Они все проебали

Тсунаеши всегда был другим. Нана это увидела еще в тот момент, когда к ней на грудь положили теплое тельце почти тихого ребенка — крохотный Тсуна только хныкал, он не орал и не плакал. А когда услышал мамино сердце, задушено бьющееся где-то под его ухом, то и вовсе почти замолк, тихо сопя. Нана тогда не могла перестать улыбаться. Она не знала, что это было первым признаком того, что ее мальчик всегда будет другим. Тсунаеши Савада — мягкий и ласковый. Он умеет улыбаться и смеяться, и эти жесты более всего ценят те, кто рядом. Мама, немногочисленные друзья… А остальные, простые обыватели, окружающие его каждый день, не видят настоящей его улыбки, слышат лишь раздражающий нервный смех. Тсунаеши Савада — слабый и глупый, считают все. Он отвергнутый. А друзьям и маме не говорит — хватает и обеспокоенного взгляда верно догадывающегося Ямамото. Кажется, он даже точно знает. Но не говорит — потому что понимает и принимает эти мысли Тсунаеши. Хотя и не одобряет и пару раз начищает мордашку тем, кто посмел дотронуться до его друга. До его Неба, как оказалось позднее. Да, все они были удивлены. Реборн появляется, словно снег в мае — неожиданно. Этот взрослый садист в теле ребенка не нравится даже Хибари, а защищать его рвется только наивная Хару — Тсуна ценит ее по-своему, конечно, но не то. Эта девочка вызывает в нем слишком много того, что вызывали в свое время Такеши и Кея — желания не рассказывать. Он будущий дон мафии и черта с два соскочит с этого теперь — раньше надо было заботиться, уезжать, скрываться. Не сейчас. И он станет доном, черт возьми. Самым сильным, самым непредсказуемым. Он выживет, научится. И не покажет тем, кто этого еще не знает, ту сторону жизни — темную. Теневую. На той стороне только грязь, кровь и подобие жизни. Раз уж его друзья погрязнут в этом вместе с ним, он сделает так, чтобы они не утонули. Чтобы им всегда было лучше. А Хару и Киоко ни за что не позволит увидеть настоящий пистолет в руках умелого стрелка, не позволит услышать оглушающий звук выстрела и вскрик жертвы. Никогда. Или он не Савада Тсунаеши. Реборн учит жестко, не зря Хранители думают про него «садист». Он заставляет вставать Тсунаеши в самую рань под звуки бомб, полусонным выбираться из растяжек, плутать внутри иллюзий. Он не дает поблажек и подсказок, и в этом весь Аркобалено Солнца — жесткий, скрытный, доводящий дело до конца. В его черных, как угли, глазах блестит жестокость пополам со всезнанием — о, он многое знает, но не говорит. А еще больше искусно обходит для достижения своих целей. Сказано: сильнейший босс за последние три столетия. А сказано — значит, сделано. Слово клиента — закон. Тсунаеши тренируется. У кого-то возникает мысль, что он делает это как будто в режиме семь на одного — так много и упорно, с таким рвением и такими ранами на выходе, как будто за себя и остальных шестерых Хранителей, двое из которых еще не присоединились. На Саваду смотрят с жалостью те, кто не понимает. С болью — мама. Со страданием — Кея и Такеши, которые на следующий день приходят в школу с новыми ссадинами, сбитыми костяшками и совсем не отдохнувшие — слишком долгое использование Пламени сказалось на организме, и он успел только частично пополнить этот резерв. Тсуна смотрит на них с осуждением, едва заметным укором в больших карих глазах, потемневших от пролитой крови. Ямамото глядит на него в ответ и отчетливо видит под рубашкой, на пару размеров больше, чем необходимо, новые раны, зашитые неаккуратно и пока совсем неумело: Тсуна делал это сам. Видит шрамы, уходящие под длинные, раскатанные до упора рукава. Тсунаеши быстро исцеляется — Реборн говорит, из-за чистого Пламени Гармонии, и они склонны этому верить — и эти шрамы уже белые. Только не сходят совсем. Рехей смотрит на всех них с непониманием и только уделяет больше времени тренировкам — Реборн говорил, он такое Солнце, что не сможет лечить. Значит, он станет сильнейшим в команде. Самым мускулистым, самым выносливым. Раз Небо проявляет стальную волю, раз он такой стойкий в этом своем хрупком и гибком, словно прут, теле — то и Рехей не уступит. А смысл горевать из-за новых шрамов? Это жизнь. Это упорные тренировки. А шрамы и переломы в их результате — лучшее подтверждение серьезных намерений. Того, что все получается. Что все идет как надо. Рехей уважает Тсунаеши и не позволяет себе смотреть на него как-то по-другому — это его Небо, его Босс. И Рехей станет достойным того, чтобы защищать его, а не просто быть защищаемым. Гокудера смотрит с жалостью — щенячьей такой, знаете — и скрипит зубами, сминая фильтр сигареты. Он знает, что мало что может сделать. И он просто смотрит, пытаясь поддержать хоть как-то — пробует разное, но факт один. Гокудера пытается. Гокудера этой своей щенячьей преданностью и тем, что знает свой потолок, смягчает Тсунаеши. Немного. Юному Боссу Вонголы, который, подумаешь, еще всего-то не прошел посвящение, просто необходимо иметь рядом того, кто хочет, чтобы его защищали. Чуть более слабого, чем он сам. Морально. Физически он уже на уровне. Тсунаеши учится всегда, без перерывов — только в школу еще ходит, а уже не улыбается, не смеется даже нервно. Просто забыл, как это делать. Зато он может, не глядя, не оборачиваясь, поймать руку очередного недоброжелателя в крепкий захват, быстро и профессионально склониться и сделать подсечку второму. Все точно и быстро — а Тсуна просто смотрит на поверженных противников, стонущих на полу, и взгляд его серый и безразличный. И те, кто раньше отравлял его жизнь, те, кто лучше всех знали его живой и пугливый зачастую взгляд при виде, содрогаются: как изменились его глаза. Когда-то теплые, карие, словно кора молодого дерева, теперь они как будто выцвели. Такие светлые-светлые, тусклые, а взгляд почему-то незаинтересованный. В компании Хранителей это меняется, а в потускневших глазах не-подростка — поймите, не должно быть у шестнадцатилетнего парня таких глаз — появляются эмоции. Только зачастую они Хранителям не нравятся или вызывают смешанные чувства — снисхождение на лице Тсунаеши выглядит уже так привычно, но так пугающе, так… так, что заставляет в горле встать ком. Никто не знает, от чего больше: от подкатывающих к решительно сухим глазам слез или от осознания вины. Они не уберегли, они не успели, они не заметили раньше этой решительности босса взять все на себя. Они — эпические идиоты, говорит честный Ямамото, когда Тсуны нет рядом. Гокудера зажимается, сцепляет зубы, с горечью понимает, что сигареты как раз закончились. Он знает, что ничего не может сделать. А мы к тому же знаем, что он не из тех, кто прыгнет выше головы, как это все еще продолжал раз за разом делать Тсунаеши — Гокудера другой, он, осознав свой порог, будет только скулить и подставляться под ласку. Тсунаеши такое тоже нужно, почти необходимо, а значит, не нам его осуждать. Кея сжимает недовольно зубы и стискивает кулаки — тонфа, прикрепленные к предплечьям, холодят разгоряченную кожу. Сегодня они с Такеши снова будут тренироваться до умопомрачения, а потом наверняка уснут прямо на досках балкона в доме Ямамото — где улеглись отдышаться, там и уснули. Так всегда было, когда они переусердствовали. Жмурится и тоже стискивает кулаки Рехей. Он прокусывает изнутри нижнюю губу, так что когда снова заставляет себя расцепить зубы, верхние резцы слегка окрашены красным. Он делает все, что может, тренируется, учится управлять Пламенем, но поздно. Тсунаеши сильный, очень сильный и достоин уважения, а не жалости, даже не жалости к тому, что его Хранители банально все проебали. Рехей вспоминает того Тсуну, которого когда-то порой видел на тренировках на скамье для зрителей, когда занятия его клуба на улице совпадали с тренировками бейсболистов. Тот Савада был таким солнечным, таким счастливым, так громко и красиво смеялся, что Рехей порой останавливался на месте, словно вкопанный, и не понимал этого до тех пор, пока один из соклубовцев не напоминал, что у них, вообще-то, тренировка. Рехей скучал по тому Тсунаеши, который мог стать его Небом, но почему-то не стал. До того, как Рехей признался себе в том, что готов признать над собой аж целого мафиозного Босса, тот Савада Тсунаеши, который смеялся и кричал что-то подбадривающее на трибунах, умер. Испарился. Стал заключенным внутри клетки, прутья которой состояли из одного материала — твердой убежденности Неба в том, чтобы оберечь своих близких от всего, что может быть связано со смертью. Что может им навредить. Что способно хотя бы в перспективе сломать их. Сам Ямамото не сдерживается и с силой бьет кулаком по кирпичному покрытию рядом с собой, после чего стена ощутимо содрогается, а на черноволосую голову падает серая крошка. Спортсмен не обращает внимания, зато глухо бормочет что-то себе под нос, чувствуя, как по носу и щекам щекотно скатываются одинокие капли слез. Они все проебали, Тсуна. Прости… Когда появляется Мукуро, которого Тсуна отбивает у Вендиче твердой парой фраз, и начинает слишком много скалиться и неприятно шутить, у него сразу появляется четверо недоброжелателей, которые не прочь почесать кулаки или тонфа — это уж зависит от индивида. Хранители крысятся на новичка в своей команде, нервно оглаживают оружие, уговаривая себя не убивать Туман Босса, но ничего не делать не могут. Мукуро сначала гадает, с чего такая ненависть от остальных товарищей по несчастью. А потом присматривается к Тсунаеши. И видит в его глазах отчаяние, видит твердое, далеко идущее намерение оградить тех, кто дорог, от грязи мафии. Видит и ухмыляется, не в полной мере принимая всерьез. А потом следит за остальными Хранителями, наблюдает. За тренирующимися с тем же отчаянием Дождем и Облаком, которые успокаиваются, только когда выдохнутся. За Ураганом, что вечно рядом с Боссом, его опора и утешение, его мягкое одеяло и доверчивый щенок, кто смотрит в мудрые глаза и просто позволяет себя гладить. Такой вот слабак, который все равно помогает Боссу не потеряться совсем. А еще Мукуро видит тренировки того, у кого совершенно не ожидал заметить такое же настроение, как у Урагана, Дождя и Облака. Как-то думалось, что это Солнце уж совсем без мозгов в голове — должно быть, отбило в детстве. И что не способно испытывать высокие чувства, серьезно и вдумчиво о чем-то тосковать, ради чего-то более глубокого, чем сила, рваться в бой. Он оказался неправ. И это отчетливо повернуло его в совершенно противоположную сторону восприятия этой странной Семьи, которая теперь должна была стать и его. Рехей был один. Почти всегда. По утрам бегал наперегонки с тенью, дрался с ней же, потому что Ямамото с Хибари тяжело было порой подловить, а со сверстниками он выматывался больше, сдерживая настоящую силу. Мукуро чувствовал в его движениях, в его сжатых до скрипа зубах, в зажмуренных до белых пятен глазах совсем другое отчаяние, нежели увиденное у предыдущих последователей Савады Тсунаеши. Мукуро читал по его ударам историю: когда Рехей впервые заметил Тсунаеши, что он не подошел, не сказал ни слова, не показал своего интереса, и когда тот уже вошел в состав будущего Десятого поколения Вонголы в качестве Солнца. Что в самом начале Тсуна был другим, таким ощутимо отличавшимся от нынешнего — а Мукуро с трудом мог представить уже вполне знакомого и понятного Босса другим, если честно, — и что Рехей осознал это отличие поздно, невыносимо поздно. Поздно до боли. До очередного осознания — он пропустил что-то важное, опоздал со своими отчаянными тренировками. Только вот и сейчас Солнце не тренировалось по инерции, оно все еще отдавало себе отчет в том, что это тело будет принадлежать Боссу. Что надо сделать его таким, чтобы оно было Боссу помощью, щитом и мечом, а не обузой, не бесполезностью в бою с опасным противником. Рехей скучал по прежнему Тсунаеши, но искренне уважал нынешнего и хотел стать ему полезным союзником. Хотел быть сильным, чтобы защищать, а не быть вечно защищаемым. После анализа показанной Солнцем истории Мукуро стал раздумывать над поведением других. Кея и Такеши, очевидно, до становления нынешнего Тсунаеши долго были знакомы с ним — возможно, друзья детства. Хаято, который удивителен в своем понимании и нужности, в своей осознанной слабости — он просто не может больше, не умеет, и потому делает то, что может. И все делают то, что могут, чтобы не дать Тсунаеши пропасть в этих его тренировках, не позволить утонуть ему самому в крови и грязи, в том, от чего он хочет уберечь их. И Мукуро также понимает, что он тут, в этой странной Семейке, чертовски к месту. С его ядовитым характером они не пропадут. А Хранители поймут скоро, что чрезмерно длинный и острый язык тоже может помочь их Боссу, что Мукуро вовсе не делает хуже. Напротив — он всерьез взялся за то, чтобы расшевелить вечно такого спокойного, какого-то даже пассивного, неподъемного, слишком всезнающего Босса. Он должен был — а иначе какая житуха с таким скучным Боссом и вечно страдающими Хранителями? Месть мафии было решено отложить на неопределенный срок. Тсуна стал Боссом. Мукуро мог немного расшевелить его, да только почти без толку — ну зачем, когда тот все равно все силы отдает тренировкам? Так что Мукуро был тем, кто, наравне с Хаято, был рядом с юным Боссом Вонголы почти всегда, стоя грозной тенью за левым плечом. Они с Хаято делали Босса живым в течение дня, когда по какой-то причине рядом не крутились остальные Хранители. Маленький Ламбо присоединился позже всех — почему-то Бовино решили зажать младшего наследничка. Или Базуку Десятилетия, которая должна была идти с ним в комплекте? Непонятно. Вот только Тсуна, узнав, кто будет его Грозой и сколько этому дитя лет, чуть не убил Реборна, напугал всех до усрачки вырвавшимся наружу Пламенем и отослал Ламбо к матери, предварительно поговорив с маленьким мафиози — мол, тренируйся, сколько хочешь, звони, пиши, ругайся, когда подрастешь, а я тебя в мафию раньше, чем ты мне свою полезность и серьезность не докажешь, не возьму. Мукуро видел (подсматривал), как мальчик пару раз всхлипнул, а потом посмотрел доверчивым взглядом конфетно-зеленых глаз и задал вопрос, который потом на всю жизнь запомнили все, кто стал вольным или невольным свидетелем очередной головотряски для Реборна: — А там будут виноградные леденцы? — Будут, — тяжело, лишь приподнимая уголки губ, больше всего улыбнулся самыми большими глазами Тсунаеши, беря маленькую Грозу на руки и поднимаясь с пола. — Пойдем, вместе позвоним моей маме. Хочешь тоже называть ее мамой? Ламбо наверняка мог бы сделать их Босса другим, снова вернуть ему жизнь, но сам Босс этого как будто не пожелал, услав малыша в Намимори. И тот звонил, и писал, и тренировался. Но не ругался — как-то, видно, на него Нана-сан повлияла. Нана-сан, кстати, отдельная история. Нана видела, что Тсунаеши какой-то… необычный, необыкновенный. Казалось бы, для каждой матери ее ребенок — уникальный, неповторимый, самый лучший и все в таком духе. Но Нана не обманывалась. Она слишком привыкла доверять своей интуиции, отличать ее от обычных мыслей, выделять на их фоне, что закрепила это осознание в своей голове: что ее Тсуна — почему-то слишком отличается от людей вокруг. От обычного ребенка — тоже. Он долго был один. А потом появились сразу двое — с совсем небольшим перерывом. Такеши Ямамото, улыбчивый и смешливый паренек, отец которого работал в очень хорошем суши-баре, и Хибари Кея, серьезный тихий мальчик, родителей которого Нана не смогла увидеть даже спустя десять лет. Казалось бы, Тсунаеши начинал входить в кондицию — делал уроки с друзьями, ходил с ними в школу и возвращался домой, оставался ночевать, посещал тренировки и матчи школьной команды по бейсболу, в которой играл Такеши. Но Нана не обманывалась — она уже видела синяки на смуглой от рождения коже ее мальчика. Она знала, догадывалась, что в школе, когда рядом по какой-то причине нет друзей, Тсунаеши становится совсем другим, превращается в незнакомца. А почему — для женщины оставалось загадкой. Мы с вами можем предположить, что Тсунаеши просто не готов был дружить с кем-то еще, что Кея и Такеши изначально ощущались иначе, чем все те, кто после появлялся с ним рядом. Что Небо сразу почуяло Хранителей и дало добро, что Тсуна сблизился с ними спокойно поэтому. А с другими, такими холодными в его восприятии на фоне тягуче-прохладных и родных Хранителей, не захотел. Не смог. Побоялся. Потом пришел Реборн. Женщине стало страшно за сына, но и сама она Реборна… боялась. И из-за страха ничего не могла поделать — не видела выхода из ситуации, чтобы в конечном итоге остаться с сыном. Хотя бы до окончания школы. Пожалуйста. Реборн был жесток, это видела даже просто наблюдавшая за Тсунаеши Нана. Так же, как порой видела скрипящих зубами друзей ее мальчика, таких знакомых Кею и Такеши. И она как будто слышала отголоски их мыслей: что Тсунаеши не должен так перенапрягаться. Не должен брать все на себя. С того дня в ее доме без свежих синяков щеголял только Реборн и, в какой-то степени, она сама. Только на запястьях порой отпечатывались ее собственные пальцы после того, как она слишком сильно сжимала нежную кожу, мучительно размышляя о сыне. Друзья ее Тсунаеши приносили в дом запахи зеленки и йода, от Хаято регулярно пахло порохом и сигаретами, а Такеши она ни разу не видела без как минимум трех пластырей на простоватом лице. Про Тсунаеши она знала больше — тот не смог утаить от нее, что зашивает собственные слишком глубокие порезы. Нана пару раз даже делала это сама, пока Тсунаеши только привыкал к ощущению боли от раскаленной иглы, проходящей раз за разом сквозь порванную кожу и мышцы… Это все было больно. Невыносимо больно для Наны, которая только хотела мирной, спокойной жизни для своего ребенка. Она хотела, чтобы у него были друзья, было домашнее тепло и уют, еда, которую она бы готовила ему с собой в школу и во всякие классные поездки. Но этого не было. Было другое: друзья — те, кого он обязан был защищать, и которым не мог позволить защищать себя, домашнее спокойствие, тишина родного дома, чтобы спокойно зализать раны сквозь слезы и скрипы зубов и отдохнуть, и мамина еда, потому что вкуса чего-либо другого Тсуна просто не ощущал. А мама вкладывала столько души, столько жизни и эмоций в готовку, что Тсунаеши ел и наслаждался. А это стало такой редкостью… И была жизнь — жестокая стараниями репетитора-садиста, наполненная болью, отчаянием и стремлением к силе. Нана видела, как Тсунаеши порой тренировался прямо во внутреннем дворе — и взгляд так скоро потухших глаз ее мальчика явственно говорил о том, что он изменился. Что настала пора появиться этому мерзкому юношескому максимализму, который был усилен физической болью и риском будущего. Тсунаеши стал тем, кто должен был защищать. Только защищать, и никак иначе. И Нане было больно от того, что она увидела это в его глазах лишь во время тренировки с Реборном. Друзья ее сына всегда были немного грустными — так казалось Нане. Гокудера, который буквально жил у них (Нана сказала, что с нее хватит того, что мальчишка возвращается в пустую и холодную квартиру в центре на какие-то три часа якобы сна, поэтому серебряноволосый подросток был поселен в комнату прямо напротив Тсунаеши), всегда крутился рядом с Тсуной — и тот явственно смягчался рядом с ним, обнимал, трогал, явно мысленно благодарил богов за то, что послали ему этого человека. Нана видела силу Такеши, Кеи и Рехея и видела слабость Гокудеры на ее фоне. А также видела то, что Хаято все равно делает для ее сына все — и делает успешно, потому что в его присутствии в глазах Тсуны начинал гореть светлый огонек жизни. Тсуна испытывал нежность по отношению к ранее такому одинокому, всеми отвергнутому Гокудере. Нана смотрела, а потом, чувствуя, как в глазах мутится от скапливающихся слез, уходила в свою комнату — она приготовила покушать, просто пришла посмотреть, как там мальчики. И всегда уходила в слезах — какая у ее сына сложилась печальная судьба… А еще, если уж и говорить о силе и слабости, необходимо было упомянуть ту странную, казалось бы, вмятину на стене их дома со стороны заднего двора. Ямамото перенервничал — это Нана узнала утром следующего дня, когда подросток пришел во двор со школьным рюкзаком, в котором на поверку оказались немногочисленные инструменты и пара досок — чтобы, очевидно, сделать так, чтобы вдавленных внутрь желтых досок не было видно. А она как раз была там — задумчивым взглядом смотрела на след чьей-то несдержанности. — Нана-сан, простите, пожалуйста. Я не хотел, — честно смотрит в ее глаза Такеши, и Нана слышит, что ее интуиция тоже говорит об искренности этих слов. Женщина кивает и оборачивается к однокласснику сына всем телом, растягивая губы в теплой улыбке — если уж не сын, так хоть она. — Все в порядке, Ямамото-кун. Но дыру не заделывай. Я хочу видеть ее. Ямамото послушался странной просьбы, а для Наны вмятина в крепко вбитых толстых досках, которые надо же было умудриться переломить, стала напоминанием о том, что судьба ее сына делает с людьми, которых он бережет и которыми дорожит. Что с ними делает его выбор, решение взять все на себя. Просто дыра в ярко-желтом чехле дома. Сын уехал, и Нана долго по инерции ходила по дому — от гостиной до кухни, от кухни до супермаркета, от супермаркета — в пустой дом, где она теперь была одна и точно не могла съесть все то, что накупила. И несколько месяцев она просто жила тоской, упивалась тем, что теперь все тепло дома — для себя, да и себе оно… вряд ли было нужно, особенно учитывая полное осознание: ее сын упал. Упал туда, куда не стоило падать, от чего ей самой следовало беречь его еще с самого малого возраста. Не успела. Не догадалась. А сейчас уже было слишком поздно… Но однажды, спустя какой-то месяц и несколько дней, в ее дверь зазвонили. Она подорвалась с места — быть может, это Тсунаеши-кун?.. За дверью стоял седой, но крепкий загорелый мужчина, в руке державший объемную коробку для обедов. Тот, глядя ей в глаза, точно видя в ее взгляде разочарование, почесал затылок и вдруг заговорил хриплым, но звучным голосом: — Знаю, вы не меня ждали, сына… Просто сам понял наконец, как тяжело, когда единственный отпрыск съезжает, один остаешься… Подумал, нужно вас немного развеселить. У вас-то, кроме сына, никого и не было толком. Он поднял коробку для обеда чуть выше, поясняя, какой еще аргумент был в пользу развеселить. А Нана улыбнулась. Немного вымученно, тяжело, но улыбнулась — и глаза ее говорили «спасибо» старшему Ямамото, который действительно сделал для нее кое-что важное. Через пару месяцев ей впервые в не обговоренный заранее день позвонил Тсунаеши — и таким замечательно эмоциональным, строгим как-то по-отцовски тоном рассказал, что у него тут наметился сорванец. Не его, конечно, но малышу шесть лет и девать пока что куда-то надо. Не согласится ли она повоспитывать его? Просто, ну, вдруг скучно, а детей она любит… С расходами Тсуна поможет и будет звонить чаще — чтобы, если что, осаждать неугомонного мальчика — как оказалось. Нана заулыбалась совершенно счастливо — даже почувствовала, как в глазах встали слезы радости. Этот мальчик — своеобразное наследие Тсунаеши. И пусть тот точно не его ребенок, но он тот, кто сделал ее Тсуну на какие-то минуты таким — взрослым, серьезным, отличающимся от того, кто уехал от нее в начале лета этого года. И Нана, конечно же, согласилась — и она слышала, что в ее голос прорываются слезы, что текли по ее щекам, заставляя дрожать те немногочисленные слова, которые она произносила в трубку в ответ на какие-то даже взволнованные интонации сына. Маленький Ламбо — очаровательный ребенок с густыми черными кудряшками и конфетно-зелеными глазами — приехал на следующей неделе в сопровождении ладящего с детьми Хибари. Тот передал мальчика на руки Нане, проинструктировал, как велел Тсунаеши (читай: передал его слова обо всем и ни о чем в концентрированном виде), поклонился церемонно и отбыл, коротко попрощавшись с сонным в нынешние семь утра мальчиком. Нана закрыла за гостем дверь, с грустью понимая, что тот даже не заикнулся о чае, явно не находя для него времени в плотном расписании, и улыбнулась уже такой привычной, немного не искренней улыбкой, оборачиваясь к новому ребенку в ее доме. — Ну что, Ламбо, ты, наверное, устал? Покушаешь или сразу отвести тебя в комнату? Ребенок предсказуемо отказался от еды и уже через пять минут сопел в подготовленной для него одной из пустых комнат на втором этаже — комнаты мальчиков, Гокудеры и Тсунаеши, для нее были неприкосновенны. Ламбо рос быстро. И тоже тренировался — начал через полтора года после своего приезда. Но в его глазах не было никакого отчаяния, никакой тоски, и Нана не видела в нем ни толики самопожертвования, как у сына — мальчик просто хотел стать сильнее. Вырасти. Стать взрослым. Такие детские желания из детских уст грели сердце матери, заставляя каждый раз выходить на балкон с подносом с чаем и бутылкой воды. После тренировки Ламбо всегда пил с ней чай и о чем-то болтал, улыбался, много смеялся. Иногда приходил и Ямамото-старший — в первый раз Нана услышала от него в оправдание тоже совершенно повседневную, такую милую и теплую в своей обычности, традиционности фразу: «Ваш сорванец меня вынудил». И Нана коротко улыбалась и, поклонившись, вела его на задний двор, расспрашивая о чем-то отвлеченном, пока сын переодевался. Сын — это потому что Ламбо с первого дня стал называть ее мамой. А Нана просто не смогла ему отказать, истосковавшись по тому, какой заботой окутывала в свое время Тсунаеши. Теперь у нее было два сына. Один — такой взрослый, с такой жуткой судьбой, исковерканной репетитором-садистом, а второй — еще такой маленький, такой сорванец и оболтус, которого предстояло растить, воспитывать, обучать. И лечить от ссадин после драк со сверстниками — тоже. Тсуна себе такой роскоши не позволял, а Ламбо был слишком прямым, чтобы не рассказывать любимой маме об этом. А почему нет? Чертов Сора снова задавался, ну он и… Тсуна пропал через пять лет после того, как отправил к ней Ламбо. Однажды он просто не звонил целую неделю, а потом две недели, а затем, когда пошла третья, Нана уже заволновалась. Она сама позвонила по номеру, который прислал ей через неделю после их отъезда Гокудера — на экстренный случай. Ответил чуть искаженный, но узнаваемый голос того самого мальчишки, который жил в ее доме так давно. И он сам ответил на незаданный вопрос: Тсунаеши действительно пропал. Но попросил не волноваться слишком, мол, не то чтобы пропал, мы догадываемся, где он, но, чтобы найти его и забрать, понадобится некоторое время… И он, к сожалению, не может сообщить госпоже Саваде чего-то исчерпывающего — секретная информация, она такая. Извинился еще раз и дождался каких-то сухих вопросов от Наны, ничего, по сути, не значивших, и попрощался, пообещав позвонить, как только выяснится что-то важное. Когда телефонная трубка была опущена на приличествующее место, Ламбо сразу подскочил к матери — чуть более высокий, чем другие мальчишки его возраста, сильный и сейчас такой взволнованный, что Нана не позволила себе совсем расклеиться. Потрепала волосы вцепившегося в ее резко ослабевшее тело сына и, кивнув и устало улыбнувшись, чуть ослабила хватку на своей талии, делая шаг в сторону кухни со словами: — С Тсуной-куном беда, но Гокудера-кун обещал, что, если что-нибудь станет известно, позвонит и расскажет. Пойдем приготовим что-нибудь на ужин? Сегодня же должен прийти Ямамото-сан? А Ламбо смотрел вслед маме и видел, что она ослабела. То, что случилось с Тсуной-саном, или то, как об этом говорил Гокудера, Ураган его Босса, явно сильно шокировало маму. Вот только что же все-таки случилось? Звонок в дверь прозвучал в девять утра в субботу — Ламбо еще отсыпался после тяжелой учебной недели, на которую выпали некоторые триместровые контрольные, соревнования по кендо и борьбе, а также личный зачет на выносливость от неумолимого тренера Ямамото-сенсея, а сама Нана как раз выполняла кое-какие утренние задачи на любимой кухне. Звонка она не могла ожидать ни от кого, поэтому быстро выключила воду в кране и убавила газ на плите, выходя в коридор и одновременно вытирая руки о махровое полотенце. Смотреть в глазок возможным не представлялось — буквально пару дней назад Ламбо, играя с друзьями на подходе к дому, случайно разбил его прицельным броском чего-то, похожего на спицу для вышивания. Потом долго извинялся, конечно, а Нана даже засмеялась от комичности ситуации, но теперь ей как-то встало это боком. — Кто там? — звонко спросила она, но не слишком громко, чтобы, не дай бог, не разбудить сына. И, не услышав ничего в ответ, снова подала голос: — Понимаете, сын недавно сломал глазок, так что мне необходимо услышать, кто вы. На что за дверью раздался немного нервный, такой еще хриплый смешок, как будто человек, стоящий за дверью, совсем недавно сорвал голос. Как будто сорвал его, долго и надрывно крича. — Так Ламбо пришелся ко двору? — негромко сказали, казалось бы, в самую щелку между дверью и дверным проемом, и Нана, почувствовав резкий прилив чего-то совершенно необъяснимого в груди, как могла быстро отворила дверь, распахивая ту настолько, насколько позволяла небольшая прихожая. А за дверью, невесомо, как-то грустно и печально улыбаясь, стоял ее мальчик, ее Тсунаеши — с еще более выцветшими, но по-детски добрыми глазами и длинными волосами, неровно обрезанными, местами перемежающимися самой настоящей сединой, но Он. Он, который пропал почти год назад, тот, кто перед этим уехал совсем не тем, не знакомым ей до самого кончика носа мальчиком, а теперь вернулся кем-то, столь похожим на него, на прежнего Тсуну. И Нана, бегло осмотрев сына, буквально бросилась ему на шею, уже не замечая, что из груди вырвались самые настоящие рыдания — ведь кто, если не она, подала сыну этот дурной пример с защитой всех ценой себя? Ну кто еще-то? Чего стоила ситуация с Емитсу… Так что и теперь она должна оттаять первой, чтобы не позволить сыну снова стать тем незнакомцем. Мама плакала на плече у Тсуны, а он, памятуя, что сегодня только суббота и многие не выйдут на улицу в их районе в такую рань, не стал заходить в дом, не будучи втянут в него хозяевами. Поэтому он поддерживал маму и гладил ее по дрожащей спине, вдыхая этот ее запах родного дома и домашней выпечки. Он пару дней назад сбежал из плена целой Семьи ублюдков, жестоко измывавшихся над людьми. Сам с трудом выжил и понял вдруг, что слишком многое потерял и теряет — так рано отстранившись и уехав от матери, не позволяя Хранителям быть в чем-то лучше себя, закрываясь от них… И решил исправить ошибки. И начать с мамы. Пусть он, возможно, немного опоздал, но он понял. Понял и пришел, чтобы сказать «прости» и посмотреть взглядом, наполненным истинными эмоциями, а не сознательно пропускаемыми. Это был первый шаг на новом длинном пути исправления ошибок.