***
То был обычный осенний вечер в столице. Дом напротив некрасиво коробился под косыми ударами дождя, а шестнадцатилетний Фрэнки Джейли дышал на оконное стекло, вглядываясь в грязную темноту. В открытую форточку дуло, но его это нисколько не смущало: он был слишком занят, разыскивая на тротуаре знаки из своего сна. Сон ему приснился удивительный — ах, когда дождит, замечательно спится! — и как раз про это место, про пустой дом, будто не строительный хлам там разлагается внутри, а распускаются цветы красоты несказанной, будто тротуар не скучными серыми камнями вымощен, а сияет звездными бликами. Столько звенело чистоты в том светлом сне, что Фрэнки хотелось ее воссоздать, не пролив, обратить в мелодию и перенести на нотный стан, поставив полную возвышенной любви точку в фантазии, которую он называл про себя просто: «Посвящаю Мадлен». Фрэнки тосковал в столице: для призрака, миража, фата-морганы она оказалась слишком настоящей, слишком живой и шумной. Он приехал сюда поступать в музыкальное училище, впервые один, без сопровождения родителей, и жался взъерошенным птенцом перед каждой мелкой до обиды трудностью новой, самостоятельной жизни: найти квартиру, приготовить ужин, подружиться с однокурсниками. И если с первым и вторым дела более или менее наладились, то вот с однокурсниками не клеились никак. В приемной комиссии музыкального училища, взглянув на Фрэнки, все заулыбались и отправили его сразу в консерваторию: «Тебе у нас делать нечего, мальчик, мы тебя знаем»; и он ушел, гордый и смущенный, слыша завистливые шепотки и возгласы восхищения за спиной, дрожащей рукой оставив автограф полудетским, неустоявшимся почерком в чьем-то блокноте. В консерватории тоже поулыбались и зачислили его сразу на последний курс, что обернулось сущим проклятием для желторотого студента: ни к чему не готовый, ничего не знающий, он безнадежно терялся среди старших, а те смотрели на него свысока или с нескрываемой завистью, считали выскочкой, но это полбеды — ему завидовали преподаватели. Новое положение было совсем не похоже на немое восхищение публики, на постоянное слепое преклонение перед его талантом тех, кому он конкурентом быть не мог: здесь все словно только и мечтали о том, как бы его унизить и показать ему, что он не более чем несправедливо переоцененный маленький дурачок, не знающий элементарных вещей. Но связи, приобретенные в обществе за короткую карьеру Фрэнки, никуда не пропали, как и слава, — все это просто разбивалось о стены здания консерватории. Он не мог представить свою жизнь без музыки — и продолжал творить, продолжал играть, изредка принимая приглашения на концерты для широкой публики и для потехи знати. И так вышло, что судьба свела его с Мадлен Долл, ведь даже самый тихий и увлеченный неземными материями мальчик, совсем — или пока — далекий от любовных переживаний, однажды влюбляется в первый раз. И он влюбился, даже не по уши — по макушку. Он боготворил Мадлен, сияющего золотоволосого ангела, обманчивый свет; он едва не молился ей. Смешно и жалко было смотреть на то, как он ловил ее редкие благосклонные взгляды, густо краснея, как не смел подойти, как вдохновенно играл для нее свои лучшие вещи — и глупо сбивался, ошибался, потому что оглядывался на нее и волновался безмерно; как он ходил в кино на ее картины по двадцать раз, пока не заканчивались стипендия и деньги, присланные родителями, а потом спохватывался и страшно расстраивался — нет, не потому, что жить становилось не на что, а потому, что нельзя было сходить на фильм в двадцать первый раз. Мадлен, однажды узнав об этом, долго смеялась и даже пожалела «бедного музыканта». Ее саму он нисколько не стеснял: не приставал к ней, не заявлял на нее никаких прав, самые пылкие его признания оставались робкими, с заранее заготовленным местом для ответного «нет». Для него она была недостижимым идеалом, солнцем, сверкающим высоко в его личных небесах, и когда она разговаривала с ним, смеялась, подтрунивала над его внешностью, а иногда оказывалась совсем близко, так близко, что он ловил аромат ее духов, — он трепетал и таял, не смея и мечтать о большем. И черновая версия фантазии под названием «Посвящаю Мадлен» цвела свежим светом этого нового чувства, необратимым совершенством, и Фрэнки даже иногда плакал от счастья за инструментом, никому в том, впрочем, не признаваясь. Вот и сейчас, в этот чудный вечер, он плавал в полусонных грезах — и был безжалостно вырван из них торопливым стуком в дверь. — Фрэнки! Это я, Мадлен! Открой! — сказали знакомым голосом, как только он робко осведомился, кто там. У него даже в глазах потемнело: Мадлен? У него дома? В такой поздний час? Должно быть, он заснул, пока смотрел в окно. Как бы там ни было, сон выглядел до ужаса реальным: на пороге действительно стояла Мадлен, но в каком виде! Она тяжело дышала, с волос и одежды стекала вода, глаза, обычно томные, завлекающие в свою мягкую пустоту, странно сверкали. — Заходи… Что-то… случилось? — спросил Фрэнки, с трудом ворочая непослушным языком и не сводя с нее глаз: она все равно оставалась прекрасной, и сейчас в нем поднялось сладко рвущее сердце желание согреть, успокоить и защитить ее, такую взволнованную и продрогшую. — Я страшно замерзла, — Мадлен уже зашла, не дожидаясь приглашения, и торопливо скинула плащ ему в руки. — Согреешь чайку, дружок? — Ко… конечно, — смущенно закивал Фрэнки, стесняясь своей мешковатой домашней одежды и со стыдом вспоминая, какой у него в комнате хаос. Краснея, он выгреб чайник из-под горы грязных тарелок и набрал воды. — Слушай, малыш, — Мадлен уселась за стол, накрытый драной скатертью, и нервно вздохнула. — Мне нужно тебе кое-что сказать. И лучше это сделать сразу. Приготовься услышать плохие вести. Фрэнки растерянно закивал: конечно, конечно, все, что угодно. — Я тут попала в одну передрягу, — продолжила она бесцветно, взгляд ее забегал из угла в угол. — Кажется, я нечаянно убила человека. — А?.. — Фрэнки уронил полный чайник себе на ноги и зашипел от боли. Выплеснувшаяся вода растеклась по полу. Вместе с отвратительным ощущением холода и прилипшей к телу мокрой одежды в душу прокрался липкий, столь же холодный, сковывающий мысли и движения страх. — Фу, ты меня перепугал! — Мадлен подскочила на месте и сердито топнула ногой. — Ну-ка повтори, что ты сказала, я, наверное, ослышался? — пролепетал Фрэнки. — Я нечаянно убила человека. Ох, не смотри на меня так своими чудовищными глазами! — Ее передернуло. — Он пытался убить меня, понимаешь? А я, защищаясь, кажется, убила его… — Кажется?.. — Ну, похоже на то. В общем, пырнула его ножом. Мадлен поднялась с места, подплыла к оцепеневшему Фрэнки и нежно коснулась его спины в районе пояса: — Вот сюда. Он нервно вздрогнул, отшатнулся. Он был в смятении, оглушен, ошеломлен, но кое-что постепенно начало проясняться: Мадлен хочет вовлечь его во что-то недоброе. Ее обидели, ее хотели убить? Но если она — невинная жертва, почему она побежала к нему, а не в полицию? — Пожалуйста, не откажи мне в маленькой просьбе, — меж тем добавила Мадлен. — Позволь остаться у тебя на ночь. А потом, если что, скажи, что я была у тебя и в тот час, когда… — Я п-понял, понял, — закивал Фрэнки. — Это значит «да»? — вкрадчиво спросила она. — Д-да, конечно, — ну разве он мог ей отказать? Что бы она ни натворила — разве можно было ее бросить в беде? Ее образ в его сердце не потускнел, не разбился, алтарь не пошатнулся, просто изменилась природа света, сопровождающего его богиню. — Спасибо! Я знала, что ты не подведешь, — его наградой была сияющая, прекрасная улыбка любимой женщины. — И вот еще что, малыш: когда я говорю «остаться на ночь», я имею в виду, что мы можем быть вместе. Понимаешь? Фрэнки стал совсем пунцовым. На него как из печки жаром дохнуло; но беспокойный разум подростка-идеалиста сразу вынес беспощадный вердикт: «Это неправильно! Это грязно! Нет! Все должно быть не так!» Как ей, в самом деле, не стыдно открыто предлагать такой обмен услугами, будто возможность быть с ней как с женщиной — нечто столь же обыденное, как покупка куска мяса на рынке? — Э… не пойми меня неправильно… — Чем больше он запинался, тем неумолимее росла его неуверенность в себе. — Если я тебе хоть немного нравлюсь… но я ведь знаю, что это не так. Он не сумел закончить свой монолог и опустил глаза, мечтая провалиться сквозь землю от стыда за себя и за Мадлен. — Я поняла тебя, — она ласково улыбнулась и воздушно чмокнула его в щеку. — Спасибо тебе, Фрэнки, что ты такой чистый. Мне кажется, ты должен меньше стесняться себя. Ты должен гордиться собой, слышишь? И не думай, что ты хуже других, потому что не похож на них. Ты лучше, гораздо лучше. Понятно тебе, дружок? Фрэнки растаял от похвалы — и поймал себя на мысли, что в его любви к Мадлен больше платонического начала, чем слепой страсти, желания обладать объектом обожания. Он просто потянулся к однажды приласкавшей его женщине, тоскуя без материнской заботы, нуждаясь в теплой поддержке. Так перекорежилось его одиночество, так извратилась тоска по дому. И в этот момент его разум окончательно прояснился; и в грязно-испуганно-сладкий уходящий туман ворвалась тревожная мысль, которую он не преминул озвучить: — Мадлен, тот человек, которого ты, кажется, убила… Что, если он не умер? Мадлен замерла. Она явно не была готова к такому вопросу, да и неудивительно: услышать подобное от Фрэнки! От этого птенца! — Хочешь, чтобы я вернулась и добила его? Так, что ли? — Н-нет, вовсе нет! — заверил ее Фрэнки, ужасаясь собственным мыслям и словам, неожиданно циничным. — Я только хочу сказать, что если он жив, тебя никакое алиби не спасет, знаешь ли. — Да, ты прав, — Мадлен кусала губы. — Ты прав. Я не хочу туда возвращаться… но чем скорее, тем лучше. — И, глядя ему в глаза, добавила вкрадчиво: — Поможешь мне?.. Фрэнки не хотел соглашаться, но, конечно, согласился: трудно было противостоять очарованию умоляющей прекрасной женщины, к тому же неугомонный идеалист внутри него строго замечал, что слабому существу в беде нужно помогать, что раз уж вызвался — иди до конца, да и вообще много всякой ерунды плел, к какой может всерьез прислушаться только подросток. К сожалению, Фрэнки как раз и был — только подростком. И Фрэнки пошел с Мадлен — боясь, что их заметят, боясь, что завтра они окажутся в тюрьме, боясь увидеть труп и боясь увидеть живого. Они выполоскались под октябрьским неласковым ливнем, испещрили лужицами и следами от грязных подошв неуютную темную лестницу, открыли дверь, обмирая и шикая друг на друга, и Мадлен зажгла свет дрожащей рукой в перчатке. И сразу судорожно прикусила кулак, чтобы не завизжать: прямо на нее снизу вверх смотрел смертельно раненный ею же человек, привалившись к стене с ножом в руке. Под ним и вокруг него стелилась кровь; он истекал кровью. — Травануть меня хотела, сука, — сонно произнес умирающий. — Иди сюда, мразь! Он замахнулся почему-то на Фрэнки. Тот резко отшатнулся, поскользнулся и упал на спину. Пихнул ногой наугад что-то ползущее навстречу, и это ползущее вяло схватило его за ботинок. Заскулив от страха, Фрэнки приподнялся на локте, подцепил табуретку, стоявшую в заманчивой близости, изо всех хилых сил обрушил ее ножку на голову врага и попал точно в висок. Хватка сразу ослабла, нападавший свалился на пол тяжелым безжизненным мешком. — Отличная работа! — похвалила Мадлен, цинично щупая пульс на шее любовника, как будто Фрэнки только что выиграл для нее игрушку в тире. Тот сидел на измазанном кровью полу, дрожа всем телом. — Ты… ты!.. — только и мог выдавить он. — Успокойся. Идем отсюда, — Мадлен протянула руку, чтобы помочь ему подняться, но он брезгливо дернулся в сторону и вскочил на ноги, глядя на нее безумными глазами. — Как ты могла?! Что он там говорил про «травануть»? Ты врала мне! Никто на тебя не нападал, это ты все спланировала! А я убил человека просто из-за того, что твой план провалился! — Хватит! — сорвалась Мадлен. — Кто ты такой, что ты вообще знаешь? Не смей меня судить, не имеешь права! Ты только посмотри на себя! Альбинос! Резонирующий! Чудовище! — Чудовище — это ты, — произнес Фрэнки. — А теперь и я. Больше он ничего не сказал, больше не взглянул на Мадлен; последним его воспоминанием о ней остались выплюнутые в лицо, кровью умытые слова про чудовище. Он вышел, нет, выбежал на улицу, уже зная, что жизнь окончена, — не только человека, что умер в той квартире, но и его, Фрэнки Джейли. Дождь не смыл пустившую корни в сердце плесень. Вчерашний погруженный в светлые мечты мальчик заглянул домой, только чтобы захватить самое необходимое, и первым поездом уехал наугад — в Сонный Дол. По дороге он дописал свою продиктованную любовью фантазию, безнадежно закапав слезами бумагу, четко осознавая, что чувство никуда не пропало, даже окрасившись в алый; а потом улегся смотреть кошмары — эпоха сказочных снов окончилась навсегда. Отражение в грязном стекле сочувственно смотрело на него, гниль капала с потолка, мясорубка колес перемалывала километры, а за окном падали и гасли звезды — вместе с М, потом А, потом Д, а потом и остальными буквами.***
Вздыхая, Фрэнки ввалился в комнату Сида без стука — перенял у того вредную привычку влезать к людям без спросу. Но ничего не поделаешь, сейчас Сид был нужен ему как никогда прежде — только этот сумасшедший неугасимый свет мог отвлечь от мыслей о Мадлен, о той, с кем Фрэнки боялся заговорить, будто и не изменилось ничего за столько лет, будто он снова подросток, боящийся собственной тени, а она — полноправная владычица его мыслей и поступков. Но ведь это не так. И даже если у Мадлен все те же пустые глаза, а у Фрэнки в груди — тот же трепет, маски их давно потерялись, а роли позабылись. Сейчас он был занят новой мелодией — и собирался сделать все возможное, чтобы тема Мадлен на нотный стан его жизни не вернулась. Разумеется, он и не думал открывать Сиду тайну Преступления, но вместе с тем надеялся, что тот и сам не слепой и рано или поздно увидит, что такая женщина не годится в подружки его милой сестренке. А еще Фрэнки не отпускала надежда, перераставшая в уверенность, что их сумбурная дружба никуда не делась, что Сид поиграет в равнодушие, холодную вежливость — да и передумает, снова станет приветлив и открыт. Сейчас, сию секунду. Или это самообман?.. Для близости, изначально выросшей из обмана, — вполне возможно; но Фрэнки решительно гнал от себя подобные мысли. Сид не разозлился и не удивился в ответ на незаконное вторжение, только уныло констатировал: «А, это ты». Он валялся на застеленной кровати, полуодетый, подложив руки под голову. Черные лохмы закрывали глаза, придавая ему одновременно непроницаемый и беззащитно-детский вид. Лента, обычно собиравшая его волосы в неаккуратный пучок, свернулась на полу голубой змейкой, галстук свисал с люстры, пиджак венчал собой гору бумаг на письменном столе. — Ты ничем не занят? Когда приступим к работе? — бодро спросил Фрэнки и многозначительно достал из кармана футляр с очками, не обращая внимания на царивший в комнате и в душе ее хозяина хаос. — Ой, давай не сегодня. Сегодня я устал, — заявил Сид. — К ликвидации пробелов в твоих познаниях о Симфонии это тоже относится. Похоже, Фрэнки здесь были не рады. Он ожидал этого, но все равно расстроился. И решил не сдаваться. — Слушай, — жалобно сказал он, приземлившись рядом со вчерашним другом, — а давай мы, ну… напьемся? Ну, ты же предлагал? Я тут подумал, что не против попробовать, если это с тобой! — Чего-о? — переспросил Сид таким кислым тоном, будто ему только что предложили корзинку лимонов. — А больше ты ничего не хочешь со мной попробовать? Отцепись от меня. Я в депрессии. — В какой еще депрессии? — наигранно удивился Фрэнки, смертельно обидевшись на грубый ответ, но твердо решив усмирить свой характер во имя возрождения дружбы. — Хочешь знать, в чем дело? Она на меня даже не взглянула! — трагично воскликнул страдалец. — Я даже пошел в зеркало посмотрел: может, со мной что-то не так? Даже подстричься решил, а потом вдруг понял: все дело в новом цвете моей рожи! Как будто я завтра сыграю в ящик. Надо свистнуть румяна у Сильвии. Ха-ха, Брэдли тут не хватает, вот кто мастак по части грима! «Это он о Мадлен. Он хочет понравиться Мадлен!» — догадался Фрэнки, чувствуя, как в сердце вонзается ледяной нож — и десятикратно проворачивается в свежей ране. На мгновение у него все поплыло перед глазами. Сид и Мадлен? Мадлен и Сид? Он слишком любил обоих, чтобы безболезненно представить их вместе. Такое может сниться в кошмарах, но никак не воплощаться в жизнь. — Не переживай, — произнес он, поражаясь тому, как у него еще хватает сил разговаривать. — Я ее знаю. Она использует людей. Она тебя не полюбит. А если захочет использовать, тебе остается только сидеть и ждать. Так что не дергайся и оставайся собой. — Дожили! — Сид страстно воздел руки к небу, правда, красоту жеста немного подпортил прозаический потолок над его нечесаной головой. — Девственник дает мне советы, как вести себя с актриской, а я слушаю и ушами хлопаю, потому что в кои-то веки ослеплен, и кем? Ума признать пока хватает: самой настоящей шлюхой! Фрэнки, разобиженный и разволновавшийся за день сверх всякой меры, на этом моменте совсем перестал контролировать себя: его ладонь нечаянно сложилась в кулак, а кулак как-то ненароком заехал Сиду в челюсть. Тот откинулся назад, ударился головой о спинку кровати, а разбушевавшийся тихоня-композитор схватил его за распахнутый ворот и принялся методично знакомить с пресловутой спинкой снова и снова, при каждом ударе ласково приговаривая, а точнее, едва не визжа: — Не смей! Не смей! Называть! Ее! Шлюхой! Ты! Ублюдок! — Да больно же, идиот! — взвыл Сид, запоздало очнувшись, рванулся в железных тисках Судьбы, не без труда оторвал от себя взбесившегося Фрэнки и пинком отправил его на пол. Приземлившись, борец за вежливость опомнился и удивленно воззрился на клок черных волос у себя в руке. А ведь он ни разу в жизни не дрался, вот уж действительно, чего только не перепробуешь в компании этого психа! Странное дело: первый раз в жизни ударил человека — но почему-то человека, которого меньше всего на свете хотел бы ударить. И как так вышло? — Э… Прости… — пробормотал он. Сид криво улыбнулся ему, держась за пострадавшую голову. — Нет-нет, это ты прости. Я ведь не знал, что именно ее ты столько лет любишь. Ранен, как ты в поезде сказал. Хотя ты так на нее пялился! Но я и сам пялился, да покажи мне парня, который не стал бы на нее пялиться! Фрэнки похолодел: — Тогда как ты догадался?.. — Ну ты и дурень! — засмеялся Сид. — Стал бы ты так сейчас буйствовать, будь она тебе безразлична. Эх ты! Весь как на ладони, совсем не умеешь притворяться. Так это ей — моя любимая пьеса, которая с таинственным «М.» в посвящении? Ну надо же. — Да, — рассекреченный влюбленный больше не видел нужды скрывать свои чувства. — И что теперь делать будешь? — Понятия не имею, — вздохнул его соперник и подпер голову подушкой. — Но уступать ее тебе я точно не собираюсь. Хотя мне отношения дольше и сложнее свиданий на одну ночь ни к чему, так зачем я трепыхаюсь? Наверное, мне захотелось отвлечься. — Ни следа романтики, ты отвратителен, — поморщился Фрэнки. — Отвлечься от чего? — От Симфонии, — прозвучало в ответ несколько неожиданное признание. — Я ведь тоже устаю. Зачем я тебе это рассказываю… — Устаешь думать о Симфонии, что ли? — Несмотря на неприятие представлений Сида о любви, Фрэнки чувствовал старое доверие между ними и ни в коем случае не собирался прогонять заглянувшую в комнату откровенность. Пожалуй, если для возвращения дружбы этого поклонника свиданий на одну ночь надо избивать, Фрэнки готов драться с ним хоть каждый день; только ведь Сид однажды перестанет удивляться и всерьез сдачи даст! — Слушай, Фрэнки! — Судя по всему, сеанс возвращенной близости продолжался. — У тебя после нашей вылазки в Зазеркалье ничего не болит? Сердце, например? — Голова болит от твоих вечных недоговорок, вот что у меня точно болит, — отозвался тот, а потом вспомнил ночь после Зазеркалья и добавил серьезно: — Да, знаешь, сердце болело ночью перед отъездом. Как будто в него вонзилась какая-то холодная игла… — …или, может, даже не игла, а льдинка, которая там прочно обосновалась и тает себе, сковывая тебя холодом изнутри? — подхватил Сид, и льдом полыхнули его глаза. Фрэнки потрясенно уставился на него: — Это ты, что ли, чувствуешь такое? — А ты? — Я нет. — Ох… хорошо, — выдохнул Сид с явным облегчением. — Так ты на мой вопрос не ответил! — переполошился Фрэнки и, живо восстановив в памяти сцену с Резонансметром, зачастил взволнованной скороговоркой: — Это с тобой такое? Эта штука живая, да? Я понял, я почувствовал тогда! И ты не просто ударил по клавишам, ты отвлек ее от меня, правда? Ты опять спас меня? И даже не сказал об этом? Только не отмалчивайся! Пожалуйста! Скажи мне правду! Почему ты отталкиваешь меня? Почему ты так себя ведешь? — А-а… Какой же ты надоеда. Ты все не так понял! — простонал Сид. — Я сочинил про лед, у меня просто голова болит, вот я и думаю про холодненькое, принеси мне лед, кстати, будь друго... А-а, чтоб тебя!.. Другом! Да к черту это все! Оставь меня в покое! Почему ты просто не можешь принять новые обстоятельства? Что я такого тебе сделал хорошего? Подумай о том, что я разрушил твою спокойную жизнь, что я хочу от тебя невозможного, постоянно обманываю! — Это не совсем так, — возразил Фрэнки, и не подумав идти за льдом. — Да, ты разрушил мою жизнь, но ты же помог мне выстроить новую, по правде говоря, во многом куда лучше прежней. Ну и к чему тогда все твои игры? Если ты не желаешь мне зла, так давай снова будем друзьями. Я не хочу думать, что просто выполняю работу. Я хочу думать, что помогаю единственному другу. Что меня ценят, любят, что мне благодарны, что я полезен. И оставим деньги, мне они от тебя не нужны. — Сам-то веришь в эту возвышенную чушь, которую сейчас несешь? — грустно улыбнулся ему недостижимый друг. — Хотя сейчас, наверное, веришь, надо отдать тебе должное. Но как не похоже на тебя, мистер А-Спрячу-Ка-Я-Голову-В-Песок! Впрочем, я уже давно понял, что ты человек слишком эмоциональный. Сегодня тебе кажется, что нет ничего важнее твоего желания поладить со мной, а завтра ты поймешь, что зря тратил на меня время. Но будет уже поздно. Эх, ну что с тобой сделать? Это я виноват… Столько скрытого страдания прорвалось наружу в его голосе, что Фрэнки почувствовал укол жалости, но вместе с тем потерялся окончательно. — Все дело ведь в нем, да? В Резонансметре? — спросил он, боясь услышать ответ. — Думаешь, я не понял, что он опасен? И как же мы тогда исправим Симфонию — безболезненно? — А кто тебе сказал, что он опасен? — ответил Сид вопросом на вопрос. — И, кстати, человека, который создал Эталонное Искажение на фортепиано, Резонансметр вообще не должен интересовать. Ты у нас и без него все можешь, м? — Врешь ты все. Иначе зачем ты показал его мне? — Так. За компанию. Чтобы ты знал. Ты же у нас хочешь все знать. «Лучше бы я не знал», — подумал Фрэнки с тоской. А сколько странных и страшных деталей он в действительности — не знает? Что ему пока не показали? Как много тьмы прячется за кулисами? — Понимаешь, хоть он и реагирует на таких, как мы, по факту он все равно сломан, — неохотно пояснил Сид. — А раз так, мы не можем быть уверены в результате. Новый Резонансметр мы не соорудим. И этот не починим. Хорошо бы проверить его на Эталонном Искажении: по идее, самый безобидный эксперимент, ведь оно живет только в пределах слышимости звучания инструмента. Но я не тороплюсь этим заниматься, потому что есть еще ты. — Я? То есть ты предлагаешь мне убиться о сломанный Резонансметр во время исполнения даже не Симфонии, а какого-нибудь этюдика? — осведомился Фрэнки. Да, такие подозрения его посещали с того самого вечера после Мнимого Зазеркалья, чего кривить душой; теперь вопрос только в том, каким поездом отсюда можно быстрее уехать. Сид устало потер лоб: — Ну что ты за чушь навоображал себе? Поверь, нечего там бояться! Просто штука непредсказуемая, особенно в нынешнем своем состоянии, вот я тебя от него и оттолкнул. А вовсе не потому, что хотел спасти от страшного чудища, ну-ка повтори, что ты там навыдумывал… В общем, оставим Резонансметр, я не его имел в виду, когда упомянул тебя. Я ставлю на то, что ты справишься на обычном рояле. Даже никаких переложений не потребуется. Доводы не показались Фрэнки убедительными, но он позволил себе поддаться успокаивающей мягкости слов человека, который бессовестно врал, но не позволил ему упасть в последнем Искажении. Недоверие недоверием, но до сих пор опасностью дышали лишь слова Сида — не поступки. — Я не уверен в результате, — продолжал тот, — но что нам мешает попробовать? В худшем случае наши уши завянут, а мистики никакой не случится. Уж мой рояль-то крови с тебя не нацедит и в горло не вцепится, обещаю. — Правда твоя… — задумчиво протянул Фрэнки. — Ну а если ничего не выйдет? Ведь когда мы познакомились, наверняка у тебя и в мыслях не было, что я могу такое творить на фортепиано. Но у тебя уже тогда был план, так? И ты хотел меня скормить Резонансметру? И если на рояле не получится — скормишь? Ну ведь да? Только не начинай опять юлить! — Дьявол, я тебя ненавижу! — Сид схватился за голову. — Если ты думаешь, что я тебя кому-то там скормлю, обрати внимание на то, что ты тут не на цепи сидишь. Собирайся и проваливай отсюда, пожалуйста-препожалуйста! Не веришь мне — так не верь до конца, поступай в соответствии со своим недоверием, а не топчись на месте, пытаясь что-то из меня вытянуть! — Я-то, может, и рад бы «проваливать», но как я тебя брошу? — Фрэнки тяжело вздохнул. — Ты ведь напьешься и покончишь с собой, а я буду виноват. Ты лучше просто скажи: таков был твой план? Убить меня? Одним словом: да или нет? — Нет! — отрезал вечный обманщик. — Клянусь тебе, нет! Вот я тебе в глаза смотрю и говорю, что нет. И хватит думать, что Резонансметр смертельно опасен. Я сделаю все, чтобы ты избежал малейшего контакта с ним, раз ты его так боишься. Могу и в этом поклясться. Фрэнки никогда особо не разбирался в людях, но слова Сида прозвучали искренне, совершенно иначе, нежели та паутина лжи, какую тот обычно плел вокруг себя; да и смотрел он действительно прямо и пристально, и Фрэнки, странно согревшись под его холодным взглядом, растаял и поверил. И запоздало понял, что Сид только кажется сильным и легко относящимся к жизни, что на деле он вымотан, нездоров, несчастен и бесконечно одинок перед лицом собственных стыдливо скрытых страхов. И вместо доверия и поддержки видит только подозрения; хотя сам виноват. А может, он и рад бы открыться? Может, сохранение тайны приносит ему боль, а расспросы еще и бередят рану? Возможно ли, что он задумал что-то недоброе — по отношению к себе? И, зная о симпатии Фрэнки, сознательно отталкивает его от себя, чтобы… Нет, невозможно, таких людей не бывает. А много ли он вообще встречал таких, как Сид? Кому еще доводилось заражать его своим безумием? Кому еще он обязан жизнью? — Прости, от меня столько шума, — виновато сказал Фрэнки. — А знаешь, я обязательно напишу для тебя симфонию. Давно над ней думаю. Я почти слышу первые две части. Сид взглянул на него с радостным удивлением: — Ты? Для меня? О… — А последние две наверняка придут мне в голову, когда все кончится, — добавил Фрэнки с улыбкой. И растерянно прислушался к разлившейся по комнате тяжелой тишине. ________________________________________________________________________ Секвенция — музыкальный прием, сводящийся к повторению мелодии на другой высоте.