Слабость (или естество)

      Бывают дни, когда доктор нуждается в помощи большей, чем сам может дать.       Причины разнятся от человека к человеку; были таковые и у Чокколаты, привыкшей к презрению начальства — уж она-то знала, что с пользой её способностей всякий вынудит себя терпеть её извращенные методы работы — и к общему непониманию, колебавшемуся от удивления к жёсткой неприязни, к нужде в деньгах, чисто для галочки, ведь нынешнее положение в "семье" не могло сопровождаться бедностью. Страдала она от одного: проблем по женской части. Каждый месяц.       В школе, а после в доме престарелых, в медвузе, на практике, а затем работе в больницах она мучилась от болей, которые не заглушались таблетками и собственным неловким массажем. Стесняться себя она перестала ещё старшеклассницей, но это никак ей не помогло. Она предпочитала молчать, чтобы не демонстрировать слабость, а затем омывала лицо холодной водой в уборной и в позе эмбриона отсиживала заветные десять минут перекура, после которых спазм непременно проходил. Должен был пройти. Часть физиологическая была тем, что оказались неспособны побороть даже её убеждения.       По вступлении в ряды мафиози ей развязали руки — и переносить боль стало легче. Она вылилась в злость, пронзающий до мозга костей садизм, который разрешено было выплёскивать. К желанию видеть чужое отчаяние добавилось другое, высвобождающее собственную микроагонию.       Поэтому свободное от заказов время было изматывающим. — Сегодня мы никуда не идём, — проверив факс, уведомила она. — Корреспонденции от босса нет, сидим на месте.       Протащившись от стола к креслу, Чокколата забралась в него с ногами. Затем, выпрямившись, села ровно, превозмогая судорогу. Вцепилась в подлокотники. Застыла. — Секко, Секко... — сказала она, не подзывая, но выбрасывая в пустоту. Тот, пускай сходство его с домашним питомцем было велико хотя бы в поведении, не был похож на готового ей помочь.       Воспоминания, как она, уйдя с волонтёрской смены, тискала жирного пушистого кота, просящего еду больше у персонала, нежели у стариков, были свежи. После него животные оставались у Чокколаты только на передержку. Они вызывали у неё насмешливое отвращение: не поймут, куда ходить надо, если носом не ткнёшь.       Ласки, однако, хотелось. Раз она не могла выплеснуть боль, надо было её смягчить, пока не рассосался после укола омнопон.       Из-за сложной работёнки вряд ли за кем-то удалось бы присмотреть, но под рукой был тот же Секко. Когда он молчал и издавал хрип, отдалённо напоминающий урчание, то походил на иного кота — лысого, чьи мышцы перекатываются под пальцами, всем естеством реагирующего на прикосновения канадского сфинкса. Чокколата всегда мечтала завести канадского сфинкса. *** — Рогозов сам себе аппендицит оперировал. В бурю. Антарктическую! А у меня нет времени вырезать себе матку, — произнесла женщина. Тонкие брови сошлись у переносицы — и тут же заняли свои места над синюшными от недосыпа глазницами. В сиплом голосе звучала досада. Как только она вскрылась, Чокколата обмякла в кресле, и привычный её задорный, нервный вид сдулся.       Забавная в бестолковости мысль посетила её, и она хмыкнула под нос. Морщины будто бы разгладились. — Знаешь, кстати... — она покрутила пальцем в воздухе, постепенно увеличивая траекторию и неотрывно следя за ней, — как переводится "Рогозов"?       Секко молчал, разгибая пальцы на её ногах. Увлёкшись ими, бледными и чуть шершавыми от долгой ходьбы, он не вслушивался в речь хозяйки. Достаточно было ориентироваться по интонации, чтобы Чокколата не впилась ногтями в кожу затылка, который сейчас нежно оглаживала, требуя к себе должного внимания.       Всё было терпимо. Главное, следить за настроением и выполнять то, что просят. Секко и впрямь походил на животное в своей восприимчивости, но взамен он получал безопасность мысли, просто позволяя себя вести. Лишь место под солнцем, скрытое от чужих глаз топями.