Ледяная духота

      День стоял знойный. На улицах пахло фруктами, которыми изобиловали лавки купцов, которыми, в свою очередь, изобиловал в это время сам город. Мухи ползали по пористой кожуре лимонов, и их жужжание, словно в меду, вязло в жарком воздухе. Конечно, такая атмосфера располагает к тому, чтобы сидеть у окна и сочинять сонеты, но поэту было не до того, хотя мысли его, по обыкновению, были заняты дамой сердца. Данте не находил себе места, ожидая, когда же наконец закончатся его страдания, которые он испытывал от неопределенности, которая была вызвана надеждой на то, из-за чего, собственно, эта неопределенность и должна была кончиться: Беатриче выходила замуж. Сам Данте венчался, когда ему было двенадцать, а его суженой и вовсе — девять, такова традиция, предрешающая исход судеб. И, разумеется, поэт даже не мог помыслить о том, чтобы предложить Беатриче руку и сердце. Нет, ее образ не мог опошлиться в его глазах такой будничной ролью, как роль жены. Если бы ему в голову пришла мысль, хотя бы отдаленно напоминающая идею о возможности связать не только свою духовную, но и бытовую жизнь с этой дамой, он бы с испуганным наслаждением отверг ее, боясь посягнуть на святыню. Будучи для поэта воплощением духа, почти эквивалентом Богоматери, Беатриче никак не могла представиться ему в свете человеческого существа, такого же, какой с девяти лет была Джемма Донати. И, конечно, упиваясь своими терзаниями, Данте не мог представить, что дама может быть близка и благосклонна к нему. Именно та дистанция, которая отделяла их, позволяла поэту привносить в образ возлюбленной те черты, которые он хотел в ней видеть. Но поскольку Данте был не просто мечтателем, а довольно чутко чувствующим человеком, он весьма точно подмечал холодность и даже некоторую надменность, свойственную Беатриче. Эти черты вызывали у Данте двойственные чувства. Безусловно, он страдал, стремясь к благосклонности со стороны дамы сердца, и не получая ее; и на самом деле, вряд ли что-либо могло сделать его более счастливым, как ее разрешение постелить свой плащ под ее ноги, когда она идет по пыльной мостовой. Но эти мучения были сладостны, поскольку были благородны. Данте нравилось жалеть себя и видеть в себе героя, доблестного рыцаря, не признаваемого дамой, это придавало его образу загадочности, драматизма. Конечно, его чувства были не столь поверхностны, он любил не ради себя. В этом чувстве смешивалось все: и его любовь к Богу, и к себе, и, что удивительно, к этой даме. Он мало знал о ней, хоть и был дружен с ее братом, но те детали, благодаря которым ее образ принадлежал именно ей, рождали ту индивидуальность в его любви, которая могла проявляться только к Беатриче. Данте знал, что перед сном она любила пить холодную воду, что мочка правого уха с рождения была у нее раздвоена, что однажды она приложила подорожник к разбитой коленке незнакомого мальчишки… Разве могла другая быть такой? Разве не были эти детали достойны маленьких подробностей из жития святой?..       Женитьба Беатриче снижала ее образ, заставляя Данте, не желающего смириться с тем, что святых нельзя придумывать, мысленно ворчать, как старый пес. В некотором отношении он досадовал и сам на себя, стыдясь своей детской мечтательности, веры в балладные истории о рыцарях, чья эпоха подходила к концу. Более того, привыкнув любить Беатриче, а не только ее образ, наравне с эгоистичной ревностью он испытывал тревогу за нее саму. Словно благодаря эту даму за Ту, в основу образа Которой был положен ее образ, Данте любил и земную Беатриче. А некто Джованни Буджардини был явно не тем человеком, которому поэт готов был перепоручить свою даму, которую все это время незримо опекал. Этот человек был жесток и самоуверен, хотя и не понапрасну. Он действительно считался (и, вероятно, был) сильным и смелым, предприимчивым и хитрым, но Данте знал, что Беатриче он не любит, а скорее даже ненавидит. Но, первая красавица в городе, она была ему нужна — как оправа для бриллианта. Это не было из ряда вон выходящим событием, но для Данте это было личное дело. Он уговаривал себя, что перерастет это чувство, что сможет смириться с тем, что его любовь больше не сможет приносить былое наслаждение, но сердцу не прикажешь. До чего сердце порой бестолково!       Погруженный в подобного рода размышления или, скорее, попытки их прекратить, Данте не заметил, как на площади неподалеку от его дома, как раз где его улица пересекалась с той, на которой, в угловом доме, жила Беатриче, стала собираться толпа. Бросив случайный взгляд вдаль, где копошились разношерстные флорентийцы, Данте немного воспрянул духом, найдя возможность перестать самоедствовать и наконец отвлечься. Подходя все ближе и ближе, Данте испытывал все большую и большую тревогу. Когда из-за угла дома показался балкон, мимо которого поэт не раз и не два ходил, упиваясь страданием от того, что сейчас он пуст, и счастьем от того, что иногда на нем бывает его дама, что-то по привычке екнуло в груди, и Данте скептически вздохнул, как строгий, но любящий отец, из жалости прощающий своему ребенку шалость. Колыхнулась тяжелая занавеска, и что-то блеснуло из-за щели между двумя полотнами. Тут Данте расслышал грубоватый, бравирующий голос Буджардини:       — Видишь, госпожа Портинари, никто не отваживается пойти мне наперекор! Может быть, они не достаточно впечатлены твоей красотой? Или уж слишком впечатлены моим умением драться? — в толпе послышался хохот и свист. Данте встал поодаль и, нахмурившись, стал прислушиваться, хотя ситуация и без подробностей была достойна того, чтобы прервать эти разглагольствования.       — Ну же, Биче! Сама надоумила меня, а теперь трусишь, — продолжал на потеху публике вещать Буджардини. — Может, твое появление заставит хоть кого-то вступиться за несчастную девушку, которая…       Занавеска, которую Данте сверлил взглядом, взметнулась куда-то в сторону, и, заставив все погрузиться в тишину, какая бывает в храме, на балконе показалась словно из ниоткуда возникшая фигура. Хотя лицо Беатриче было спрятано за полупрозрачной тканью, Данте не мог ее не узнать. Кому еще, кроме нее, была присуща эта полная достоинства грация и тонкая, отточенная, как осколок льда, манера двигаться?..       — Которая вынуждена выйти замуж за самовлюбленного скомороха? — негромким, но отчетливым голосом парировала Беатриче. В толпе раздался одинокий аплодисмент и свист       — видимо, кое-кто уже был подшофе, ибо любой трезвый человек был бы поражен тем, с каким достоинством и презрением были произнесены эти слова. — Моим супругом должен быть человек, достойный меня, а не… Джованни Буджардини, — последние слова Беатриче произнесла, как змея, прыснувшая ядом в жертву.       Данте был поражен. Его глаза распахнулись в удивленном восхищении, почти благоговении и страхе перед силой, которая чувствовалась за словами Беатриче. Уже было подавленное чувство разорвало свои оковы, и Данте вновь обожгла дурманящая лава любви, растекшаяся по всему телу изнутри и обжигающая его. Он хотел отвернуться, чтобы случайный зевака не заметил, как по лицу поэта, словно капля туши в воде, расползается краска переживания, но не мог отвести взгляда от своей дамы.       — Как видишь, достойных нет, — продолжал Буджардини. — Эй, может, все-таки кто-нибудь отважится на рыцарский поединок со мной? Победитель получит не только гибель надоевшего всем Джованни Буджардини, но и, соответственно, его отказ от претензий на руку и сердце этой прекрасной дамы!       Данте почувствовал удар колокола в голове. Сделав прерывистый вдох, он опустил глаза и стиснул зубы. Поэт почти физически представил, как трудно, должно быть, Беатриче сохранять такой тон, это хладнокровие, как ей, должно быть, больно и страшно. Ненависть к Буджардини пересилила в Данте чувство любви, и лава затвердела, превратившись в гранит. Сперва Данте пришлось просачиваться сквозь ряды зевак, но вскоре он почувствовал, как множество рук упирается ему в спину, и на открытое пространство под балконом Беатриче он был вытолкнут разгоряченной толпой, которая, увидев смельчака, вновь заголосила. Данте был настолько погружен в уже зародившееся противостояние, что не слышал тревожного перешептывания, тонущего в задорном гомоне. Он чувствовал, как в висках стучит кровь и как рука тянется к эфесу. Предназначая свои слова только Буджардини, он спокойно, но сосредоточенно произнес:       — Придавлю тебя, как гадюку.       — Попробуй, — с насмешкой ответил Буджардини. Он знал, что равных ему нет в городе и, говоря о поединке, конечно же, смеялся, будучи уверенным, что все остальные тоже это знают. Сам Данте тоже имел представление о силе противника, но и о себе был не худшего мнения. Конечно, выходя на поединок, он не оценивал возможность победить. С той же уверенностью можно было сказать, что и убивать Буджардини он не собирался. В нем играло лишь желание поставить его на место и доказать, что только лишь сила не дает права распоряжаться чужими судьбами в угоду себе. Все это Данте понимал лишь интуитивно, он был переполнен чувствами, которые затмевали в нем здравомыслие, но выталкивали на передовую главную мысль: Беатриче не должна быть подчинена такому подлецу, как Буджардини. По сути, он выполнял ее приказ: она сказала, что не будет замужем за недостойным, и для Данте это был закон. Рациональность, которая могла предотвратить этот пафосный жест, потерялась в толпе эмоций, и поэт не осознавал, что ситуация серьезная и может закончится плачевно. Ему было все равно, потому что во главе угла стояла воля его дамы, подстегиваемая личной ненавистью к противнику.       Когда толпа немного поутихла, противники обнажили мечи. Данте только сейчас почувствовал тревогу, щекочущая пустота образовалась где-то в бронхах, и неуверенность вылилась в то, что он как будто забыл, как нужно управляться с мечом, и руки его стали вдруг тонкими и легкими, а оружие потяжелело и словно искривилось, искажая движения, которые им пытался предать Данте. Сперва ему пришлось обороняться, но с каждым новым столкновением мечей уверенность росла, и поэт погружался в холодный тактический расчет, забывая о чувствах и о том, почему он вообще участвует в поединке посреди города. Бурджардини действительно был умелым воином, и Данте немного ему уступал, что выражалось в том, что ему приходилось парировать удары. Противник действовал быстро, как будто не доводя до конца предыдущие движения, а сразу начиная новые. Его лицо было на удивление красиво и спокойно, как будто он не сражался, а танцевал. Данте лишь мельком замечал его настрой, что вносило смуту в четкость действий поэта, но в то же время придавало ему ожесточения, и ослабшая было оборона превращалась в довольно уверенное нападение, которое длилось, правда, не долго.       Вся улица погрузилась в созерцание сражения, и никто, даже сам Данте, не обращал внимание на его причину. Беатриче со скучающим видом стояла на балконе, облокотившись на кованую решетку. Ее руки, перекрестившись, безжизненно свисали с нее. Она действительно была спокойна и хладнокровна. Хотя Беатриче и не возлагала особенных надежд на праздных зевак, она была уверена, что найдется хоть кто-то, кто захочет оспорить право Буджардини на руку и сердце Беатриче — все-таки она была первой красавицей города. Но девушка забыла о своем тайном воздыхателе, который был настолько тайным, что о нем знал весь город. Конечно, она узнала Данте. Этот человек был ей интересен своим рвением, неустанной осадой неприступной крепости ее благосклонности. Ей нравились его стихи, но, что важнее, они тешили ее самолюбие. И все же, то, что на поединок вышел именно он, разочаровало Беатриче, поскольку его участие в ее жизни становилось слишком навязчивым. Неужели не было у нее других почитателей? Зная, что это не так, Беатриче все же скучала от однообразия: только Данте да Данте… Однако ей было интересно, во что выльется поединок. И, безусловно, ей было приятно, что во имя нее люди готовы рисковать жизнью. Так, во время сражения Беатриче была занята скорее собой, чем судьбами борющихся за нее.       Мысли о Беатриче пульсировали где-то на задворках ума Данте, заставляя его продолжать поединок. Теперь, когда главенствующее место в его голове занимала тактика, эмоции не мешали, а лишь усиливали его рвение и толкали вперед, обещая награду за старания. Почему-то, даже видя, что уступает по силе противнику, Данте чувствовал, что победа будет за ним. Он начал выбиваться из сил, но продолжал размеренно отражать удары Буджардини и наносить новые. Ему удалось несколько раз задеть соперника, но создавалось впечатление, что он специально допустил это, чтобы показать, насколько легко относится к поединку. Это еще больше раззадоривало Данте, который не желал спускать ему с рук, что дело, касающееся Беатриче, Буджардини воспринимает так несерьезно, демонстративно обесценивая ее образ.       Звенящая вспышка. Охлаждающий разгоряченное лицо ветерок от резкого движения. Меч, так легко двигавшийся по воздуху, встречает сопротивление. Данте сделал такой глубокий выпад, что едва не упал, но что-то, остановившее меч, поддержало его. Улица пошатнулась. Гудение пульса перемешалось с шумным вздохом, который хором испустила толпа зевак. Пока Данте приходил в себя, пытаясь отдышаться, мельтешение пестрых плащей загородило от поэта противника, и все, что он мог разглядеть, — это была бурая струйка, наполнявшая желоб между камнями мостовой и, извиваясь змеей, двигавшаяся к нему под ноги. Данте тупо посмотрел на лезвие меча, на котором собралось несколько капель, напоминавших пролитое вино.       Поэт был слишком обуян жаром поединка, чтобы хоть как-то отреагировать на произошедшее. Теперь эмоции как будто и вовсе исчезли, и он видел лишь факты. Единственное, что он чувствовал, — усталость. Веки тяжелели и были словно воспалены. В горле пересохло. Вложив меч в ножны, Данте медленно побрел в переулок, который был меньше всего запружен людьми, все внимание которых перенеслось на Буджардини. Ему вдруг так захотелось спать…       Когда уходящая фигура в темно-синем одеянии начала крениться влево, а затем и вовсе рухнула наземь, Беатриче подняла голову, как бы не заметив, и исчезла за темными занавесками.