Один из последних

Он ждёт. Стоит на возвышении, впитывая в себя звуки и запахи. Скоро, совсем скоро… Этот голод не утоляли еженедельные крохи, насыщавшие тело — но и только. Испуганные, мечущиеся, они поддерживали физическую силу, не позволяя стареть, болеть, уставать, но напитать энергией эмоциональный фон, тот самый, на котором зиждилась опутавшая древний корабль невидимая сеть, они были не способны. И лишь раз в год, каждый в свою очередь, оставшиеся получали лакомый кусок, десерт, чтобы наутро сменить своего соплеменника в центре сети и ещё месяц черпать из источника и раздавать приближённым то, что жалкие людишки в невежестве своём называли магией. Слепцы! Энергия, чистая энергия — и не более, но вот перерабатывать её мог далеко не каждый, иначе они, чужие, чуждые здесь, пришельцы, века назад потерпевшие катастрофу и не сумевшие уйти, уже не существовали бы. В одном из коридоров что-то тихо шуршит. Он вслушивается, но тут же успокаивается: сквозняк. Надо приказать поверить петли многочисленных дверей, ведущих с поверхности сюда, в предсердие логова, эта тайна не должна выйти из обшитых бронёй подземелий. Никто не должен знать, что — уязвимы, где — прячутся, сколько — осталось. Они так хорошо спрятали корабль, эти люди, воздвигнув вокруг него святилище, повесив на него ярлык одного из своих многочисленных богов. Не стоит напоминать им о том времени, когда пришедших было много, когда они жили в каждом из городов, и были куда уязвимее. Они быстро научились эту уязвимость прятать, приспособились к воздуху, к мышлению местного населения, нашли слабые точки и сыграли сложную, но — в этом мире — беспроигрышную партию. Дуновение в другом коридоре — их семь здесь, этих змеящихся от центрального зала, хранившего когда-то кристальный куб с накопленной информацией, тоннелей, не имеющих ничего общего с землёй, в которую врос корабль, ставший домом — и одновременно ловушкой. И снова тишина, обволакивает, давит, навевает ненужные мысли, будит воспоминания — не о доме, нет, он, родившийся на корабле, не знает иного дома, а рассказам самого старшего, помнившего ещё родную планету, уже никто не верит, и даже сам старик сомневается, не сны ли свои он пересказывает собратьям. Когда они поняли, что назад дороги не будет, — куб разбили, оберегая знания от людей, ещё не способных их понять, принять, использовать не во вред… Идут… Он судорожно вздыхает, поворачиваясь к коридору, в котором всё отчётливей звучат шаги. Идёт, одурманенный вытяжкой из корня самойлики, обед. Одурманенная. Молодая, красивая, жаждущая… Женщины этого мира энергией насыщали лучше, чем мужчины, особенно женщины желающие, алчущие соития со своим богом, готовые отдать не только тело, но и то, что здесь называют душой, и чего никто никогда не видел. Он судорожно стискивает кулаки, сдерживая нетерпеливую дрожь. Сейчас. Сейчас его наконец-то перестанет терзать голод, пусть ненадолго, пусть уже завтра он взвалит на свои плечи всё быстрее истончающуюся сеть… Но сегодня — он будет сыт. Она идёт к нему, пошатываясь, с трудом переставляя подгибающиеся ноги, мучительно медленно поднимается по ступеням, а он оболочкой чувствует всё увеличивающееся вожделение, исходящее от неё. Она уже труп, но ещё не знает этого, а самойлика затуманила разум, обострив инстинкты до предела. Он закрывает глаза, хитином впитывая волнами расходящееся от неё животное желание, стараясь не вспоминать те благословенные времена, когда такие одурманенные были не только обедом. Тогда он мог себе позволить утолить не только голод, но похоть, хоть эти самки и отличались от женщин его народа, и не всегда доживали до конца соития, истекая кровью… Сейчас, когда обитателей этих подземелий осталось катастрофически мало, сил на похоть уже не оставалось, насытиться, напитаться энергией было куда важнее, чем натешить плоть. Жаль, очень жаль, эта особь была слишком хороша, чтобы стать просто обедом… Не выдержав, он притягивает жертву к себе, почти наслаждаясь тем, как она обвивает его руками и ногами, запрокидывает голову, подставляя шею. Ему всегда было интересно, что видят скрытые повязкой глаза, каким они представляют своего бога, чьими невестами называют себя, но не спрашивать же, она всё равно не ответит: самойлика в такой концентрации начинает разрушать мозг почти сразу после принятия настойки… Так просто, так привычно: один жалящий укус, который она даже не замечает, и парализованное тело, обмякнув, обвисает в его руках, ткани под кожей начинают разжижаться, превращаясь в питательный раствор. В разлитое по залу вожделение вливается боль, смешивается с ним — именно в той пропорции, которая необходима, чтобы продержаться ещё месяц, удержать сеть, не давая ей расползтись прорехами. Ещё один прокол в тонкой коже, и выпиваемая заживо женщина дрожит, разрываясь между болью и никуда не девшимся вожделением, а он довольно выдыхает, утоляя сразу два голода, чувствуя, как всегда в такие моменты, что способен на всё. Завтра он снова поймёт, насколько жалок и ничтожен перед надвигающейся на них гибелью, но, если уж им суждено сгинуть — этот мир они прихватят с собой, просто потому, что бороться за свою жизнь они будут до конца. Он разжимает руки, роняя обтянутый кожей костяк — очередную невесту бога, которая так и не добралась до своего суженого. Их ещё много будет таких, мир умирает, но ещё не агонизирует, и кто знает, что может случиться завтра? Уверенным можно быть только в том, что кроме него и выпитого трупа на предпоследнем ярусе нет никого. Летящую в него двойную смерть он успевает почувствовать, успевает даже сместиться… так, что одна из стрелок попадает прямо в уязвимый нервный узел. Скатываясь по ступенькам вниз, он ещё отстранённо думает о странной иронии жизни — убившее его оружие благодаря ему и работает. И их остаётся шестеро…