Вечер (зарисовка)

— Ну, хватит мокроту разводить, и так сыро, — решает Егор, спеша покончить с безобразием. — Ополаскивайся, и хватит. Он сам льёт на Лемке чистую воду, чтобы наверняка поскорее закончить мытьё, подаёт полотенце, а затем и халат, не какой-нибудь, а барский, взятый в мастерской у Катеньки. В халате, разморённый и ещё нечёсаный, сидя с горячим чаем на краю кровати, Лемке в самом деле походит на барина, даром что офицер, а может, именно поэтому. Егор, как привык уже, сидит на табурете напротив, ждёт, пока самодельный барин выпьет до дна кружку чая, приправленного лекарством. Не торопит его уже и открыто рассматривает, откинувшись к стене и полуопустив веки, изредка прикладываясь к своей чашке. Мысли ближе ко сну всё тягучее. За окном стоит непроглядная тьма. В соседних домах давно погас свет, а фонари на улице ещё не починили. Видимо, уже полночь. По незаведённым настенным часам не сосчитать, который час, карманные же доставать не хочется. Может, оттого на душе легко и спокойно. От тишины, темноты за окном и слабого света настольной лампы. И от забавного вида ротмистра в парчовом халате. Картина им самим созданная или, вернее, сама собой так сложившаяся, добрая. Ротмистр суетится немного, прижимает к плечу ладонь, видимо, успокаивает рану. Смотрит на ломоть хлеба на чайном блюдце, который никак не доест. Шилов ждёт. Теперь ему не к спеху. Прислонился спиной к прохладной стене, зная, что наутро будет болеть застуженная шея, но радует скорое тепло постели. И в предвкушении хочется оттянуть часы сна, чтобы всё сложилось не по указке, а само собой, по-домашнему, будто так и должно быть. Лемке оставляет плечо, запахивает до подбородка халат, пряча раскрывшуюся грудь. Подбирает босые ноги под кровать, словно там больше тепла. И пьёт горячий чай мелкими глотками, сверля взглядом хлебную краюшку, отщипывая от неё понемногу и кладя в рот. — В чай макни, — советует Егор. Лемке суёт хлеб узким краешком в чашку. Не переча, как мог бы раньше: поздний час, да и почти не ершится больше его благородие. Почти сошкурилось с него прошлое, озлобленное, вымуштрованное и им самим, Егором, в мыслях ему вдобавок приписанное. От брата в нём ничего и не видно теперь, не напоминает и не беспокоит. Но проглядывает что-то новое. И новое ли? Может, всегда бывшее в нём, притаившееся, настоящее, своё? Шилов делает очередной глоток чая, откидывается назад, глядя вкось. Сидеть бы так до скончания времён. Его собственные ноги не мёрзнут. Наморозил их в военные годы, как и пальцы правой руки. В мизинцах совсем чувства нет. Иное дело руки напротив. Не изнеженные, но определённо другие. Как, бывало, при колке дров попадётся среди поленьев корневище. Такое рубанёшь — щепа неровно сойдёт. А другое колешь — от него щепки как масленые отлетают. А горят одинаково, что корневая, что масленая щепа. Вот и у ротмистра вроде пальцы как пальцы, ничего особенного, тоже их, наверное, вдоволь наморозил. Нет ни лоска, ни блеска, и ни друг, ни враг — так, человек. Но всё же.