Арсеникум альбум

- Я не хочу расстраивать родителей. Это Сяоджун прекрасно понимает, просто потому что ему самому расстраивать некого - с самого детства ему твердили, чтобы он не делал им всегда будут гордиться, только: «пожалуйста, будь счастлив, малыш» от матери. Когда Кунхан ему позвонил, его за руку ЯнЯн держал ЯнЯн, пальцем давя на пульс - очередное «не иди к нему» не слетевшее с его губ висело в воздухе, а ладонь была теплой и шершавой, уютной и обещающей что-то светлое и родное; но Сяо руки холодные широкие словно за горло оплели, оттягивая в тьму квартиры с высоким потолком. Безумно роскошной квартиры, надо заметить - со стеклами от потолка до пола и усеянной горшками с цветами, что поливает лишь Сяоджун, словно пытаясь хоть как-то оставить след тут, пока его не выгонят. - Я единственный наследник, - знакомые речи раз за разом, и вполне логичные. Единственный сын, большая ответственность, запретный плод - плодом этим был и сам Сяоджун. Гнилым немного, поскольку наравне с Кунханом никогда не был, но, кажется, вполне себе неплохо выглядящем, судя по участившимся звонкам. Кунхан стягивает одной рукой галстук со своей шеи в другой ворошит зализанные назад волосы; Сяоджун недвижимо на софе сидит и ловит чужое отражение в начисто отмытом стекле - и как всегда не может взгляда отвести: потому что Вон от вороновых волос до очередной новой пары ботинок Луи Вьюттон прекрасен. Сяо взгляд опускает на свои 5-ти летние найки; он так и не оплатил аренду за квартиру в прошлом месяце. Их негласный договор начался с обоюдной тяги, осколков старых отношений и «возьми деньги, мне не сложно, я же знаю как тебе нелегко». И замер на уровне жгутов на запястьях и синяках на бедрах, потому что «я тебе плачу, можешь хоть раз уступить». Сяоджун действительно любил Кунхана, а еще и получал деньги - и ему действительно не было на что жаловаться. Мягкая ткань галстука аккуратно коснулась его лица и спустилась к шее, и Кунхан завязал его, так чтобы шея чувствовала ткань, но не ощущала сильного давления, словно поводок. - На колени, - и тянет. Кунхан больше не походил на того аляповатого подростка, в которого он влюбился на третьем курсе; с которым они дрожали в обнимку перед сдачей экономики и ходили с самого утра в кинотеатры, потому что только так Сяо мог позволить себе купить билет за самую дешевую цену. Уже два года заменяющий отца, он изменился. Говорят, власть развращает и это действительно было так. Сяоджун тоже не тот человек, кем был; вместо мягких поцелуев он настолько привык получать требовательные, что, не почувствовав их один вечер, - он чувствовал себя умирающим. Словно лишь Кунхан даёт ему кислород. Ядовитый и неправильный - и всей рациональности Сяоджуновского мышления мешала романтизация вещей до умалишённой абсурдности. Хотелось ведь - до безумия хотелось - думать, что если бы Кунхан родился в обычной семье и жил по соседству, а не в одном из самых дорогих районов Макао, то всё бы сложилось иначе. Что данное сегодня - это та же истинная любовь, претерпевшая все невзгоды и трудности, эволюционировавшая, но не менее искренняя. Просто так сложились обстоятельства; просто они оказались по разные стороны баррикад - и это было их единственным способом быть вместе. О прекращении речи и не шло. А о продолжении боялись говорить вслух, наверняка зная, кто кому позвонит в следующий раз. - Осенью я женюсь, - Кунхан говорит это, когда поцелуями следует вниз по нездорово торчащим позвонкам и руками давит на поясницу, когда Сяоджун дёргается. У того, кажется - вся жизнь перед глазами проносится, словно вот-вот жнец вырвет его душу из холодеющего тела. Его заземляют волнистые после душа чёрные длинные локоны Кунхана, что щекочут его спину. Сяо сглатывает, а в горле словно специально пересохло - словно всё его естество против произношения таких страшных, страшных и нежеланных слов. - Значит мы— Его прерывают резко, не давая договорить. - Нет, я... я хочу сохранить. Это. А в тоне его нет и намёка на другое развитие событий; Сяоджун снова чувствует как чёрные шёлковые простыни медленно но верно душат его; и думается - а может Кунхана тоже? Только в ночных кошмарах, ему снятся не подобно Сяоджуну - не свои собственные руки; а руки Сяоджуна утягивающие его на дно тёмного озера? Может, он тоже глотает мутную воду литрами в попытках выжить в этих снах? Кунхан поворачивает голову Сяоджуна к себе пальцами, очень-очень нежно; словно уговаривает негласно принять свою позицию. Заставляет в глаза свои огромные посмотреть с блестящими квазарами внутри, что сжигают зрачки чужие своей богемой. И в них - в этих распахнутых глазах - Сяоджун видит частичку того, так трепетно любимого и хранимого в сердце, «старого» Кунхана, что представлялся всем на потоке диковинным «Хендери» и просил впервые конспекты лекций у Сяоджуна, неловко почёсывая затылок. (Которые потом успешно оказались съедены псом, за что Кунхан подвязался платить за обеды Сяоджуну целый месяц - надо сказать, он больше никогда за время проведённое в университете не платил за себя) Он возразить хочет снова, потому что он никогда не был "разрушителем семей" и он совершенно точно не хочет соперничать с какой-нибудь дамой небывалой красоты и фигурой древнегреческой богини - потому что только статная женщина подойдет такому статному молодому директору. Мысленно представляя в сравнении эту эфемерную безупречную женщину с собой, он ежится в чужих руках неуютно, осознавая, что из-за его худобы у него кости раз на раз торчат по всему телу - и сейчас ему кажется это совершенно уродливым - как вообще такое может хотеть? Но Кунхан хотел - и это единственное, что имело значение. - Родители давят на меня, Лао Сяо, говорят, "пора уже бы и внуков нам". Прозвище с университетских дней давит на жалость - и Сяоджуну жалко, жалко Кунхана, что ему приходится делать это все против своей воли. Потому что он Кунхана любит и оправдает каждый его поступок несправедливой судьбой; словно он такой бедняга и ради денег и родителей ему приходится это терпеть (хотя ЯнЯн ему твердил раз за разом, когда он возвращался домой, что выбор у Кунхана был - но тот просто не осмелился его сделать) В дали от Кунханевских щенячьих глаз, на кухне небольшой квартирки, Сяоджуну эти мысли в голову лезли - и даже однажды он уговорил себя не ответить на звонок. Проигнорировать. Но тогда Кунхан за ним заехал. "Я думал что-то случилось" - это фраза с волнением или же с испугом, что Сяоджун мог от него сбежать? А может в снах Кунхана - он сам топит своего незадачливого любовника (любимого гэ)? Нет, нет, Сяоджун не хотел делать из себя жертву - в конечном итоге он здесь по своей воле и желанию. Кто бы не хотел внуков, действительно; тягучая тишина разливается по комнате, а поцелуи горькие подобно мутной воде из снов - она заполняют пустые лёгкие; Сяоджун думает о разбитом недавно горшке на кухне, чтобы хоть немного отрезвить от ощущения бархатных, покусанных губ и сладкого яда с них. Мышьяк накапливается в организме и скоро его, кажется, совсем убьёт. Всё перемешивается, а Сяоджун слишком много думает - как и всегда. Он цепляется ладонями за чёрное постельное, но ткань ускользает от него, как его здравый смысл. Он тихо воет от невыносимого возбуждения внизу живота, что надежно сдерживает очередная игрушка. Рука Кунхана ложится на его впалый живот, где прощупывается очертания его члена, что глубоко в старшем. - Если бы ты мог беременеть, наши дети были бы самыми красивыми, - он гладит его живот нежно, словно действительно там их дети. Звучит вне контекста - нездорово; в контексте - ещё более. У Сяоджуна щиплет глаза солью. Его слёзы никто не вытирает - ведь на его длинных ресницах они так красиво смотрятся - признался как-то Кунхан.