Ложь во спасение

Она исправно звонит матери каждый вторник. Честно говорит о том, что, мол, да в университете чертовски сложно, но она справляется, говорит, что скучает и постарается приехать на рождество. Рассказывает, что подружилась с девочками с курса и обязательно их познакомит, если та приедет навестить, что в Лондоне может всё не так как дома, но ей нравится. Просит не беспокоиться, убеждая, что ей всего хватает, да и на новой работе неплохо платят. Расхаживает по квартире и смеется в трубку о том, что нет у нее парня и даже совсем никто из мальчиков не нравится. В который раз просит не плакать, желает спокойной ночи и с улыбкой вторит «Я тоже тебя люблю». Она хорошая девочка. Лучшая на курсе. Она хорошая дочь. Вот и врет так чертовски хорошо. Врет с уверенностью в голосе, с широкой улыбкой, с искренностью где-то за радужкой темных глаз и абсолютно без сожалений. Совесть в одно мгновение отключенная, словно по щелчку выключателя вот уже года полтора как. И так жить, оказывается, проще, так дышать получается легче, полной грудью. Она абсолютно точно не собирается говорить матери, что на работе платили хорошо потому, что начальник любил закрыться пораньше, задержав при этом кого-то из девочек для «Повышения квалификации». Не скажет и того что однажды задержаться попросили ее, и того, что ушла, разбив вазу об его голову, не вернувшись даже за зарплатой. Не скажет, что вообще никому не рассказала.Лишь проплакала в душе, смывая с себя отвращение от его прикосновений. Не признается, что после каждого раза, как называет тех до тошноты богатых и надменных сук подругами, хочется вымыть рот с мылом и запить тем бурбоном, что открытой бутылкой на столешнице стоит. Да и про то, что парня нет у нее вовсе и не ложь получается, ведь он определенно не парень. Он мужчина, что почти в два раза старше ее. Так что это вовсе не ложь получается и говорить об этом не нужно. Он каждый вечер вторника наблюдает как она ходит по комнате непременно от окна до двери и затем, смеясь на край кровати, опускается, непременно повторяя каждый раз «Я тоже тебя люблю». Он не против, ведь они давно условились, что можно врать кому угодно хоть целому миру, но только не друг другу. Он все еще ту встречу случайностью назвать не может. Про судьбу тоже не говорит. Просто в голове крутит несказанное «Так должно было быть». Он ее в толпе замечает сразу, думает, трудно было бы не заметить. Помнит, что холодно было, а она в одном пальто со свисающим к полу шарфом стояла возле небольшой палатки с книгами и о чем-то разговаривала со стареньким продавцом. Смотрел как она тому купюру явно раза в три больше стоимости того старого сборника, что в сумку положила, протягивает и убеждает что сдачи не нужно, а старик все продолжает благодарить, опираясь на свою трость. Он взгляда не отводит даже когда она сама его замечает, в этом потоке лиц и темных фигур, даже когда она подходит и говорит, что узнала, что никогда и не забывала. На чашку кофе зовет, говорит, что обидется, если тот откажется. И он соглашается. После его рассказов о работе и ее,об университете повисает неловкое молчание. О прошлом не говорят. Прошлое так глубоко в себя зарыли, что если доставать, то выдергивать с корнями, нервы нитями на руку наматывать и тянуть, собственной кровью захлебываясь. Стук посуды о глянцевую поверхность стола, скрип стульев в попытке сесть удобней и отрицание того, что не стоило подходить, того, что нужно было мимо пройти, словно и не заметила вовсе того, что не стулья тут неудобные, а ситуация. Усмехается собственной глупости, забывая о том, что за ней с другого конца стола наблюдают. Но она улыбаться продолжает, очередной глоток кофе делая, и рассказывает, что вообще-то квартиру ищет, а пока в хостеле неподалеку живет, что в общежитие больше не вернется, говорит, что ей бы совет не помещал потому, что она в этом особо не разбирается. Говорит, пытаясь, неловкость эту перекрыть до момента, когда приемлемо уже будет соврать о том, что ей вообще-то идти надо, дело какое-то важное есть, о котором забыла. Он сам не совсем понимает, зачем предлагает у него остаться. И дело даже не в том, что у него и вправду две свободные комнаты есть. У него какая-то потребность помочь ей просыпается неожиданно. На ее возражения предлагает хотя бы посмотреть, говорит, что если не понравится, то поможет найти что-то другое. Тем же вечером помогает вещи перевезти, запасной комплект ключей выдает и показывает, что и как работает. Просит чувствовать себя как дома и брать все что понадобится, и на ее «Постараюсь не задерживаться и за пару дней съехать» отвечает лишь, что она может оставаться тут сколько угодно, потому что он в буквальном смысле живет на работе, и в квартире почти не бывает. Возвращается через две недели, посреди ночи, таким разбитым, что не сразу ее замечает. Только когда бутылку со стуком на столешнице опускает, прямо возле ее ноги и слышит тихое «Привет», вспоминает, что теперь он не один тут. Не пугается от неожиданности лишь со стаканом в руке застывает, взглядом мутным наблюдает, как она со столешницы соскальзывает и тушит сигарету в раковине. Параллели с той маленькой запуганной, но пытающейся быть храброй, девочкой проводить не получается хоть он и пытается. – Прости. Не думала, что ты сегодня вернешься домой, – оправдывается, пытаясь форточку открыть. Говорит, что обычно не курит, что это просто единственное, что ей от бессонницы помогает. Спокойной ночи желает, и дверь своей комнаты до щелчка закрывает. Он стакан все-таки из рук выпускает, но почему-то бутылку на прежнее место убирает. К приоткрытому окну подходит, порывы ветра на коже ощущает, пока на запотевшем стекле выводит такое странное и непривычное «Дом». Что-то вспыхивает, когда они спустя неделю снова посреди ночи на кухне пересекаются. Кто кого первый поцеловал сейчас уже и не вспомнят, но бледный свет от фонаря, что в самое окно попадал, холод камня столешницы, что разгоряченную жадными поцелуями, и прикосновениями кожу обжигал, и тяжелое дыхание кожа к коже, прочно в память въелись. Никаких клишированных разговоров о том, что это неправильно и так быть не должно на следующее утро никто не начинает. Он не отталкивает, избегать не пытается, в голове крутит, что она сама все равно рано или поздно уйдет. Погружается во все, что между ними происходит и пытается каждый момент запечатлеть, пока все не закончилось. Но она, почему, то остается после его первого срыва. Не уходит и после второго. Она продолжает его за плечи обнимать так сильно, как только может, по голове гладить что-то успокаивающее на ухо шептать, в постель укладывать. Продолжает осколки собирать: посуды, мебели, тех самых бутылок. И его почему-то продолжает пытаться собрать.