***
— Извести отца, что я дома, пожалуйста, — услужливо улыбаюсь очередной служанке. Не имею ни малейшего понятия, как её зовут: мама постоянно меняет персонал из-за скуки. Действительно, чего уж ей. Быть домохозяйкой неимоверно тоскливо, вот женщина и развлекается, как может. Ходит по салонам, да прислуг меняет. Девушка смотрит зачарованно ещё несколько секунд, а после, кивая, убегает. Раздражённо прикрываю глаза, расстёгивая пуговицы замшевого пальто. У меня нет времени на эмоции, нужно успеть доделать французский до отбоя. Вешаю одежду на крючок, отряхиваю подол юбочки и, чуть вздёрнув подбородок, выхожу в коридор. Два поворота налево, тринадцать ступенек вверх, поворот направо. Деревянная дверь. Золото ручки. Дрожь в руках и коленях. Отец будет недоволен. Преподношу сжатую в кулачок ладонь и стучусь три раза с периодичностью в несколько миллисекунд. Так, как любит папа. Жду с полминуты прежде, чем осмеливаюсь войти. — Папочка, Ракиль просил передать, что он заболел, поэтому испанский сегодня отменён. Я договорилась встретиться с учителем в четверг, — произношу натянуто-тихо, с максимально спокойной улыбкой. Смотрю на отца. Страшно. Трясёт. Но он вдруг смеётся и жестом подзывает к себе. Делаю несмелые шаги. Осанка королевская, взгляд исконно семейный: презрительный и смиренный. Отец кладёт руки мне на плечи. Смотрит в глаза, а после резко разворачивает. И сердце ухает вниз, пролетая сквозь этажи, достигая ядра земли. Там же расплавляется, сгорает, тает. Чувствую, как зудит изнутри солнечное сплетение. Как ударяет жар, перехватывает дыхание. Я медленно загниваю под ядовитым взглядом. — Даньель, — улыбаюсь спокойно. Тон отрепетирован, выражение лица заученное. Дружеско-приветливое, такое, словно я ужасно рада видеть парня напротив. — Кузина, — его глаза, смольно-чёрные, с ярким пятном на серой окантовке прибивают к месту моментально, безо всякого разрешения врываются в голову и забивают всё пространство. Он тихим шагом подбирается ближе. Протягиваю ему руку в естественном жесте, и Дан, склонившись, мягко целует её. Я чувствую, как его язык очерчивает быстрый круг на мягкой коже. Покорно улыбаюсь, чуть наклоняя голову. — Вы похорошели, милая кузина, — Даньель наконец отпускает руку. Смотрит хищно. Думает, что я его жертва. Как бы не так, кузен, я — не те куклы из твоего общества. Я знаю себе цену, и, поверь, у тебя не хватит жизни расплатиться. — Благодарю, мне приятно, — пепелю его ответным взглядом ещё несколько секунд, а после разворачиваюсь лицом к папе. — Не буду мешать. Спокойно выхожу из комнаты, иду как можно тише, размеренней. Так, чтобы успеть запереться в комнате до его трёх стуков с промежутками в несколько долей секунд. Подхожу к лестнице, оборачиваюсь боязливо и… …бегу, что есть силы. Что есть мочи, дыхания, возможности. Я взбираюсь наверх, перепрыгивая ступеньки, сворачивая неаккуратно на поворотах. Знаю, что если отец будет пересматривать записи с камер, то обязательно сделает мне выговор, но никакое замечание не сравнится с Даньелем. Моим самым страшным кошмаром. Моим самым страшным секретом. Я на нашем с Ренатой этаже. От комнаты отделяют всего несколько шагов, но из-за угла вдруг выскакивает хохочущая сестра, цепко хватая меня за руку. Я испуганно втягиваю воздух через рот. Останавливаюсь. Дрожу всем телом крупно, так, что, кажется, сейчас обвалятся стены. — Смотри! — Рена, как принято называть её в узких кругах, протягивает мне куклу. Красивую, с каштановыми вьющимися волосами и ярко-зелёными глазами. — Мне Даньель подарил! — вежливо улыбаюсь, кивая головой. Сестра всегда была любимицей кузена, он всегда заваливал её подарками. Куклами, в основном. Как верный пёс приносил девятилетней девочке свои трофеи. — Красивая, — Рената кивает. — Как ты её назвала? — Даньель сказал, что у этой куклы уже есть имя. Мише-ель, — она тянет так забавно-шепеляво, что я невольно улыбаюсь. И тут же чувствую укол парализующего страха. Потому что куклу зовут Мишель. Потому что её волосы — каштановые, с лёгкой волной, а глаза ясно-зелёные, почти аквамариновые. Потому что он сравнил меня с теми куклами, купил за деньги и принёс девятилетней девочке свой трофей. Выдыхаю с приторной улыбкой. Целую сестру в щёку на ночь. И сразу же скрываюсь за выбеленной дубовой дверью. — Я не кукла. Я не кукла. Я некуклаянекуклаянекуклаянекукла, — шепчу скомкано, сильнее закрывая глаза. — Я не кукла, меня не купить. Вдох. Я не кукла. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Я не кукла. Выдох. Всё в порядке. Я в порядке. Мишель Лурсье всегда в порядке. Опускаю глаза на часики на тонком запястье. Опаздываю. Не успеваю сделать французский, не успеваю принять ванну, сделать маску, прочитать пятьдесят страниц Бродского, собрать сумку, принять витамины, поужинать, помедитировать пятнадцать минут. Нужно что-то убрать. Мысли структурировано идут перед глазами, дело за делом, слово за словом. Быстро прикидываю, что разумнее убрать из расписания. Сегодня без ужина. И пусть за весь день съедено порядком девяноста грамм творога, пятьдесят грамм голубики и двадцать клубники. Один банан, как перекус. И пусть я обхожусь третий день подряд двумя сотнями килокалорий. Сама виновата, что не успеваю. Приходится чем-то платить. Сажусь за стол, не переодеваясь. Открываю третий ящик снизу, достаю учебник по французскому. Открываю четвёртый ящик сверху, достаю простой карандаш. Закрываю шкаф. Выдыхаю. Почерк — каллиграфический. В голове — полное понимание и мирная тишина. Je suis… je mange… j`adore… Danielle, Danielle, Danielle… Non! Буравлю тетрадь взглядом. Сердце колотится сильно, каждый стук оглушает. Смотрю на три последние строчки. На бумаге его имя выглядит красиво, звучно. Так естественно и элегантно. А в жизни… как огрызок, как лай голодной собаки. Даньель, Даньель. Поворачиваю тетрадь строго на девяносто градусов и ровной линией перечёркиваю мерзкое имя. Жаль, только, что с подкорки мозга его не выведешь, с сетчатки не выжжешь. Когда с французским покончено, быстро открываю шкаф и вытягиваю атласную пижаму. Времени в обрез, а нужно так много успеть. Хорошо, если отец в этот раз пришлёт Анастасию: мы с ней, вроде, сдружились. По крайней мере, мне не хочется смотреть на неё тошнотворно-брезгливо, а она позволяет втихую потратить примерно тридцать-сорок минут на не сделанное днём. Шампунь с отдушкой лаванды. Гель для душа с запахом ванили и мускатного ореха. Пахнет дорого. Подобающе семье Лурсье. Заканчиваю с водными процедурами, вытираю волосы полотенцем, надеваю сапфирового цвета шорты и такую же маечку. Атлас мягко касается кожи, я почти взвываю от первых приятных ощущений за день. На часах десять десять. Отец будет в ярости, если узнает, как сильно я нарушила режим. Поэтому, глянув ещё разок в зеркало, выхожу из ванны. — Кузина, — его голос тягуч. Сладок. Исходит прямо из-под рёбер, проходит сквозь горло, вырывается наружу и дарует неописуемое блаженство. И ровно такое же раздражение. Даньель сидит на стуле для прислуги, прямо напротив моей кровати. Нога закинута на другую, в тёмных глазах — азарт и чёртова похоть. Его зачёсанные волосы выглядят как никогда прекрасно. Свет ночника отбрасывает тень на острые скулы, тонкие губы растянуты в насмешливой ухмылке. — Вы не можете находиться здесь после отбоя, кузен. Если, конечно, не хотите проблем с моим папой, а он, насколько помню, является вашим ближайшим другом. Так что, будьте добры, уйдите из моей комнаты, иначе я закричу. — Нет, Мишель, не закричишь. Хорошие девочки не повышают голос, — он едко и слишком ядовито улыбается. Прищуриваюсь в ответ. — К тому же… дядя узнает, что на часах двенадцать минут одиннадцатого, а его золотая дочка ещё не спит. Он расстроится, верно? — Он будет в ярости, — шепчу, опустив глаза в пол. — Даньель, пожалуйста, уйди. Я ужасно вымоталась за день. — Я не уйду, Мишель. Хочу охранять твой сон, как делают это служанки. Смотрю на его беспристрастное выражение лица и понимаю, что эту битву я проиграла. Даже без особого боя, хотя этому наглецу готова сопротивляться вечно. — У меня нет сил воевать. Делайте что хотите, кузен, а я собираюсь спать. Доброй ночи. Устало перешагиваю порожек. Аккуратно ложусь в кровать. И только роняю голову на подушку, чувствуя, как по телу проходит волна блаженной дрожи, как вдруг слышу: — Накройтесь одеялом, кузина. Или опустите шорты, я вижу вашу очаровательную задницу. — Можем поступить легче: вы просто выйдете из моей комнаты, — бубню почти неразборчиво. В обычный час я бы обязательно залилась краской, но сейчас… мне очень хочется спать. — Ни за что не пропущу такое представление. Мало ли ещё ваша маечка съедет. — Катитесь к чёрту. — Только после того, как увижу вас обнажённой, кузина.***
Той зимой мне стало тяжелее дышать. Вот уже который месяц Даньель остаётся у нас дома. После того-самого-диалога мы ни разу больше не переговаривались. Перекидывались иной раз взглядами, но не более. Мне нечего обсуждать с человеком, с кузеном, который изъявил желание «увидеть меня обнажённой». Он — больной извращенец. И я, кажется, тоже. Потому что все шестнадцать лет были забиты одним Даньелем. Младенчество — шестилетний Дан впервые держит двухмесячную Мишель на руках. Детство — тринадцатилетний парень садится на скаковую лошадь, в то время как семилетнюю девочку только-только подпустили к пони. Пубертат — восемнадцатилетний Даньель вылизывает вьющейся на коленях блондинке глотку, пока двенадцатилетняя Ми играет на фортепиано. И сейчас… двадцатидвухлетний юноша открыто объявляет о желании переспать с шестнадцатилетней девушкой, которая не может сделать лишнего вдоха без участия родителей. То живое, что осталось у меня от сердца, всецело принадлежит ему. Человеку, который не стесняется называть своих кукол «трофеями». Новый год мы провели все вместе. После полуночи отец сказал пойти переодеться, потому что нам нужно уехать на важное мероприятие. Он велел мне надеть сапфировую подвеску — подарок под ёлкой. Я стояла в одиночестве, потягивая дорогое шампанское из хрустального бокала. В голове звучали заученные дежурные реплики, перед глазами маячила фигура дорогого кузена, очаровывающего всех присутствующих дам. Раздражаюсь. Выдыхаю. Всё вновь в порядке. Мне всегда не нравилось светское общество. Все эти наигранные гримасы дружелюбия, учтивые улыбки и предвзятое отношение. Здесь сплетни летят быстрее пуль, а люди, хоть и неприлично богаты, на деле являются самыми несчастными жителями планеты. Жёны изменяют, мужья заводят любовниц. Иной раз супруги даже не скрывают того факта, что оба нечисты душой друг перед другом. Вычурность, пошлость, экстравагантность и нездоровое желание быть лучше всех соседей — всё это шлейфом тянулось за каждым, чей капитал переваливал за десять миллионов. А значит, абсолютно за каждым присутствующим гостем. Я не любила это общество. Но всегда была его неотъемлемой частью. — Мне нравится, когда ты так на меня смотришь, кузина, — шёпот опаляет мне ухо, кожу, мозг, сердце. Всё чёртово тело. По спине бегут мурашки, я глубоко вдыхаю. — А ещё мне нравится, когда ты так реагируешь на моё появление, — я повернулась на кузена. Всё такой же идеальный. С точёным острым носом, идеальным овалом лица. Гладкими, не поражёнными щетиной, щеками. С выемкой для ямочки. У истинного зла не бывает ямочек. А у Даньеля они есть. — Вы меня просто испугали, кузен. Не больше, — парирую, отворачиваясь. Двоюродный брат скользит хищным взглядом по моему профилю. — Я смотрю на твои кудри и думаю: как бы хорошо они смотрелись на моем кулаке. — Даньель коснулся воротника моего платья, щекоча оголенную кожу шеи. — Все-таки, твой лучший ракурс — снизу-вверх. У моих ног. — Он ядовито улыбнулся, тронув теперь сережку. Прошла всего доля секунды, и кузен отшатнулся, будто ничего и не было произнесено. — Как тебе мероприятие? Я задохнулась. Внешне, конечно же, никаких признаков — всё такое же невозмутимое выражение лица. И неважно, что органы скрутились меж собой. Неважно, что Даньель только что облил меня бензином и кинул словесную спичку. Неважно, что теперь я сгораю в огне, теперь дышу угарным газом, задыхаюсь, молю о пощаде. Пока внешне я холодна и отчуждённа, из ситуации именно я выхожу победителем. Чувства созданы для идиотов, не умеющих контролировать себя. Хорошо, что я идиотка лишь наполовину. — Знаешь, что я думаю, кузина? Ты хоть и носишь сапфиры, на деле ты — изумруд качества три «А». — С чего такие выводы? — спрашиваю скептически, приподнимая брови. — Изумруды такие хрупкие… Этот камень очень легко повредить. Загвоздка только в том, что их целостность оценивают на глаз, без всяких приборов. Видимых трещин нет — камень качественный. Даже если на деле он покрыт тысячью сколов. — И три «А»… — Самый качественный. Самый яркий и красивый камень, с чистым, незамутнённым цветом. Стоит дороже всех камней. Порой даже вместе взятых. Смотрю на него холодно и брезгливо. Так, как учил папа смотреть на прислуг. Молчу, хотя внутри заложило уши от истошного вопля. — Даньель, пожалуйста, подходите с такими дешёвыми комплиментами к кому-нибудь другому. Я не любитель подобного, тем более, от двоюродного брата, — улыбаюсь сдержанно, глядя в глаза главному страху. Смелей от этого не становлюсь, лишь сильнее хочется забиться в угол. Спрятаться, лишь бы Даньель не трогал меня. Или тронул, но исчез после этого навсегда.***
— Собирайся, кузина. — Он врывается так резко, что я подскакиваю на месте. — Мы едем кататься на санках. — Какие санки, Даньель? За окном нет ни намёка на снег. Вы можете, конечно… — Ещё раз обратишься ко мне на «вы», клянусь, я тебя поцелую. — Я… имела в виду, что ты можешь, конечно, пойти скатиться с горы грязи. Тебе это всё равно никак не навредит, — улыбаюсь, после чего вновь прячусь в учебник испанского. Нет времени. Нужно многое сделать, иначе отец просто убьёт меня. Он и так в последнее время недоволен моим расписанием: говорит, что я непозволительно много времени трачу на всякую чушь по типу танцев или фехтования. Нужно как можно скорее заканчивать с этим и переключаться на бизнес. Заношу карандаш над нужным ответом и вдруг чувствую, как отрываюсь от стула. Беспомощно хлопаю глазами, пытаясь понять, что происходит. Осознаю лишь когда оказываюсь перекинутой через плечо кузена. От него пахнет дорогим парфюмом — лучшим, по мнению моего отца, подарком от Даньелиного покойного папы. — Поставь, пожалуйста! У меня испанский, а потом езда верхом! Даньель! Я серьёзно! — возмущаюсь, активно размахивая руками и ногами. Он усмехается. — Верхом ещё поездить успеешь. Обещаю. А испанский… quién necesita este español, верно? — Кому нужен?! Мне нужен! Отпусти! — кузен со вздохом подхватывает меня, опуская стройно вниз. Ровно по сильному силуэту, в сантиметре от мужского тела. Нос касается его идеально гладкого подбородка. Иссушающий взгляд встречается с моим, проходит по нерву прямо в мозг, разливается по телу. Теперь кровь гоняют его тёмно-карие, с ярким пятнышком у самой окантовки, глаза. Его удушающий, подчиняющий, давящий взгляд бьёт моё сердце. Он, улыбаясь, медленно склоняется. Тянет момент. Всматривается в мои глаза остервенело, словно пытается выискать там что-то. — У тебя чертовски красивые глаза, Мишель. Такие яркие-яркие, как у… — Куклы? — Да. Как у куклы. Я смотрю на Даньеля немигаючи. А внутри так неприятно, так сильно скребут кошки, что, кажется, шрамы выступают на идеальной коже. Потому что взгляд кузена мгновенно меняется. Как-то холодеет, становится серьёзней. Будто это я назвала его куклой. — Тебя так обижает это слово? — я изумлённо приоткрываю рот. — Я знаю тебя лучше, чем кажется, Миша. — Не смей называть меня Мишей! — хмурюсь, отталкивая парня от себя. — Так вот как заставить лёд треснуть. Ми-иша, — тянет, смакуя. — Ми-и-иша. По-моему, звучит потрясающе. Вся такая сладкая и милая девочка с атласным бантиком на талии, а саму зовут Миша. Миха. Михаил. — Катись к чёрту! — шиплю, хватая собранную сумку. Испанский здесь я точно не сделаю, поэтому лучше приеду пораньше и займусь языком в классе. Я вылетаю из комнаты, сбегая вниз по лестнице. Могу позволить бегать по дому: отец на работе, а это значит, что никто меня не остановит и не отчитает. Надеваю тёплые сапоги, накидываю куртку, шапку, шарф и выметаюсь из дома. Перед калиткой, как на заказ, стоит заведённая машина. Вежливо здороваюсь с водителем. Хотя Андрей прекрасно знает, куда ехать, произношу адрес для собственного удовлетворения. Я молодец, я поехала на занятия, а не с этим самодуром на санках кататься. Дверь машины открывается. Закатываю глаза с гортанным вздохом, чем привлекаю внимание старшего брата. — Мне понравилось, как ты это сделала. Повторишь как-нибудь? — У меня испанский! Я опаздываю, Даньель, будь так добр, отстань. — Я только что договорился с твоим отцом, — спокойно произносит парень, усаживаясь рядом со мной. Он хлопает дверью и, перехватывая взгляд водителя, кивает. — Он не против нашей маленькой незапланированной поездки с твоим любимым кузеном. — Я против! Я! Могут и моё мнение хоть иногда учитывать? — А оно у тебя есть? — он удивлённо поднимает брови, впиваясь в кожу колким взглядом. Возмущённо приоткрываю рот и шумно выдыхаю. Отворачиваюсь. Он прав.***
Я была не против. Я была чертовски за. Поняла этот аспект во время первого спуска с крутой горы на санках. Сумасшедший мало того, что заставил сесть меня в самолёт и оказаться в тысячах километрах от дома, так он ещё потащил на самую высокую горку. Это того стоило. Это стоило всего, что пришлось пережить за несколько часов полёта. Это стоило того, что я вновь оказалась наедине с человеком, которого боялась до ужаса. Отсюда звёзды сверкали ярче. Пушинки снега приятно касались щёк, холодный ветер развевал волосы. Мы сидели на самой высокой точке спусковой горки, глядели на мигающие вдали огоньки и пили черничный чай из термоса. Даньель молчал. Я знаю, что он смотрел на меня. Знаю, что вновь и вновь скользил по моему профилю, укрытому курткой телу. По ногам, облачённым в утепленные лосины. Он определённо хотел меня. А я хотела сделать глубокий вдох. — Ты когда-нибудь материлась? — спрашивает неожиданно. Я оборачиваюсь на него с приподнятыми бровями. Он серьёзно? Видимо, серьёзно. Потому что вскоре произносит тягучее «да ла-адно, Мишель» и разражается смехом. Чувствую себя неловко. Будто это такая обыденная вещь, будто… я не испорчу себя таким образом. — Скажи слово «блять», Мишель. — Я не буду уподобляться простолюдинам и материться. — Прекрати, кузина, — шепчет, пододвигаясь ближе. Снег хрустит. Я невольно ёжусь, сильнее прижимая ноги к груди. — Ты же такая же «простолюдинка». Просто побогаче… — он так близко. Его дыхание касается моих губ. С трудом сглатываю, стараясь вернуть целостность мыслей. — Неужели считаешь себя ангелом, малышка? По-моему, святые не влюбляются в кузенов. — Я не влюблена в тебя, Даньель. — А ещё святые не врут. Ты не попала как минимум в две важные мишени, — он резко хватает меня за воротник куртки, притягивая ещё ближе. Зрачки тёмные, подстать ночному небу. Он дышит мне в рот, а я не дышу вовсе. — Сматерись, Мишель, давай. Тебе понравится. — Нет. Даньель приблизился к моей шее, оставляя легкий поцелуй чуть ниже челюсти. Я с силой вздрогнула. Прохлада тут же зализала оставленный мокрый след. — Ты стала такой красивой… — он шепчет, утыкаясь носом в кудри. — Такая порочная красота, Мишель. Тебе бы не атласные платья носить, а кожаные, обтягивающие. — Даньель ловит мой взгляд, улыбаясь. Проводит пальцем по моим приоткрытым губам. — Скажи «блять», девочка. Ублажи мое любопытство. Оглушенная и напрочь сбитая. Убита. Растерзана. Съедена. Изуродована. Я киваю. Пар, исходящий из недр его груди, окутывает всю мою душу. Гнилую и мерзкую, насквозь пробитую. — Блять, — шепчу, подаваясь ближе. Так, что между губами остаются считанные миллиметры. Я ловлю каждый его вздох, каждое подрагивание чёрных ресниц. — Какая хорошая послушная Мишель, — его дыхание оседает на моих губах. Оно фосгеном попадает мне в организм, парализуя нервную систему. Я не могу оторвать взгляда от его рта: все то, что он произносит, каждое поганое словечко подкидывает в бедственный пожар, зародившийся невесть знает когда. — Тебе нравится быть умничкой для своего кузена? Тебя это заводит? — Нет. Его ухмылка бьёт по больному, но не убивает. Убивает ненавязчивое прикосновение ладони к ногам. Он ведёт медленно и стройно, не сбиваясь с пути. От начала сапожек и до согнутых коленей. А после, легко раздвигая их толчком, бежит пальцами по внутренней части бедра. Даньель ведет круги по уплотненным лосинам, но ткань совершенно не чувствуется. Ощущение, словно горячие руки ласкают кожу. Низ живота сводит жгучей истомой, меня всю трясёт. Слюна идёт остриём по пересохшему горлу, я почти не могу дышать. — Ну же, Мишель, — шепчет мне прямо в ухо, касаясь языком мочки. — Признайся, что ты меня тоже хочешь. Я бы никому не рассказал. Только воплотил бы нашу мечту, — он сжимает бедро, и от прикосновения в глазах темнеет. — Будь моей послушной куколкой, разведи ножки. Дай мне сделать приятно. — Я… — выдыхаю, когда его пальцы касаются шва лосин. Он медленно очерчивает круг, а после, оттягивая ткань, отпускает её. Укол, схожий с крапивным ударом. — Пошёл нахер, кузен. Даньель останавливается. Отодвигается, чтобы заглянуть мне в лицо. На его губах играет недоверчивая улыбка, глаза чуть сощурены. Он смотрит несколько секунд прежде, чем громко рассмеяться. Его смех течёт речкой. Его смех парализует и убивает, воскрешает и исцеляет разбитые кости. Смотрю на закинувшего голову Дана и не понимаю, что вызвало такую бурную реакцию. — Ты потрясающая, Миша, — произносит сквозь улыбку. — Я бы ни за что в жизни не стал тебя портить, если бы ты не была такой красивой и упрямой. И если бы ты не была моей кузиной, конечно же. Но, увы… придётся превратить пай-девочку Мишель в оторву Мишу. Так ведь будет интересней, верно? — он смотрит так лукаво, что я киваю против воли. Даже не вникаю в речи, просто слушаю, наслаждаюсь голосом старшего брата. — Такая странная вещь, кузина… Обычно изумруды отгоняют змей, а меня тянет всё ближе и ближе.***
Той весной я начала задыхаться. Понять, что с Мишель Лурсье произошли необратимые изменения, было несложно. Всё началось с того, что я игнорировала сидящую в комнате Анастасию и её просьбы лечь как можно скорее. Я упорно занималась своими делами вплоть до трёх часов ночи, потому что дня не хватало. Затем впервые в жизни прогуляла немецкий и верховую езду ради вылазки с Даньелем в кино. Клянусь, фильм был ужасно скучным, но даже несмотря на это, я получила истинное, неподдельное удовольствие. Я смотрела фильм в кинотеатре, а это перечило расписанию. Я ела попкорн, а это нарушало строгую диету. Но большего себе не позволяла. Легко войти в кураж, легко потерять себя в этой незатейливой спонтанной жизни. Чем больше дней мы с кузеном проводили вместе, тем крепче я влюблялась. Запретный плод сладок. Хорошо, что у меня большой опыт в ограничении себя, иначе я бы просто… стала куклой. Пусть и самой дорогой в его коллекции. Седьмого марта, в девять часов утра, когда я спускалась на завтрак, меня резко прижали к стене. Прямо под камерой. Прямо напротив отцовского кабинета. — Ты меня избегаешь, Миша. Не люблю, когда куколки не реагируют. — Я не кукла, — шиплю, пытаясь оттолкнуть парня от себя. Сердце бьётся всё сильней: папа дома, папа в своём кабинете. У него есть доступ ко всем камерам. Меня убьют, если увидят эту картину. — Отвали, придурок. — Мише-ель… какие слова-а… — Наклонись, кое-что скажу, — шепчу взволнованно, вглядываясь в тёмный омут. Парень послушно наклоняется, плотнее прижимая меня к стене. — Идите нахер, кузен. — Ну, наконец-то, — произносит на выдохе, а после прижимается ко мне губами. Аномальная жара, землетрясения, лавины, засухи, извержения вулканов, оползни, пожары. Пополните список природных аномалий ещё одной — Даньелем Золотовым, человеком аморальным и беспринципным. Я мычу неразборчиво. Пытаюсь оттолкнуть, но тело протестует. Само не хочет останавливать сладостную пытку, поэтому, ещё пару раз брыкнувшись в крепких руках, я наконец расслабляюсь. Позволяю Дану сделать со мной всё, что он задумал. Он улыбается. Улыбается, а после надавливает сильно мне на подбородок, заставляя приоткрыть рот. Проскальзывает языком, касается настойчиво моего. Дразнит, дразнит, дразнит. Всё сильнее сжимая бёдра в руках, Даньель медленно опускает руку под юбку. Нет. Хватит, нет. Так нельзя, так не должно, так… О, боже мой. Отрываюсь от терзающих губ. Поднимаю голову наверх, пытаясь не попасться вновь в дурманящие сети. И просто сделать глоток необходимого воздуха, но Дан воспринимает этот жест по-своему. Он языком проходится по тонкой шее, периодически цепляя кожу зубами. — Дан, стой, — хрип, исходящий изнутри, звучит жалко. Он не останавливается. Пальцем вырисовывает причудливый узор на внутренней части бедра, затем поднимается ребром выше. И выше. Пока не касается нижнего белья. — Папа увидит. Кузен замирает. Взгляд затуманен, губы налились краской. Не смею опускать глаза ниже чёрной рубашки. — Идём в комнату, или я устрою феноменальное шоу прямо здесь, под камерой. Я никуда не пойду. Я не собираюсь идти ни в какую комнату с Даньелем, потому что иначе он окончательно сломает образ той-самой-Мишель-которую-все-любят. — Ко мне, — не подходи больше, ублюдок, — пойдём ко мне. Парень довольно кивает, хватая меня за руку. Мы несёмся так быстро, словно убегаем от своры собак. Ступенька, две, три. Второй этаж. Четвёртый. Выбеленная дубовая дверь. Он заталкивает меня грубо, оборачиваясь напоследок. Захлопывает дверь, запирает на два замка. Я трясусь. Трясусь и дрожу, потому что кобра мягко подползает к мышке. Секунда — и она вот-вот набросится на жертву. Но Даньель проходит мимо и усаживается на край кровати. Жестом подзывает к себе. — Хочу тебя кое-чему научить, — он улыбается, когда я сажусь на его колени. — Помнишь, как извивалась та горячая блондиночка на моих коленях, пока ты играла Баха? — киваю. О, да. Я прекрасно помню, как пошло это выглядело. И как страстно ты, кузен, её хотел. — Маленькая Мишель ведь помнит всё до мельчайших действий, — Дан кладёт руки мне на ягодицы, сжимая их. Поднимаюсь ненамного и тут же опускаюсь, чувствуя, как сильно упирается топорщившаяся ткань брюк. — Ты всегда была моей лучшей ученицей. Особенно в глубоких поцелуях. Помнишь, как мы впервые поцеловались? О, моя маленькая девочка была ненасытна. Покажи, как ты меня хочешь. Смелее, Мишель. Молчу. Замираю. Не дышу. Я ужасна. Я, Мишель Абрамовна Лурсье, теперь самая настоящая уродина, пятно и грязь на великом роде. Потому что начинаю извиваться на коленях у своего двоюродного брата. Потому что срываю с его губ хриплые стоны и вхожу в кураж. Потому что забыла обо всем и трусь сейчас промежностью о член брата. Я ненавижу себя. Я люблю Даньеля. — Бля-ять, — тянет сладко. Затем резко переворачивает меня, заставляет лечь на кровать. Сам возвышается. — Милая, милая Мишель, — шепчет мне на ухо. Его рука все выше и выше. А в горле всё суше и суше. — Как сильно я тебе нравлюсь. Наверное давно уже влюблена, да? — Даньель прикусывает мочку уха, и я взвываю. — Почему? — только и слетает с губ, когда он пододвигает меня ближе, заставляя почувствовать, как сильно я воздействую на кузена. — Потому что ты, Мишель, на самом деле обыкновенная шестнадцатилетняя девочка, по ночам запускающая руки в трусы каждый раз, когда я говорю о своём желании трахнуть тебя. Ты смотришь на всех свысока, строишь из себя королеву, а сама потеряешь девственность с кузеном. Станешь моим очередным трофеем, и, клянусь, тебе так понравится, что ты будешь скулить и плакать, лишь бы я в очередной раз хорошенько отодрал тебя, — он спокойно отодвигает ткань кружевных трусиков и медленно, чертовски медленно вводит один палец. — Видишь, какая мокрая. Ты истекаешь для меня, Мишель. Гортанно стону. Обидно. Слова так сильно ранят, но мозг просто отказывается вникать. Кожа в царапинах и ссадинах изнутри, а я даже не понимаю, почему так щипет и болит. К глазам подступают слёзы. Моментально смахиваю их: слабость показывать нельзя. Расплачусь потом, когда останусь одна. Вытраханная и грязная Мишель. Даньель крепко держит мои бедра одной рукой. Другой — стимулирует и мягко входит. А я сгораю. От обиды брошенных слов, от аккуратных размеренных движений. Вскоре добавляется второй палец, и я пытаюсь схватиться хоть за что-то, чтобы не свалиться в образовавшуюся пропасть. — Поверить только: пай-девочка с сапфировой заколкой трахается со своим братом. Вот умора, да? — я не слышу. Не слышу, потому что давно оглушена. В очередной раз не сдерживаюсь, давая волю рвущимся изнутри демонам, когда Дан, убирая руку, стягивает с себя брюки вместе с нижним бельём. Он смотрит мне в глаза, касаясь напряженного члена. — Тебе очень понравится, куколка. Обещаю. Я поперхнулась воздухом. С меня словно сняли кожу, мышцы, оставили лишь нервы. И Даньель играет на них, перебирает как струны арфы. Он пристроился между ног и толкнулся, прикусывая меня за шею. — Сладкая порочная Мишель. — Презерватив, — выдыхаю, когда парень начинает двигаться. — У меня вазэктомия, куколка. А даже если бы и мог иметь детей, то всё равно трахнул бы тебя без резинки. Как грязную шлюху, потому что только так тебе и нравится. — Хорошо, что род таких ублюдков не будет продолжаться, — рычу, комкая некогда идеально гладкую простыню.***
Тем летом я окончательно задохнулась. Я уехала из города спустя два дня. И остаюсь в Лондоне по сей момент. Пять месяцев я провела вдали от дома, надеясь, что Даньель наконец съехал. Его слова кружились в голове. Его слова стали ахиллесовой пятой, они убивали изо дня в день. Я забыла, что значит жить по расписанию. Забыла, каково это — не курить, не материться и не плакаться незнакомцам. А англичане, суки, как назло чопорные, не понимают, не слушают, не помогают. Просто сидят отстранёно, будто не с ними говорю. Всю жизнь была худенькой. Потом тощей из-за забитого графика. А сейчас… иной раз сдувал идущий с Темзы ветер. Я всё так же носила платья с атласным бантом на талии, всё так же закалывала вьющиеся волосы заколкой с сапфиром. Только теперь не чувствовала себя выше. Мишель Лурсье отныне никакая не золотая девочка. Она даже не Мишель. Так, Миша. Грязь под ногтями. Отец должен примчаться с минуты на минуту. Написал часами ранее, что прилетит в Лондон на нашем самолёте, якобы есть дело. Какое — неизвестно. Навряд ли что-нибудь серьёзное. Встречаю папочку с ослепительной улыбкой. Довольная, счастливая, красивая дочь. Образец. Отличница. Дешёвая шлюха. Отец не обнимает. Не целует в щёку, как делал это раньше. Он подходит ко мне близко и даёт звонкую пощёчину. — Никогда не думал, что ты, Мишель, опозоришь меня, — цедит злобно и ненавистно. А я смотрю всё с такой же приветливой улыбкой. Щека жжёт, глаза щипят. Мне должно быть больно, но я просто не чувствую. Куклы сделаны из пластика, а не из живой материи. — Сбежала, потому что вдоволь натрахалась со своим братом, да? Грязная, порочная девка! — произносит он ещё раз, после чего хватает меня за волосы. Рывком приближает к себе. — Не смей никому рассказывать об этом, слышишь, сука малолетняя? В восемнадцать лет выйдешь замуж за Дениса. Это твой последний шанс на нормальную жизнь, — его голос такой скрипуче-склизкий. Как из детских кошмаров. — Нет. — Что? — отец опешил, сильнее дёргая за кудри. Я взвываю от тянущего чувства. Но не плачу. Потому что больше не могу. — Я не выйду замуж за Дениса. Уж лучше сгнию в канаве, нежели свяжу жизнь с этим человеком. Он долго молчит. Ослабляет хватку, и я невольно падаю на землю. — Удачи сгнить в канаве. Я не хочу, чтобы мой род очерняли такие, как ты. Все документы переделаю в кратчайший срок, счёт, так уж и быть, оставлю открытым. Пользуйся, Мишель. Пусть каждая выведенная копейка будет напоминать тебе, кто ты есть на самом деле.***
Этой осенью меня похоронили. Отец устроил похороны для Мишель Лурсье, для любимой дочки. Он похоронил её под остролистным клёном — местом отдалённым и самым одиноким во всём кладбище. Не было там ни скамьи, ничего. Пустое место для пустого человека. Папа созвал весь народ, всех наших гостей и друзей. Даже Рената думала, что её любимая сестрёнка погибла, а тело было так изуродовано, что целесообразней хоронить пустой гроб. Фотографию мне прислал Даньель. Моё надгробье — тёмно-изумрудного цвета, а рядом с ним вьётся мраморная статуя змеи.***
— Ваша фамилия, мэм. — Золотова. — Я правильно понимаю, что вы хотите сменить её на «Долл»? — молодая девушка, сидящая в паспортном офисе, смотрела на меня слишком изумлённо. Я спокойно киваю. — Если вы уверены… — Более чем. Женщина недоверчиво скользит по мне взглядом. Изучающий, он не принес больше ничего, кроме сухого раздражения. — Вам придет оповещение о готовых документах. Всего хорошего, Мишель Долл.