Где бы стоило жить звездам

Ты шепчешь ей (про себя): какая ты потрясающая. Вслух: идем на свидание, Сакура-чан! Куда деваются красивые слова про звезды в глазах и облачно-розовые волосы, ты не знаешь. Слыша «нет», даже не думаешь расстраиваться. Когда-нибудь Сакура-чан будет держать тебя за руку, ты в это крепко веришь и сворачивать с веры, как с пути, не собираешься. Тебе вон тот халат, бело-красненький, с дедули Хирузена, и Сакуру-чан. Чтоб все знали, какой ты сильный, и чтоб Сакура-чан не подзатыльники отвешивала, а улыбалась почаще. Никаких «а если», «не получится», «не смогу». Все сможешь, все потянешь, все выучишь, если захочешь. И пускай Саске-придурок кривится и фыркает. Он же Сакуру-чан в упор не видит (и слава Ками!), ну разве не дурак? …а ведь и дурак. Ну кто же с этой змеюкой непонятной куда согласится пойти? Змеюка-Орочимару и деревню порушил, и дедулю Хирузена прикончил, и вообще стремный — как заговорит, так и как-то… не по себе. Плакать Сакуре-чан теперь часто. Обещая вернуть ей его, прячешь все свое негодование внутри и говоришь (уже — себе): она красивая, даже когда плачет. Но забываешь ты об этом быстро. В твоей голове — друг, змеюка-Орочимару. Если один — сбившийся с пути дурак, то второй — преступник. Вот ты и думаешь: чему может научить дурака преступник? Уходя на долгие три года, ты возвращаешься, когда становишься выше и сильнее, но ничуть не спокойнее или хитрее. Ты все так же горишь, тебе все так же мантию Хокаге и Сакуру-чан под плечо, тебя не задувает. Она — видят Ками — еще лучше, в сотни и тысячи раз, будто звезды окончательно решают: переезжаем, зачем нам это затертое небо, если есть эти глаза? Вот кто становится сильнее и лучше, возможно, даже больше, чем ты, и это нельзя не заметить. Ты становишься ей снова другом, сокомандником, человеком-с-глупым-сердцем. Не меняясь, ты все равно кричишь о любви меньше, но взамен кричишь о том, что стал сильнее — посмотри, я выше, шире плечами, сильнее стал, взгляни!.. Она глядит на горизонт, рыжий и пыльный, опаздывая — ты был там утром, а сейчас там пусто и спокойно. Она смотрит не на тебя, все еще туда, где может появиться чья-то знакомая тень. И это не разочарование: как чудесные девушки могут быть для тебя? Ты — мальчик-с-демоном-внутри, а не дурак-Саске. Что нужно, чтобы она смотрела? Ты и не знаешь, ведь все — не твое, так не сможешь. А ты — живешь, горишь, смотришь в нежно-розовый затылок, представляешь, захлебываешься ночами дурными снами, смотришь ошалело в утрене-пыльное зеркало, и так по кругу много-много раз. Однажды она полюбит, обещаешь себе и мажешь по огрызку зеркала ладонью, как подписываешь контракт, разве что крови нет. …но она не полюбит. Спустя годы — наденет на себя чужую фамилию, не отпустит чужой и холодной руки, за которой всегда рвалась. Ее дочь ты будешь видеть нечасто, еще реже — ее мужа, своего лучшего друга. И ты останешься с этим наедине. С этим и отблеском облачно-розовых волос в старой и теплой, как одинокий рыжий закат, памяти. Останешься ведь, если не одумаешься.

…ты не одумаешься, верно?