***
Борис кивнул приблизившимся солдатам, одетым в гражданское, которые сопровождали члена КГБ — он не знал его имени, да и плевать ему было. Неожиданно он получил то, что было ему так нужно последние несколько месяцев: он сможет хоть ненадолго увидеться с Валерием. Жаль лишь, повод оказался нерадостный. Прошло две с половиной недели с тех пор, как… Борис стряхнул с рукава осевшие на ткань снежинки и поджал губы. Ему не хотелось думать об этом. Какая-то его часть просто отказывалась понимать, какие чувства и эмоции двигали Валерием Легасовым, попытавшимся свести счёты с жизнью. Но, несомненно, он знал. Заснеженные обочины дорог блестели, словно земля была усыпана мельчайшими, не видимыми человеческим глазом драгоценными камнями. Борис поднял голову, окидывая жуткий старый многоэтажный дом взглядом и попытался представить, какое из этих окон — его. Одно из тех немногих, откуда струится тёплый жёлтый свет? Или тёмное? Уж точно не то, где края оконной рамы изнутри обрамляют разноцветные гирлянды. Какие глупости лезут ему в голову, право слово. Солдаты и какой-то явно из мелких начальников КГБ тем временем подошли достаточно близко, чтобы заговорить. Ни приветствий, ничего. Чарков хотя бы пытался изображать вежливость. — Ни слова про Чернобыль. Ничего ему не передавать. Вы возьмете с собой это, — человек передал ему маленький, поблескивающий металлом прямоугольник: при близком рассмотрении Борис распознал в устройстве диктофон. Нахмурившись, он положил его в карман брюк. — Запись идёт с момента нашего разговора о выдаче мной этих инструкций. Каждое слово, сказанное Вами, будет записано. Не советую пользоваться записками, если вдруг подумали об этом, — товарища Легасова и его квартиру тщательно обыщут сразу по Вашему уходу, и даже если мы найдём информацию, смысл которой окажется неясен или деформирован физическим путём, Вас ждёт разбирательство. И его итоги Вам не понравятся. — Послушайте, Вы, — вскипел Борис, — я не собираюсь… — У меня инструкции донести до Вас именно эти слова. От товарища Чаркова. — Человек пожал плечами. — Ничего личного. И, пожалуйста, не сообщайте товарищу Легасову о том, что разговор записывается. Скрипнув зубами, Щербина кивнул. В сопровождении этой нелепой свиты, в полной тишине они подошли к подъезду и, пройдя через деревянную дверь, поднялись на второй этаж. Один из солдат сделал Борису знак подойти, а затем долго проверял одежду и тело на наличие чего-угодно-запрещённого. Удовлетворившись обыском, он кивнул застывшему истуканом у обшарпанной стены члену Комитета, и тот кивнул ему в ответ, а затем сделал приглашающий жест в сторону дверей одной из квартир на этаже, напоследок добавив: — Не совершайте необдуманных поступков, товарищ Щербина. Вы знаете: это опасно. — Разумеется. Борис дождался, пока люди Чаркова покинут подъезд, и громко постучал. И этот стук отозвался в его голове самым настоящим набатом.***
Валерий, открыв дверь, сразу отступил и ждал в коридоре, тускло освещённом светом антикварного торшера. Конечно, никто не сказал ему, что его придёт навестить Борис Щербина. Услышал стук в дверь, вышел встретить незваных гостей, очевидно, ожидая увидеть кого-то из КГБ — кому ещё было появиться на пороге этой маленькой убогой квартирки… Гамма эмоций, отразившаяся на его осунувшемся, посеревшем лице, красноречивей любых слов давала понять: так оно и было. Ему не сообщили. Сердце Бориса дрогнуло: он смотрел на его неестественную, изломанную позу, в которой он застыл, на затасканный, потрёпанный временем свитер, на эту маленькую трещину на стекле левой линзы его нелепых очков, на дрожащие сухие губы и неотрывно застывший на нём самом взгляд. И едва узнавал в учёном своего друга. — Здравствуй, Валера. Валерий издал звук, похожий на сдавленный всхлип и в этом тесном коридоре резким движением подался вперёд, утыкаясь лицом в ворот пальто Бориса. — Господи, — прошептал он, рвано выдыхая. Борис почувствовал, как чужие пальцы нашли его рукав, отчаянно вцепились в драповую ткань. В горле встал ком: он ожидал, что встреча окажется болезненной для них обоих, но и не представлял, насколько. — Похоже, я всё ещё не проснулся. — И часто к тебе приходят во сне сварливые несносные аппаратчики? Валерий снова издал этот звук, на этот раз почти заглушенный тем, что он всё ещё стоял, уткнувшись лицом в его грудь. Услышав вопрос, он вздрогнул и медленно отступил, серьёзно посмотрел на него покрасневшими глазами и сказал: — Часто. Щербина скользнул взглядом на дверь, покачал головой и прижал к губам указательный палец. Он не знал, что мог сказать Валерий, но нужно было как можно раньше дать понять о том, что разговор будут прослушивать. Валерий вымученно, понимающе улыбнулся, едва заметно кивая. — Никак не могу перестать думать о том, что произошло, — пояснил он свои слова, слегка повысив голос — очевидно, зачем, но так, чтобы не вызвать подозрений. Борис, гордясь тем, как быстро его друг сложил два и два, с трудом оторвал от него взгляд, разулся, а затем принялся снимать пальто, расстегивая подрагивающими пальцами пуговицу за пуговицей. Валерий тут же засуетился, протянул руку, чтобы принять у него верхнюю одежду, но Борис отмахнулся: — Я сам, — проворчал он, накидывая пальто на стоявшую слева вешалку. Такую же старую, как и торшер, покосившуюся, облупленную… Всё здесь было таким, даже хозяин этой квартиры, как никогда, похоже, гармонируя на исходе лет с подобным антуражем. Они прошли в маленькую комнату, и Валера тут же упал мешком на продавленный безвкусный диван с цветастым рисунком — кажется, олени. Здесь, в свете потолочной люстры, было ещё больше заметно, как время и гнетущая обстановка сказались на учёном: лицо напоминало тупую безжизненную маску, тело исхудало, волосы побелели и поредели. Впрочем, Борис и сам, должно быть, выглядел не лучше, привык уже видеть себя в зеркале издыхающей развалиной и не замечал. Он прошёлся по комнате, не зная, с чего начать. Борис не составлял никакого плана, лишь примерно представлял, что должен сказать и сделать. В конце концов, даже если бы он и был, эмоции, которые он испытал, увидев Валерия таким спустя несколько месяцев разлуки, заставили бы его позабыть обо всём. С неожиданной горечью Борис подумал, что хотел бы вернуть время, когда они ещё работали в Чернобыле. Отмотать всё назад, к долгим вечерам, проведённым в Припятской гостинице, разговорам далеко за полночь, уносящимся под потолок клубам табачного дыма, к долгим взглядам, таким неуместным, но столь необходимым им обоим, совместным обсуждениям дальнейших планов и изучениям схем станции, прогулкам по пригостиничному двору в свете луны в сопровождении целой свиты собак, которая в одночасье пропала, когда пришли солдаты и устроили бойню, вскоре навечно похоронив под бетоном безжизненные мохнатые тела прежде чьих-то друзей и членов семьи. Откуда-то вылезла кошка, настороженно сверкая глазами. Крадучись, она подошла ближе, долго принюхивалась, а затем потёрлась головой, бодаючись, о штанину Бориса, и необходимость придумывать, как начать разговор, отпала сама собой. — Не знал, что у тебя есть кошка. Как звать? — Он присел на корточки. Кошка сначала метнулась в страхе в сторону, но затем, доверившись протянутой руке, вновь подошла, позволила себя погладить. — Альфуша. Альфа. Борис фыркнул. — Учёные… — Ты первый, к кому она так быстро вышла. — Что ж, в таком случае, спасибо за оказанную честь, дорогая, — сказал он, обращаясь к кошке, что теперь уже совсем бесстыже ластилась к его руке. Он почесал её за ухом в последний раз и встал, снова оглядываясь. Беспорядок в комнате стоял ужасный. Но очень… узнаваемый. Вполне в стиле Валеры, подумал Борис. Разбросанные по столу тетради, листы с какими-то заметками, ломящиеся от тяжеленных книжных томов полки. Пепел, рассыпанный на краю стола. В углу стояло несколько пустых бутылок из-под водки. Удивительно, но среди всего этого безобразия Борис не мог найти взглядом то, что ему было нужно, хотя вещь была самой заурядной и обязательно должна была найтись. Спросить он не мог, а потому приходилось снова и снова сканировать комнатное пространство взглядом, иногда задерживая взгляд на каких-нибудь деталях… вроде особенно зачитанных книг на полке или отсутствию следов пыли на тех вещах, к которым Валера недавно прикасался по какой бы то ни было причине. — Я знаю, что произошло, — пробормотал Борис, подходя к столу, а затем обернулся и одними губами сказал: «Прости». Валерий покачал головой, словно отвечая: «Конечно, я понимаю». И снова гордость за этого маленького, храброго человека, осмелившегося восстать против жестокой системы, затопило доживающее последнее отпущенное ему время сердце. — Это было неразумно. Зачем ты так? — Я… перебрал. Почувствовал, что больше так не могу. И у меня были большие запасы снотворного. Одиночество убивает последние крупицы рассудка получше любой радиации, знаешь? Тон, которым он это сказал, дал понять, что он говорил сейчас не для тех, кто после будет прослушивать их разговор, но эта многозначительная пауза… конечно, это не единственная причина — скажешь тоже, Валера, перебрал и сорвался, решив со всем покончить. Нет, этот учёный был не из тех, кто отступает так просто. Борис воочию увидел это ещё тогда, в вертолёте, когда из-за него, тупого аппаратчика, неспособного поверить в то, в чём он не смыслит абсолютно ничего, вертолёт едва не пролетел над обнажённой активной зоной. Насколько бóльшим бы оказался ущерб, не окажись Валерий таким храбрым и безрассудным, что осмелился перечить вышестоящему лицу, приближённому Горбачёва? Дело точно не ограничилось бы скоропостижными смертями их самих, пилота и тех двух солдат. Борис пробежался пальцами по деревянному письменному столу, разглядывая хаотичные каракули на разбросанных листах. Формулы, заметки, уравнения… Вот как проводил своё время Валерий? Продолжая разбираться в том, что произошло? В надежде, что после его смерти заново написанные им наблюдения не окажутся уничтоженными? — Да. Знаю. Но ты не один. Я же смог попасть к тебе сегодня, верно? Ещё есть призрачный шанс, что верхушка одумается и прислушается к тебе. Или подсуетятся те люди, что были на конференции МАГАТЭ… Они были тобой крайне впечатлены. В конце концов, ты не солгал, а это… — Борис запнулся, хотел сказать: «Для нашей страны это уже достижение», но понял, что это слишком тонкий лёд, чтобы ступать для него, даже когда он на запись изображает, что никакой записи в помине нет, — это уже вызывает уважение. Наконец он нашёл то, что искал — чёрный фломастер, закатившийся под один из множества листов. — Так что… — Он повернулся к Валерию. Оказалось, тот всё это время смотрел на него сквозь пальцы, немигающе, этим усталым, полным отчаяния взглядом. Но что-то в этих глазах ещё осталось от прежнего Валерия. Что-то почти неуловимое, тёплое, наполненное благодарностью и… радостью? И Борис вспомнил. У Валеры был такой же взгляд тогда, когда они запускали луноход на крышу: Борис обхватил его лицо руками, чтобы полюбоваться этой чистой, невинной, мимолётной улыбкой, а затем притянул к себе для объятия. Он подошёл к дивану, на котором сидел Валерий и устроился рядом. — Давно обследовался? — спросил он так, словно речь шла о чём-то совершенно обыденном — только не о том, что они оба умрут в ближайшие годы. И взял руку Валерия в свою, мягко сжав. Учёный опустил веки и прерывисто вздохнул, а затем, открыв глаза, вопросительно метнул взгляд на зажатый в другой руке Бориса фломастер. — Пара месяцев как… Опухоль в правом лёгком. Метастазы в левом, — пробормотал Валерий, не забывая о том, что они должны имитировать подобие непринуждённого разговора. Молодец. Борис мягко улыбнулся, бесшумно открыл фломастер и стал закатывать рукав синего свитера Валерия, обнажая предплечье. Тот очень внимательно наблюдал за его движениями, слегка склонив голову, и в какой-то момент даже полуулыбнулся каким-то своим мыслям, на секунду подняв взгляд на лицо своего товарища. А Борис чувствовал, как дрожит от прикосновений эта ставшая почти на треть тоньше рука. — У меня тоже не самые радужные прогнозы, — сказал он, выводя на чужой коже складывающиеся в слова буквы. — Сколько тебе дали? — Прогрессия роста опухоли нестабильна. И эти метастазы… Года два, я полагаю. Борис закончил писать и отпустил чужую руку, чувствуя, что теперь дрожит он сам. Взгляд метнулся в сторону: он боялся посмотреть в глаза Валере, когда тот поймёт всю очевидную недосказанную этими словами мысль. «Они тебя боятся, поэтому я здесь. Считают, твоя преждевременная смерть может всё испортить» Бог знает, как сильно Борис не хотел делать это. Он буквально сказал и без того загнанному в угол человеку: «Ты можешь добиться того, что правда будет обнародована, если убьёшь себя». Но если всё это — всё, через что они прошли, что видели, слышали, узнали, — окажется погребённым вместе с их телами, вместе с его телом, то всё сделанное Валерием окажется обесцененным. Напрасным. Борис знал, что этим фактически подписывает Валере приговор. Формально, он был подписан в день катастрофы, когда учёный оказался включён в члены комиссии по ликвидации последствий аварии, и всё же… Он чувствовал за собой вину прямо сейчас. Но знал, что поступает правильно. Не мог же он отвернуться от человека, который, похоже, стал его последней привязанностью? Может, сильнейшей, за всю его никчёмную, растраченную ни на что жизнь. Валера вымученно улыбнулся: он понимал. И поэтому подался вперёд, обнимая и кладя щёку на его плечо. — Пожалуйста, Валера… Не делай этого, — в горле стоял ком; Борис поднял руку и запустил пальцы в растрёпанные волосы доведённого до отчаяния учёного, ласково поглаживая, в жалкой попытке успокоить. — Ещё есть время что-то изменить. Есть надежда. Что бы он ни сделал… Ничто и никто не в силах исправить то, что произошло. Валера ластился, будто та полосатая кошка, выбравшаяся из глубины его квартиры, когда Борис только вошёл в комнату. И столько отчаяния было в этом, столько невысказанных слов, что Борис, уже собравшийся было сказать что-то ещё, не смог выдавить из себя ровным счётом ничего. Язык словно окаменел, лёгкие лишились воздуха. Он буквально немел от боли. Валерий выручил его. Снова. — Я не уверен, что действительно хотел этого. Алкоголь, сам знаешь… У меня были проблемы со сном. Каждый раз, закрывая глаза, я снова и снова видел чёртову станцию. И взрыв, словно я был там, будто тоже стоял там, на каком-нибудь из балкончиков маленькой неказистой многоэтажки Припяти. Смотрел, как светится отравленный воздух… Так что, похоже, я просто хотел принять таблетку, чтобы забыться хотя бы раз спокойным сном. Но в какой-то момент… Он тихо вздохнул и качнул головой. Нет. Конечно, нет. Валерий был не из тех, кто принимал необдуманные действия, пусть и в состоянии алкогольного опьянения. Как-то раз они сильно перебрали с водкой, но даже тогда он остался при здравом уме и трезвой памяти. Они привычно вышли во двор при гостинице, и в какой-то момент Борис… Борис просто не смог удержаться. Кажется, он попытался его поцеловать по какой-то ведомой ему одной причине. Старый идиот… Валерий остановил его, конечно, словно сразу понял, что происходит, метнул красноречивый взгляд на следующие за ними фигуры в гражданском. Но Борис хорошо запомнил тоскливый взгляд, с которым Валера мягко отстранил его, упершись ладонью в грудь, над самым сердцем. — Думаю, мне позволят навещать тебя время от времени, — глухо отозвался он в конце концов. — Было бы здорово, — пробормотал Валерий. — Сигарету? — Было бы здорово, — слово в слово повторил Борис, убирая руку с его головы. Валера поднялся, дошёл до стола, принёс оттуда початую пачку сигарет, Крикет и наполовину заполненную окурками пепельницу, поставив её на пол. Сигареты и зажигалку он протянул Борису, садясь на прежнее место. Борис закурил первым, затягиваясь так сильно, словно надеялся, что табачный дым способен успокоить эту щемящую боль в его груди. Затем вытянул из пачки вторую сигарету, протянул Валере: — Позволь? Тот улыбнулся, принимая сигарету и зажимая её между губ. Борис поднёс к ней зажигалку, давая прикурить. — Спасибо, — сказал Валерий так, словно это были не его сигареты, не его зажигалка, не его дом. Словно это он был здесь гостем. Некоторое время они молчали, вдыхая в лёгкие давно уж не пугающую их отраву. Затем Борис затушил не выкуренную и до половины сигарету в пепельнице и взял отложенный на диван маркер, кивком головы попросив снова предоставить руку учёного в качестве тетрадного листа. Молчание в контексте перекура не должно было вызвать подозрений. Просто два друга курят и радуются встрече, безмолвно вспоминая недавнее прошлое. Ничего необычного, верно? Почерк был неровным, хотя каллиграфия Бориса была прекрасна: его руки дрожали так сильно, что удивительно, как он вообще мог образовывать из этих нелепых, неаккуратных линий буквы и слова. «Я не позволю им замолчать это». «Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы тебя никогда не забыли. Ты сделал слишком много для этой страны, чтобы я мог позволить им так поступить». Валерий улыбнулся, одними губами сказав: «Я знаю». — Ты хороший друг, Борис. Я рад, что мне довелось с тобой работать, — разрушил он тишину, делая ещё одну долгую затяжку. Борис посмотрел на него долгим взглядом, а затем снова принялся покрывать кожу ровной линией слов: «Знаешь, тебе очень идёт синий цвет» Он знал, что даже если Чарков попросит его время от времени навещать Валерия, может сложиться так, что это окажется их последняя встреча. Скорее всего, так и есть. Борис поднял его руку повыше, прислоняясь губами к точке пульса на запястье — слишком сильного для умирающего человека. Он чувствовал такт биения его сердца, тёплое дыхание на своей коже; смотрел в красивые, когда-то наивные глаза, что повидали слишком много грязи за столь жалкий промежуток времени и уже почти потухли. Учёный положил свободную руку на щеку Бориса, словно говоря: «Всё будет хорошо». Провёл в осторожной ласке кончиками пальцев, очерчивая скулы и считая морщины. Ничего не будет хорошо. Борис зажмурил глаза, не отнимая губ от его запястья, и Бог знает, сколько так просидел, прежде чем смог едва слышно пробормотать: — Я тоже рад, Валера.