мерзкий» Мидосудзи и Ишигаки произнесли одновременно. Котаро рассмеялся, смахивая с глаз слезы. «Я знаю, Акира, я знаю!» Ишигаки позвал лечащего врача Мидосудзи, тот пришел и задал Акире несколько вопросов о его самочувствии, а затем ушел опять. Как только врач исчез, Ишигаки сел на стул возле койки Мидосудзи и осторожно спросил: «Акира, а почему я мерзкий?» Мидосудзи, которому помогли сесть, повернул голову к Котаро и ответил: «Ты мерзкий, Котаро, потому что рассказал всем, кроме меня, что из-за черепно-мозговой травмы у меня отнялись ноги. Ты мерзкий, Котаро, потому что все это время, приходя ко мне, трепал черт знает о чем, лишь бы не проболтаться о моем диагнозе, лишь бы скрыть от меня правду. Я знаю, ты старался казаться беззаботным, но в действительности твой голос звучал очень жалко. Я не мог видеть твоего лица в те минуты, когда ты лгал мне, но я могу поклясться, что оно тоже выглядело жалким. На самом деле, когда я был без сознания, я много чего слышал, много чего чувствовал. Конечно, это были лишь обрывки, но их было достаточно, чтобы понять, о чем ты умолчал, Котаро. Кишигами приходил? Я теперь не чувствую своих ног, но уверен, что он опять их трогал». «Да, - тихо подтвердил Ишигаки, - извини, Акира, я действительно недоговаривал». «Когда ты собирался мне рассказать?» - Мидосудзи посмотрел на Ишигаки холодно и жестко. «Когда ты придешь в себя». «Ну, так говори. Время настало». Котаро приоткрыл рот от удивления. «Что? Но ты же уже знаешь». «Все равно. Я хочу, чтобы ты сам, своими собственными губами, сказал мне правду. Давай, скажи это. Вот он, я, пришел в сознание. Ты ведь этого ждал?» Ишигаки неуверенно кивнул. Мидосудзи что, издевается? Впрочем, неудивительно. Ему нравится мучить людей – кем бы они ни были: будь то велосипедисты из его собственной команды, или возлюбленный. Акире все равно. Он жестокий. Мидосудзи безжалостен даже по отношению к самому себе. Он такой, какой есть. Котаро вздохнул и, смотря в пол, слабо произнес то, что боялся сказать полтора месяца: «Акира… Ты теперь не можешь ходить. И ездить на велосипеде ты теперь тоже не можешь». Не поднимая глаз, Ишигаки вдруг услышал нечто, чего Мидосудзи себе никогда не позволял. Смех. Тихий, безрадостный, жалостливый смешок. Акира жалел себя? Разве такое возможно? Каждый новый день удивлял Ишигаки все больше. Мидосудзи заговорил: «Я прошел такой длинный путь. Я собрал так много наград, побеждал бесчисленное количество раз, обошел всех своих соперников, стал лучшим… Я сделал все, чтобы не осталось ни одного велосипедиста, которому было бы под силу сравниться со мной. Я приложил для этого так много усилий, я стал недосягаемым. Я делал все ради своей победы… Чтобы – что? Чтобы все это, в конце концов, обесценилось? Чтобы все это стало ненужным? Что все закончилось вот так? Чтобы мои победы остались в прошлом? Невероятно, как легко все может оборваться, правда, Котаро?.. Велосипед – это все, что у меня было. Но теперь, когда у меня его больше нет, когда я больше не могу крутить педали и оставлять соперников далеко позади, зачем мне тогда жить? Разве в моей жизни остался хоть какой-то смысл? Я теперь бесполезен, ведь, кроме как побеждать, я больше ничего не могу…» Мидосудзи отвернул голову к окну. Котаро поразила последняя фраза Акиры. Ишигаки воскликнул, и Мидосудзи тут же опять посмотрел на него: «Акира, вот именно! Ты не можешь не побеждать! Ты непобедимый! Ничего не закончилось! Ты встанешь на ноги, мы сделаем все, чтобы это случилось, ты опять победишь!» Акира скривился: «Мне не нужна твоя мерзкая жалость. Я и сам могу себя пожалеть». «Это не жалость!» - горячо возразил Котаро. «Я, правда, верю в тебя, Акира! Ты же сильный, ты же лучший, тебя же никто и ничто не может остановить! Это не осталось в прошлом, Акира… У тебя все еще есть твоя несгибаемая воля. Разве я не прав?.. В конце концов, ты все еще можешь жить ради меня…» Мидосудзи скривился еще сильнее – его лицо прямо перекосило от отвращения: «Ради тебя, говоришь? Зачем мне жить ради тебя? Смысл моей жизни – счастье и пустота победы, а не ты. В велосипедном спорте ты со мной и рядом не стоишь. Я не говорю, что ты совсем неудачник, но тебе до меня еще расти и расти. Мне незачем жить ради тебя – ты ничего не стоишь». Любой бы вышел из себя и накричал на Акиру – или того хуже, ударил – в ответ на такие слова. Но Ишигаки был не любой, и потому он не обиделся, не разозлился, а терпеливо проглотил несносные разглагольствования Мидосудзи, а все потому, что Котаро понимал, что Акира говорит так неприятно и унизительно от отчаяния, от несправедливости судьбы. «Знаешь, Котаро – продолжил Акира уже мягче, и Ишигаки понял, что Акира сейчас признается в чем-то человечном, - пока я тут валялся, слышал, как откликаются другие велосипедисты на твои слова о моей судьбе, мне не раз снилось, как я, здоровый, по-прежнему мчусь на велосипеде, мой подбородок саднит оттого, что я опять наклонился слишком далеко, а потом я выпрямляюсь, оглядываюсь назад – а там зеленая финишная линия. Я опять победил, и небо было окрашено в желтый». Слушая Акиру, Котаро решил для себя раз и навсегда: он ни за что не оставит Мидосудзи теперь, когда он в таком глубоком отчаянии, когда он позволил себе смалодушничать и пожалеть самого себя, хотя прежде Акира всегда держал себя в ежовых рукавицах. Ишигаки не мог оставить Мидосудзи – особенно теперь, когда тот не видит смысла в своей теперешней жизни. Прежде Котаро мог не беспокоиться за Акиру, ведь тот всегда рассчитывал только на себя и не ждал ни от кого помощи, и это придавало ему внутренних сил, укрепляло его волю, но теперь Мидосудзи больше не мог положиться на себя, так что настало время Ишигаки стать его опорой. Котаро понимал, что не может отказаться от Акиры, – впрочем, он никогда и не собирался, он с самого начала решил, что всегда будет на стороне Мидосудзи – ведь если он это сделает, то Акира потеряет не только смысл жизни, но осмелиться потерять и саму жизнь. В конце концов, Мидосудзи почти всегда выбирал крайние решения. Он может выбрать их же и в этот раз, но Котаро намеревался этого не допустить, ведь иначе все могло закончиться весьма и весьма плачевно. Правда, в этот раз и Акира недоговорил. Мидосудзи знал, что к нему приходил Имаизуми, помнил – естественно, не полностью – что Шунскэ ему сказал, и помнил, как тот прикоснулся своими губами к его губам. Акира намеренно утаил это от Ишигаки, потому что если бы он рассказал возлюбленному о проделках Имаизуми, Котаро бы разозлился, разочаровался и распустил бы руки, и без фингала под глазом Шунскэ точно бы не остался. Ишигаки не любил драться, и мало кто знал, что Котаро на самом деле очень ревнивый, и не терпел, когда кто-то, без его личного согласия, прикасался к Акире, и уж тем более смел его целовать. Если говорить до конца честно, то Мидосудзи сам хотел проучить Имаизуми, и не собирался уступать эту приятную возможность даже Котаро. Через несколько дней Акире сняли бинты с головы. Когда Ишигаки увидел, что было под бинтами, то пол у него под ногами покачнулся. Перед тем, как забинтовать Мидосудзи голову, ему сбрили все волосы, и через полтора месяца те не слишком сильно отросли, но уже полностью скрывали кожу головы. Но то, что у Акиры больше не было его замечательной челки и этих его штуковин на затылке, было не самое страшное. Страшнее было лицо Мидосудзи. Дело было даже не в выражении его лица, которое вскоре после возвращения в сознание стало прежним – то есть, устрашающим – а в самом лице. Оно все было в мелких и крупных шрамах, а правая сторона лица пострадала больше всего. Когда Котаро смотрел, как из-под бинтов появляется лицо Мидосудзи и его шрамы, он едва сдерживал слезы, а Акира смотрел на него серьезно, и Ишигаки впервые в жизни, сквозь слезы и удушающую жалость, восхитился тем, как прекрасен разрез глаз его возлюбленного. Когда врач унес использованные бинты, Котаро бросился к Акире и впервые за полтора месяца обнял его – крепко, как человек, который умирал от тоски. Мидосудзи несмело положил ладони Ишигаки на спину и опустил голову ему на плечо. «Акира… Я тебя люблю», - прошептал ему Котаро в шею и не сумел сдержать слез, и те полились из его глаз водопадом. «Котаро, я тоже тебя… люблю», - едва слышно сказал в ответ Акира. На этот раз Ишигаки поверил в происходящее, потому что ему очень хотелось поверить, что Мидосудзи говорит правду. Котаро пару раз кивнул с широкой улыбкой и сказал: «Я рад!» На самом деле, Ишигаки был счастлив, но он был так счастлив, что не смог бы выразить свое счастье никакими словами. Котаро впервые с тех пор, как Мидосудзи открыл глаза, в полной мере осознал, что все это взаправду, все это ему не снится, Акира жив, Акира с ним и обнимает его в ответ и говорит, что любит, и впереди у них долгий и нелегкий путь к очередной победе, которую они разделят на двоих… Громогласный и торжественный голос спортивного комментатора разносится по всему миру: «Победитель третьего дня и абсолютный чемпион – Мидосудзи Акира!» Акира выпрямляется и раскидывает руки в стороны – красивый, стройный, сильный и неуязвимый. Долгожданная зеленая финишная линия уже далеко позади, и пот льется с Мидосудзи градом. Он показал все, на что был способен, и победил. Акира преодолел свой недуг и победил. Жить стоит ради того, чтобы побеждать – чемпион Мидосудзи Акира знает это лучше всех. Унизительные полтора года на инвалидной коляске, отвратительные полтора года вездесущей, ограничивающей во всем заботы Ишигаки, мерзкие полтора года восстанавливающих упражнений для ног и – вот Акира снова здесь, и финишная линия снова принадлежит ему. Мидосудзи, скрепя сердце, признавался сам себе, что без Котаро он бы не справился, он бы не восстановился, он бы попросту не выжил. Да, Акира и сам устраивал себе практически непосильные тренировки, пока Ишигаки не видел, Мидосудзи так сильно желал вновь намертво вцепиться в победу – даже зубами, если придется, что не давал себе ни дня передышки, не давал себе расслабиться и зарекался упражняться в сто раз усерднее… И наконец у него все получилось. Наконец Акира возродился, как непобедимый победитель. 01. 05. 19 – 04. 05. 19