Большая трагедия

Пламя свечи двигалось плавно, в такт котильону, облизывая своим огненным языком восковой огарок. Сальери сосредоточено следил за пламенем, сейчас для него это было единственным средством, спасающим от головной боли. Он стоял в глубине зала, облокотившись плечом на стену и замерев в одной позе, стараясь не думать об очередном приступе мигрени. Вокруг гудела толпа, шуршали подолы платьев, а на противоположенной стороне зала играл оркестр, но всё это было чуждо придворному капельмейстеру и он, во что бы то ни стало, старался абстрагироваться от окружавшей его действительности, думая лишь о зажженной свече, закреплённой на одном из боковых канделябров. По правде Антонио любил публику, но лишь тогда, когда она восторженно замирала при звуках его музыки или купала в овациях великого композитора. А сейчас он был чужд толпе, кружившей по залу: нервно смеющимся дамам, прячущим свои лошадиные улыбки в веера или тучным господам в накрахмаленных париках и надушенных сильнее, чем женщины. Сейчас это была лишь безликая масса, и только чин и остатки гордости заставляли Сальери оставаться здесь. Поэтому он молча терпел мигрень, цепляясь сознанием за танцующий огонёк, как за спасительный свет. Внезапно, из танцующей толпы выскочил юноша и, резко толкнув Антонио в бок, вывел композитора из раздумий: ‒ Друг мой, если в этой праздной толпе вдруг начнут образовываться грозовые облака и станут мелькать молнии, даже они покажутся мне лишь легкой непогодой, по сравнению с вашим выражением лица. Прошу вас, улыбнитесь, и я клянусь вам, в этом зале станет намного светлее. От толчка резко возникла боль и прошлась по всей голове ото лба до затылка. Мужчину стало мутить от боли, он сжал виски пальцами, чтобы голова не разлетелась на тысячи осколков. ‒ Благодарю вас, Моцарт. Смею заверить, я приму ваши замечания и постараюсь исправиться. – Сквозь зубы выдавил Сальери. Он смотрел на этого жизнерадостного юнца сверху вниз и ощущал как медленно в его глубинах вскипает ненависть. Ненавидел Антонио в Моцарте практически всё: его внешность, его сияющие глаза и улыбку, задорный тон, жизнелюбие, излишнюю подвижность, его манеры озорного мальчугана. А главное его талант. Да, ту лёгкость, с которой он пишет свои сонаты, симфонии, мессы и оперы. То, как его пальцы едва касаясь клавиш фортепьяно, буквально оживляют инструмент, рождая поистине неземную мелодию. А ещё Антонио ненавидел свой внутренний голос, который очень тихо, но очень настойчиво говорил ему, что Амадей не в пример гениальней. И этот голос, почти шёпот, тихий, шелестящий, идущий из темноты, из самых темных и потаённых уголков души композитора, сейчас вновь заговорил внутри Сальери. ‒ Вы всегда излишне любезны ко мне, мой друг! – улыбнулся Моцарт, но тут же посерьезнел и, склонившись чуть ближе к Сальери сказал: – Но, по правде говоря, я и сам уже устал от этих танцев. Он оглянулся по сторонам, осматриваясь, не смотрит ли кто в их сторону, и снова повернулся к Антонио. ‒ Идёмте. – заговорческим тоном прошептал юноша и, не дожидаясь ответа, потянул Сальери к одному из выходов из залы. Оказавшись за дверью, Антонио сразу почувствовал облегчение. Здесь было прохладнее и темнее. Блаженно выдохнув, он посмотрел на Моцарта, который сейчас походил на кота: хитрый прищур и довольная улыбка говорившая, что он что-то задумал. Не смотря на откровенную неприязнь к Моцарту, сейчас Сальери был рад убраться как можно дальше от досаждающего шума и выбрал меньшее из зол. ‒ Идёмте! – повторил Амадеус, оправил свой камзол и сам первым пошёл вперёд. Придворному капельмейстеру оставалось лишь пожать плечам и последовать за белобрысым юношей. В конце концов, чтобы он там не задумал, Сальери всегда мог просто уйти домой. Они прошли по коридору до конца, вышли в главный зал и, поднявшись по лестнице наверх, снова попали в какой-то коридор, и после этого уже стали проходить насквозь одну комнату, вторую, третью... В конце концов, Сальери сбился со счёту и был окончательно дезориентирован, пока, наконец они не пришли в небольшой рабочий кабинет. Сальери был слегка смущён уверенностью Моцарта, ведь они были во дворце гостями. Здесь царил бархатный полумрак. Комнату, отделанную тёмным деревом и крашенной в тёмно-синий цвет лепниной, освещал лишь камин. Подойдя к столу, Моцарт зажёг несколько свечей и, взяв одну из них в руки, направился к одному из шкафов, по-хозяйски начав открывать дверцы и осматривать содержимое чужого кабинета. ‒ Где-то здесь определенно должно быть то, чем можно взбодриться, – бормотал он себе под нос, обыскивая полку за полкой, пока за очередным раздвижным комодом не оказался небольшой запас спиртного. – О! Это как раз то, что нам нужно! Пока Моцарт возился со свечами и шкафами, Антонио прошёлся вглубь кабинета и уселся на софу у самого окна. Ночная прохлада быстро остудила его, боль медленно отступала, выпуская его несчастную голову из своих железных тисков. Отвернувшись к окну, Сальери стал наблюдать за облаками, бегущими по небу. Лунный свет едва-едва разливался по саду под окном, в котором почти звенела ночная тишина, и сладко пахло сиренью. Музыка бала была здесь не слышна, поскольку Моцарт отвёл его в противоположенное крыло дворца. Что бы Антонио не думал о своем спутнике, сейчас он был рад такой внезапной заботе. ‒ Надеюсь, это вино придётся вам по вкусу, Антонио Сальери?– спросил Амадей, протягивая ему бокал с рубиновым напитком. При этом в его глазах мелькнуло что-то странное, почти дикое и жестокое выражение, но в то же мгновенье всё пропало. Приняв бокал, Антонио слегка кивнул и глотнул напиток. Вино и вправду было хорошее, терпкое, с богатым ароматом граната и винограда и лёгкой горчинкой послевкусия. Моцарт довольно улыбнулся и отпил сам, а затем присел на софу рядом. ‒ Ах, как хорошо… – блаженно потянулся юноша, запрокидывая свою голову назад и прикрывая глаза. ‒ Должен признать, мой друг, что сегодня вы настоящий мой спаситель. Приоткрыв один глаз, Амадеус, повернул голову к Сальери и, растянув губы в довольной улыбке, ответил: ‒ Пустяки… Я ведь видел, что вы мучаетесь, и решил покончить с вашими страданиями. – Он нервно хихикнул и снова отпил вина. Сальери последовал его примеру. Мягкое тепло разливалось по венам, нагоняя на Антонио дремоту. Или не дремоту… Оглянувшись на камин, он почувствовал как комната поплыла перед глазами. Нахмурившись, Антонио попытался сфокусировать взгляд на отдельных предметах, но эти действия давались ему с трудом. ‒ Мой друг, мне что-то не хо… рошо… – едва произнёс Сальери, чувствуя, как разбухает и немеет его язык. Мужчину отхватила настоящая паника, он вцепился в подлокотник и рывком поднялся. Комната закружилась с удвоенной силой, сердце колотилось у самого горла, не давая как следует сделать вдох. Рванув на шее манишку, композитор потерял равновесие и упал на стол, а затем и на пол, опрокидывая на себя письменные принадлежности. Вдыхать становилось всё труднее, по горлу шёл сильный отёк. ‒ По.. .мо… ги… – прохрипел Сальери, пытаясь развернуться лицом к софе. Наконец к нему подошёл Моцарт и встал рядом с ним на колени. Антонио чувствовал, как угасает, но разум его оставался ясным. И сейчас он видел через пелену, что его друг вовсе не спешит оказать ему помощь. Наоборот, на лице юноши застыло торжество с примесью ужаса. Он приподнял Сальери и, запрокинув его голову, взглянул в глаза умирающему композитору. ‒ Ваши страданья, дорогой Сальери, были скрыты в вас очень давно. Нет ни дня проведённого с вами, чтобы я не чувствовал вашей ревности. Ревности к публике, к музыке, к моей власти над нотами. Я долго терпел это, но не мог терпеть бесконечно. За моей спиной росло чудовище, готовое со дня на день поглотить меня. И этим чудовищем были вы, Сальери. Вы его растили. Я его растил… Вы отравлены ядом зависти уже давно. Я лишь ускорил процесс. Сознание буквально ускользало из тела Антонио. Из последних сил он цеплялся за реальность, смотря в глаза Моцарта. Янтарные глаза полные отчаяния и слёз. Амадей моргнул, и одна из слезинок упала на щёку Сальери. Так странно было чувствовать обжигающее тепло на ставшей почти пергаментной коже. Собрав последние силы и сделав рваный глоток воздуха, Сальери прошептал: ‒ Вы мой спаситель…