Но без поисков все же не обошлось. Без поисков, мыслей, рассуждений и предположений — Майлз промаялся ночь, пытаясь либо найти ответы на вопросы, которые снедали мозг, либо откреститься и заснуть, но ни то, ни другое не получилось от слова совсем.
И вот, звонок будильника, он тащит свое тело в душ, обратно в комнату, а оттуда — в класс, попутно проверяя мобильный телефон на предмет сообщений от Мэй или Мэри-Джейн. По всем трем фронтам тишина… стоп, трем?
Он находит себя в диалоге с Гвен. Мотает пальцем, обновляя, мотает головой, врезаясь в младшеклассника, извиняется и впервые благодарит судьбу за то, что Гвен числится в классе с Клэр. Ему же выпала честь учиться с…
— То-то чую мертвечиной запахло, — Брайс сидит на парте и не думает встать, чтобы не схлопотать нагоняй от преподавателя по географии. — Моралес, ты как-никак труп после своих «вчерашних срочных дел», али это обнимашки с нашей милой и белокурой дивой поразили насмерть в сердце?
— Реферат по биологии и два эссе, — беззастенчиво врет, отмечая краем глаза, как меняется лицо Уолк. Она наверняка не то что не начала делать домашнюю работу не на коленке перед уроком, а вообще не знает о заданном материале.
— Вот блин, — отзывается она, все же спрыгивая на ноги и сразу забираясь в спортивный рюкзак, доставая электронный дневник и проверяя записи. Майлз протягивает ей свой обычный, бумажный, и морщится от короткого «Проклятье!», которым знаменуется студенческая паника и полное дружеское безразличие к его бедам.
И оно к лучшему. Потому что начни Брайс докапываться до истинной причины его невыспавшейся физиономии, случится одно из двух: либо он, закипев, выскажется резко и грубо, что это не ее дело, и они поругаются, либо, опять же не выдержав, расскажет ей всю правду, что очень маловероятно. В любом случае ссориться с кем бы то ни было сейчас ему хочется меньше всего (впрочем, как и участвовать в обсуждении горных пород с учителем географии), а поэтому он складывает руки на парте, утопая носом в образовавшемся пространстве и множестве мыслей, всплывающих со дна сознания.
Гвен. Ее поведение и реакция.
Ее поцелуй и пальцы, зарывшиеся в его волосы на затылке.
Майлз жмурится, стараясь отогнать от себя навязчивый образ, но плечи захватывают мурашки, и ему стоит невероятных усилий, чтобы не застонать от отчаяния. Он слишком долго держал себя в руках, чтобы сейчас так просто и легко вновь войти в рамки дружбы (Они же дружат? Он может назвать это дружбой?), и сделать вид, что ничего не произошло, потому что это произошло.
И это было невероятно. Это было абсолютно безжалостно к нему и его чувствам, его любви к старой Гвен и начинающейся (начинающейся ли?) симпатии к новой Гвен, но настолько волшебно, что Майлз бы отдал многое, чтобы повторить. А заодно — и выяснить, почему она так поступила.
Гвен потеряла Питера, Гвен по нему
скорбела и никогда не испытывала к нему ничего больше, чем дружба, соратничество, а поэтому даже при нахлынувших воспоминаниях вряд ли бы стала целовать. Она была знакома с Мэри-Джейн, они дружили и продолжают дружить семьями, общаться — и далеко не в характере Стейси влезать в чьи-то отношения, пытаться перенять чужое внимание на себя. Ни в одной из вселенных Гвен не занималась подобной ерундой и не падала так низко.
Кроме того, по комплекции, росту, голосу, цвету костюма — по
всем параметрам — Человек-паук Майлза отличается от Человека-паука погибшего Питера. И даже если сделать ставку на то, что в переулке было темно и не особо видно, Гвен могла спокойно различить их и
отличить. А значит, дело было не в том, что Майлз походил на Питера, а в чем-то еще.
Что-то в отдалении души, своего рода надежда, говорит ему, что Гвен на подсознательном уровне знала, что Человек-паук это Майлз, но для этого им необходимо было хотя бы раз встретиться в прошлом. Сравнить, так сказать, «на живую», потому что то, что мелькает в новостях при всей его любви покрасоваться (да, спустя год настаиваний Гвен на том, что он действительно красуется перед журналистами, будучи супергероем) и «повыкрутасничать», отличается от того, что видят люди, когда встречаются с ним нос к носу. Худощавый, относительно невысокий (в сравнении со злодеями, с которыми он сталкивается, так вообще букашка) и заикающийся на комплиментах и знаках внимания по типу рисунков и забавных детских желаний стать в будущем, как он.
Вполне возможно, если бы Гвен пронаблюдала эту картину раз или два, ей бы не составило труда их сопоставить. Вероятно, она могла бы даже подстроить сцену, где он отреагирует точно так же, без маски, и словила бы его на горячем, но этого не было. И еще один вариант летит в мусорку.
У Майлза начинается мигрень на фоне умственного перенапряжения, и он распрямляется на стуле, чтобы потереть висок. Как замечает, что урок географии закончен, часть его одноклассников уже покинула кабинет, а перед его партой стоит та, что занимала бесконечные часы его мысли.
— Гвен? — спрашивает он, словно она могла ему привидеться. Хотя исходя из последних размышлений, Майлз бы этому не удивился. — Что ты тут делаешь?
— Сначала я хотела поинтересоваться, не забыл ли ты о сегодняшней нашей «ходке», — начинает она, делая руками воздушные кавычки, ничуть не смущаясь заинтересованных взглядов собирающих свои вещи учеников. — Но потом Брайс сказала мне, что ты неважно выглядишь и игнорировал ее весь урок, — на этих словах Майлз замечает рюкзак Уолк, мелькающий в проходе, — и я решила убедиться, что все в порядке. Все же в порядке?
Она берет его ладонь в свою — резкий перепад температур будто удар током — и Майлз поворачивается к ней, испытывая смешанные чувства: с одной стороны, он хочет сказать, что действительно плохо себя чувствует, что встречу лучше отменить —
черт, он ведь совсем о ней забыл! — но с другой стороны, он понимает, что лишь в непринужденном разговоре можно выяснить как отношение Гвен к нападению придурков, ее спасению Человеком-пауком, так и ее чувства к Пауку. Ненавязчиво, выслушивая массу деталей, на которые она не скупилась, когда действительно была увлечена темой, и отсеивая все ненужное.
— Д-да, — он мягко отбирает ладонь обратно, не разбирая, что могут означать ее поджимающиеся губы, вытирает обе о штаны. — Все в порядке и все в силе, хоть я и до сих пор не особо в восторге, что мы уйдем с физкультуры.
Он хочет сделать тон более серьезным, чтобы она не смотрела на него скептично с примесью легкой иронии, но Гвен остается прежней как в плане позы, так и настроения.
— Майлз, ты знаешь мое отношение к учебе, но даже я считаю, что ставить физкультуру последним уроком в четверг — это верх безалаберности в расписании. Одним этим они мотивируют учеников на прогул! — и он открывает рот, чтобы возразить, сказать, что им поэтому и надо остаться, чтобы не быть в числе прогульщиков, как она скрещивает руки на груди и не дает этого сделать. — Более того, при учете задуманного и туда, куда мы отправимся сегодня, ты сам говорил: мы получим свой урок физкультуры в максимальной его трудности и эффективности.
Да, он говорил. Говорил, что им придется пробираться через потаенные ходы в метро, чтобы выбраться на поверхность, потому что прямого пути попасть туда, где Майлз привычно зависал, нет — высокий забор под напряжением, хотя ничьей заинтересованности в комплексе недостроенных зданий больше нет. Будучи Человеком-пауком, он прилетал туда на паутине, но из-за того, что Гвен не знала его тайны, ему пришлось несколько раз изучить карты — действующие и утратившие силу, но имеющие наброски закрытых станций и проходов — побродить по темным и влажным туннелям самостоятельно, чтобы убедиться, что они вдвоем смогут туда попасть без проблем и опасности. Конечно, он успел пожалеть о том, что вообще ляпнул как-то в разговоре, что имеет свое тайное «логово», но ее глаза так загорелись, что его задушил бы либо Ганке, либо он сам из будущего, если бы Майлз не предложил ей как-нибудь прогуляться вместе с ним.
Фактически это не было свиданием, но они условились, что никого больше с ними не будет и никто не узнает об этом вечере. Майлз и без того ставит под вопрос дальнейшее использование полицейских каналов отца на выявление подобных «злачных мест», но он надеется, что все обойдется, и за ними не проследят любопытные носы.
Поэтому, когда Брайс интересуется с недоверчивым прищуром, как так вышло, что «обаяшке-Гвен» удалось в два счета вернуть его к жизни, когда она впустую билась сорок с лишним минут, и в чем ее секрет, Майлз осторожно цепляется за слова, что секрет — на то и секрет, что никому особо не известен. После отвлекает ее перспективой списать часть его эссе, взяв за основу, а дальше Брайс и сама находит, чем заняться, и настороженность Майлза частично спадает с плеч.
Он обдумывает, как пройдет встреча, о чем они смогут с Гвен поговорить и смогут ли вообще, прикидывает варианты развития и как он мог бы подвести тему к новому Человеку-пауку, не задев ее чувств о старом, понимает, что все не то и не так, и начинает заново.
А когда проходит по стеклянному коридору в академии, неожиданно уясняет, почему третью перемену от него все шарахаются. Хмурые брови, чуть выпяченная нижняя губа и взгляд, одновременно пригвождающий к полу и блуждающий бесцельно, — Гвен не раз над ним смеялась, что если бы его маска не скрывала полностью лицо, то он бы запросто распугал всю малышню. Тяжелая задачка, минимум времени на решение — и ни одного фаната, не побеспокоившегося о его неадекватности.
Майлз останавливается, продолжая глядеть в свое отражение, выдыхает, задумываясь о серьезном помешательстве на том, что ни с какого угла не сможет решить сейчас самостоятельно, и сначала пальцами, а затем и естественно приподнимает уголки рта в улыбке. Так мозг верит, что все — ерунда, нужно лишь продержаться, закрепить эту установку. Три секунды, четыре… он замечает Гвен.
Стоящую в точно таком же стеклянном коридоре, но ведущую в другую рекреацию. Рядом с ней Клэр о чем-то рассказывает, Брайс закатывает глаза, не замечая Моралеса, и лишь Гвен смотрит на него в ответ, шевеля кончиками пальцев в знак приветствия. Его сердце заходится, и Майлз резко опускает голову, испытывая необъяснимый прилив смущения, с трудом глотает слюну. Они виделись сегодня, Гвен беспокоилась, но почему-то именно сейчас, когда она стоит в окружении кого-то еще, и при этом обращает внимание на него одного, она кажется ближе, чем есть на самом деле.
Она пропускает вперед Клэр и Брайс, наверняка говорит им, что догонит позже, что ей нужно перевязать банты на пуантах, и остается одна. Гвен подходит к стеклу ближе, и Майлз понимает, что в том, как она немного криво ставит ноги, хмурит брови, при этом продолжая улыбаться, Гвен копирует его самого, его позу и настроение.
Она оставляет отпечатки пальцев на прозрачной поверхности, и его захлестывают воспоминания прошлого вечера — где она этими самым аккуратными пальцами приподняла его маску, ерошила темные волосы на затылке и притягивала ближе. В нос ударяет запах духов, и Майлз делает неосознанно два вдоха вместо одного — Гвен от него в трех метрах и между ними две стеклянные стены, но он чувствует ее присутствие, чувствует ее поддержку, ее нежность. Он ощущает нервными окончаниями и паучьим чутьем ее мягкую кожу, слизывает с губ эфемерные поцелуи, чтобы, сделав еще вдох, притянуть Гвен к себе и никогда не отпускать.
Гвен поворачивает, одновременно с тем продолжая оставлять невидимые следы на стеклянной стене, одними глазами приглашая его пройти за ней, и Майлз повинуется — он готов следовать за ней куда угодно, если это поможет сократить дистанцию между ними. Если поможет повторить им то волшебство, что случилось вчера.
Он поправляет лямку рюкзака на плече, идет за ней, не отрывая от нее завороженного взгляда, и слышит эхом, как бьется девичье сердце в остаточной панике. Какой бы храброй ни была Гвен Стейси, как бы ни выставляла себя настоящим рыцарем и человеком, способным защищать всех, всех забрать под свое крыло, она трепетала рядом с ним, вкладывала в поцелуй и те нотки волнения, которые Майлз стирал и вычищал из ее сознания. Шаг за шагом, говоря без слов, что он рядом, что он всегда будет наблюдать за ней, чтобы защитить, оградить от опасности и появиться именно тогда, когда понадобится, а она вдруг не сможет закричать.
Майлз выдыхает, всем нутром желая, чтобы никто не смог причинить ей боли, чтобы больше никогда она не испытала горечь утраты, но чем дольше он задерживает дыхание, останавливает в подсознании момент, тем призрачнее, он чувствует, становится Гвен. Выплывает, ускользает из объятий, Майлз тянет к ней руку, но хватается сквозь.
Гвен смеется, и смех этот улетает от него все дальше, вынуждая прибавить шаг. Майлз ускоряется, хочет поймать ее обратно, глуповато жмурится и распахивает ресницы резко, не привыкнув к свету, забывая вдохнуть. Но светлые волосы уже мелькают где-то впереди, и он не понимает, как Гвен обогнала его. Зачем оставляет позади?
— Гвен… — он шепчет, зовет ее, хватаясь из последних сил за цветочные ноты вокруг, но порыв вчерашнего ветра их уничтожает, оставляет за собой сырость и ночь. Нет, нет, вернись! Гвен!
— Гвен! — Майлз вылетает из коридора, едва не спотыкаясь, и озирается, готовый ринуться к ней.
Но реальность разбивает. Как и кирпичная стена, возникшая в конце.
Два стеклянных коридора, ведущих в разные направления академии «Вижнс», а вместе с ними тупик и
запрет.
Гвен целовала Человека-паука. Здесь нет места чувствам к нему.
Майлз касается белой окрашенной стены, смотрит на цветастые узоры, словно впервые, и думает, что у всех их игр такое окончание. И не стоит надеяться на лучшее и быстрое разрешение. Он давит изначальный порыв проломить кирпичную кладку суперсилой, вместо этого легонько соприкасается костяшками и заставляет себя развернуться, пойти в класс. Настроение ухудшается в разы, вот только теперь Майлза не особо волнует, что на него косо поглядывают и обходят по стене.
Ухудшение настроения замечает и Гвен, но в этот раз решает промолчать. Вообще, в принципе они оба придерживаются молчания, что является для них странной новинкой, учитывая бесконечные переписки с утра до ночи с одним перерывом на сон. И тем не менее, даже при непривычном ощущении у обоих, желании разрезать стенку непонимания и какого-то не озвученного напряжения, они не сговариваясь молча приветствуют друг друга у одного из задних выходов из академии, перемахивают через ограду с легкой непринужденностью — Майлз из-за паучьей ловкости, Гвен — из-за занятий балетом и хорошей растяжки — молча идут бок о бок до метро, где едут до определенной станции, выжидают, когда поезд отъедет, у них появится время до прибытия следующего, и, игнорируя любопытство редких посторонних при надвигающемся часе-пик, они спускаются на рельсы, пропадая в темных туннелях. Майлз знает, что сорока пяти секунд достаточно, чтобы дойти до служебного закутка с электрощитом, однако, когда слышит супер-слухом, как приближается поезд, все равно инстинктивно хватается за ладонь Гвен и прибавляет ходу. Вагончики, покачиваясь, проносятся мимо, но он продолжает держать ее теплые пальцы в своих. И вроде бы вот он — момент, когда можно разрушить молчание, Гвен улыбается ему, но Майлз смаргивает очередное наваждение, связанное с ее губами, и тянет за собой дальше. Оборачивается назад, и Гвен уже не смотрит.
Момент упущен, и что-то противное сжимает горло.
Они перемещаются перебежками, меняют две линии, которых не существует на картах, развешанных по метро, и наконец достигают лестницы, ведущей на поверхность — в перспективе вход на станцию метро, но в реальности — недостроенная дырка с арматурой вместо перил. Гвен ловко перепрыгивает сколотые ступеньки и вытягивает шею, оглядываясь.
— Ух ты, — в безжизненном комплексе ее голос кажется чересчур звонким. Гвен не без интереса рассматривает наполовину построенные и завершенные высотки, как они смотрят в ответ своими пустыми окнами-глазницами, на брошенную технику, которую на удивление еще не обобрали до винтика местные мародеры и простые бомжи, на сложенные кирпичи, мешки с цементом, на бобины с проводами для проведения электричества или просто чтобы связать одно с другим, и иррационально-восторженно не может закрыть рот.
Она знала, что одно-два здания из-за недостатка средств, потери интереса несостоявшегося владельца или же прекращения отмыва денег могут бросить недостроенным прямо в центре Нью-Йорка, и вряд ли кто другой возьмется за его реализацию из-за повышенной стоимости на землю и услуги строительных компаний, но чтобы целый комплекс!
Разбросанные в хаотичном порядке, четыре восьмиэтажных здания, одно — недостроенное, заброшенное на шести этажах, и одно — завершенное, двухэтажное, предположительно подготовленное под административный блок; никаких дорожек или связующих стеклянных или кирпичных коридоров, как в «Вижнс». Гвен прикидывает, сколько ей понадобится времени, чтобы осмотреть каждое из них по велению спортивного интереса и духа авантюризма, думает, что здесь не хватает Брайс в качестве поддержки, но оглядывается на Майлза, и улыбка гаснет.
Все такой же мрачный, идущий куда-то в сторону огражденной окраины, хорошо ориентирующийся на местности,
молчаливый. Гвен хочется его встряхнуть, дернуть за запястье и заставить посмотреть на нее, потому что долгого и пристального взгляда обиженный Майлз Моралес не выдерживает, предпочитая выложить все и сразу, чтобы не мучили. Но тут, кажется, этот метод не сработает. Она потирает ладонь, все еще чувствуя остаточную боль после удара током еще там, в метро, и следует за ним.
Они огибают административное здание, Гвен улавливает среди груды мусора единственное помещение, где рабочие успели положить кафельную плитку, ныне тоже чем-то замазанную, заготовки для комнатного фонтана, и вновь задумывается над высотками позади… пока они не поворачивают за угол и из нее вырывается само собой:
— Боже мой… — Майлз выразительно смущается, хоть и весь путь сюда уговаривал себя не вести себя, как обычно. Голова тонет в плечах, а скулы рдеют, он хватается за полы своего пиджака в надежде, что привычно не станет невидимым от чрезмерного внимания к себе, своему творчеству, и просто панического желания спрятаться под одеялом. Одно дело, если бы его застукала за чем-то подобным Брайс или Клэр: он бы горделиво вскинул нос и сказал бы, что «да, это сделал он», но тут другое. Тут — восторженная Гвен Стейси замирает, обомлев, и во все светло-голубые распахнутые глаза жадно осматривает… себя же из другого измерения.
После того, как отец Майлза предложил ему украсить стену одного из зданий под покровительством полиции портретом дяди Аарона, Майлз чисто из любопытства поинтересовался, можно ли где-нибудь еще порисовать так, чтобы его работы не приняли за вандализм. Поначалу Джефферсон отказывался ему называть и показывать на карте здания «под снос» или потерявшие владельца, как в случае с этим же комплексом.
Но после, увидев наброски сына в блокноте и на листах А4, решив, что ему нужна практика и что эти эскизы отлично будут смотреться на пустынных стенках, которые уже никому не нужны и на которые никто не пожалуется, он предоставил небольшой список. Невзначай, не было листка, сложенного пополам, в его учебнике по анатомии, и оп, появился. А с ним и приписка карандашом — чтобы не вздумал подписываться! Вычислят — мало не покажется обоим, и Майлз это понимал.
Этот комплекс он нашел, когда еще в одно из первых полноценных одиночных заданий пролетал мимо, патрулируя город, но правда тогда не знал, что он больше никому не принадлежит, а поэтому и не думал что-то вытворять. Однако, когда застал этот адрес в списке отца, удивился, но и не побежал стремглав туда: Майлз обычно долго примерялся к стенкам, которые хотел украсить — окружение, предпосылки здания и его мысли в тот момент определяли в большей части, что конкретно через несколько часов окажется нарисовано на них.
И, увидев этот комплекс, его масштабы, Майлз почувствовал, что для простого «набить руку» это было слишком… слишком. Эти здания, пустые, неотесанные, грубые и между тем обезличенные — как чистый холст — должны были впитать в себя нечто серьезное, чувственное и при этом яркое по своей натуре. И поэтому, не имея набросков на том этапе жизни, ветреном и при этом не искушенном супергеройством, он решил заняться другими зданиями, «подружиться», так сказать с ними и теми призраками, что витали вокруг и внутри.
Однако, буквально три месяца назад, он едва ли не слетел со своей кровати в общежитии — настолько выразительным и четким образ всплыл в его голове — и сначала в блокноте, на вырванном наспех листке, появился эскиз, а затем и на этой стенке.
Это была Гвен.
Майлз не знает, почему именно ее и именно тогда ему подкинуло сознание — ведь ни крупных ссор, ни полузабытых признаний в любви не предшествовало этому — но и не шибко расстроился. Он любил рисовать Гвен: на таких же клочках бумаги или на полноценных листах для акварели, Майлз любил на первых этапах делать наброски, обводить сильнее, попутно выводя живые глаза, рисовать тонкий нос с небольшим количеством веснушек и завершать архитектуру лица чувственными губами, вкус и мягкость которых будет помнить всегда. В зависимости от настроения Майлза, Гвен могла улыбаться, пребывать в спокойном состоянии или чересчур умиленно злиться — разумеется, последний вариант настоящей Гвен он никогда не показывал, решая, что это особый сорт фетишизма и вообще
фу, Майлз, извращенец. Но за процессом рисования первых двух с удовольствием и не без интереса наблюдала сама Гвен через камеру ноутбука.
Разумеется, когда она прыгала в его вселенную, он не раз и не два показывал ей свои работы вживую, но они никогда не были столь масштабны. Теперь, Майлз думает, что Гвен из другой вселенной и не увидит этой работы, и не знает, к лучшему оно или нет — ведь их Гвен сейчас пребывает в восторге и беззастенчиво разглядывает спандексный костюм, переливающийся бело-черным и неоновым розовым, изгиб позы, которая впервые не ограничивается портретной версией, а полноценно уместилась на стене. Она изучает, как Гвен-паук, обернувшись назад, «на камеру», в маске с привычными для Паука матовыми линзами-глазами, сложила руку именно так, как это делает каждый Человек-паук в каждой вселенной, чтобы выпустить паутину, и грациозно тянется, не теряя ни женственности, ни чувственности, ни личности известной супергероини. «В любой ситуации оставаясь собой», — думает Майлз, бросая на свое творение последний взгляд и бредя к коробке, забитой цветастыми баллончиками.
От звука сброшенного на землю рюкзака Гвен словно просыпается, вздрагивая.
— Это ты нарисовал? — некрасиво (нет, всегда красиво) таращится она и тут же понимает, что вопрос глупый. — Нет, нет, конечно, ты! Я видела твои рисунки в скетчбуках и Брайс палила твои работы по урокам искусства, — Майлз тихо фыркает. Ну конечно, Уолк не могла без этого. — Но чтобы такое… Это просто… вау!
И в том, как она открыто и прямо смотрит на него, а в глазах плещется неукротимый восторг, Майлз улавливает правильность подобранной техники, как художник. Однако, когда она делает к нему шаг, то его глаза вновь устремляются вниз, к земле, и мимолетная радость сдувается. Гвен отходит дальше, как если бы хотела еще разок посмотреть на супергероиню, но на деле пребывая в смешанных чувствах.
— Она ведь тоже Паук? Я таких не видела, — цепляется за ту единственную ниточку, что осталась между ними со вчерашнего вечера, и не понимает, когда и почему все поменялось.
— Д-да, — все же произносит он что-то, и самому становится не по себе от сухости голоса. Майлз кивает, надеясь, что это как-то снимет с него маску отчужденности, но, судя по выражению лица Гвен — сожаление и непонимание — получается у него так себе. — На физике нам рассказывали о возможном существовании других измерений, и я прикинул, что было бы, существуй на какой-то Земле — скажем, под кодом
шестьдесят пять? — абсолютно другой Паук. Женщина-паук.
Аккуратно лавируя и выстраивая фразы так, чтобы все логично складывалось и при этом не вызывало подозрений, Майлз сглатывает нервозный комок и достает из коробки белый и светло-голубой баллончики — до завершения Гвен-паука ему необходимо было нарисовать балетки, а при учете что их Гвен носит такие же, он не знает, как это объяснит впоследствии.
— Не представляю, как с этим могла бы справиться девушка, — делится Гвен. — Ладно, суперсила: укуси меня паук, я бы смогла, наверное, привыкнуть к тому, что могу подвинуть грузовик на метр — но что насчет эмоциональной нагрузки? Одно дело ловить преступников, но другое — когда эти самые преступники или их близкие находят то, что важно тебе, и бьют со всей силы.
Она рассуждает в пустоту, не видя его лица, а Майлз хмуро поджимает губы. В какой-то момент, выслушав истории Пауков, с которыми он столкнулся во время коллапса, Майлз понял, что потеря близкого и дорого человека это своего рода инициация: Питер Б. потерял Гвен из своего измерения, Гвен потеряла Питера, Пенни — отца, сам Майлз — дядю — и смерть для каждого возымела свое влияние, по-своему толкнула на путь геройства и вершения справедливости, потому что только справедливости и безопасности для всех и города, в частности, может желать супергерой в маске.
— Радиоактивные пауки и суперсилы не выбирают людей по половому признаку или излишней эмоциональности, — Майлз ведет плечом, растирая шею, все еще не отошедшую от неудобной позы на первых уроках. — И если человеку выпала такая возможность, если он готов принять на себя груз ответственности за себя и всех тех людей, что живут в его городе или стране, то абсолютно неважно, какого он или она пола или национальности.
— Я понимаю, — тихо произносит Гвен, и стоит Майлзу повернуть голову, как она внезапно оказывается на пару шагов ближе, чем была изначально. — И это потрясающе. Вообще все это, — она указывает на него, на баллончик в его руках, на стену, на которой изображена она сама, пусть того не знает, — потрясающе, и я не могу выразить словами мое восхищение и восторг, который я испытываю, смотря на это.
Она поднимает глаза, в которых отражается немного больше, чем произносится вслух, и Майлзу кажется это странным. Он хочет спросить, о чем она вообще и действительно ли они думают об одном и том же — о супергеройстве, о тех, кто существует где-то там, с суперсилами, полученными и того дальше? Гвен же не знает, что он — Человек-паук?
— И мне все еще интересно, как ты обнаружил способ попасть сюда, — Гвен плавно меняет тему и улыбается тому, что Майлз больше не закрывается от нее. На его лицо ползет глупая улыбка — типичная для быстрого придумывания лжи — а глаза делают по верху полукруг.
Наконец он вздыхает и ладонь, что разминала шею, падает вдоль тела.
— Воспользовался полицейскими каналами отца. Только не говори никому, а то и без этого есть шанс, что нас засекут и надают по шее, — добавляет он быстрее, отчего улыбка появляется и у Гвен, но другая — больше хитрая, граничащая с недоверием и прежним восхищением.
— Надо же, наш Майлз оказался плохим мальчиком? Брайс должна мне двадцатку, — Гвен хмыкает, заводя руки за голову, и разворачивается на пятках, чтобы примоститься на деревянной коробке, абсолютно при этом игнорируя широко раскрытый рот Моралеса и, кажется, его подзависшую систему.
Ну почему, почему все сегодняшние события отчасти связаны с Уолк? И на что еще они поспорили с Гвен? Может, на то, что Майлз — девственник? Хотя ладно, у него это на лбу написано. Не целовался? Как вариант.
— Гвен? — она изумляется тому, насколько сильно его щеки пылают, но не рискует уточнить причину. Светлые пальцы расчесывают такие же светлые пряди, отправляя часть из них за ухо, а сама Стейси становится вся внимание. — Мне нужен референс. Ее ноги не закончены и, по-хорошему, нужно придумать какую-нибудь яркую деталь, довершающую образ, и…
— И ты хочешь взять за основу, — она останавливается, чтобы глянуть вниз с оценкой, — мои балетки?
— Буквально самое яркое, что есть в твоей униформе, — находит Майлз и удивляется тому, что привычно не ляпнул что-то типа «исключая глаза».
На всякий случай, конечно, он закусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы не исправить этот недочет, но стена недоверия и невысказанности между ними постепенно тает. И то, как Гвен переводит скептичный взгляд то на граффити, то на него, то обратно на голубые банты, не зная, радоваться ей или нет этому предложению, рождает в нем благодарность. Всегда и везде Гвен остается легкой на подъем и странные предложения.
Вот и сейчас она упирает ладони в бока и не без усмешки выдает:
— Сначала задница, теперь ноги… Когда ж ты меня полностью соберешь в своей голове, а, Моралес? — она смотрит на него дольше обычного, и блеск в ее глазах меняется на нечто нечитаемое. После чего хмыкает, одобрительно хлопнув дважды по плечу, и плюхается на коробку. — Разумеется, можно.
Гвен закидывает ногу на ногу, непринужденно вводя пароль от его мобильника, чтобы прошерстить музыкальный плейлист, и словно не замечает, как Майлз погружается в себя, переваривая первый и, возможно, второй и третий смыслы этой фразы.
В конце концов он додумывается до того, о чем они с отцом еще не-разговаривали, и повторно заливается краской. Боже.
— О боже, — словно прочитав его мысли, Гвен отвлекается от подбора музыки. — У тебя действительно есть плейлист под названием «Этот чертов пубертат»?
И на место смущения приходит паника.
Плейлист Гвен. Плейлист, который она создала на смех ему (назло она вряд ли бы сделала нечто подобное), чтобы, глядя и слушая его, Майлз вспоминал, какой же он все-таки придурок.
— Майлз? — он моргает, тогда как Гвен ждет ответа.
— Это… это… — она поднимает в непонимании брови. Баллончик подрагивает в его руках, Майлз барабанит по распылителю, но не нажимает — линия стопроцентно дрогнет. — Ты же видела то видео, из коридора?
Гвен хватает моргнуть, чтобы понять.
— Это она его сделала? — и вместе с тем проматывает список песен, стараясь определить пол автора. Слишком разнообразно, нет привязки к определенному жанру или мотиву. — Иронично. Думаю, у нее либо проблемы с черным юмором, либо она тебя ненавидит.
— Мы встречались, — отрезает Майлз, отворачиваясь от нее и чувствуя какую-то иррациональную обиду за Гвен из другой вселенной.
Все у нее с юмором в порядке, и название было подобрано специально, чтобы он помнил и никогда не забывал. Да, она до последнего думала, что Майлз насмехался или подмазывался, делая комплименты ее прическе (читай — фатальной ошибке в своей жизни), но после — убедилась, что он был честен, и ему действительно нравилось. Впоследствии, она проносила ее два года и Майлз не слышал, чтобы она хотела что-то поменять.
— Год, а потом разошлись. Не сложилось.
И Гвен почти физически чувствует, как те ниточки между ними, что только-только завязались слабыми узлами, лопнули, вновь оставив их порознь. Она опускает глаза вниз, чтобы скрыть (хотя зачем скрывать, он даже не смотрит!), старается сосредоточиться на плейлисте, но пальцы не слушаются, она беспорядочно елозит по экрану вверх-вниз. В итоге откладывает мобильник в сторону, упираясь в края деревянной, необработанной коробки, и сдувает светлую челку со лба, смотрит вниз, вверх, на спину Моралеса, все еще ощущая дикое желание подойти к нему и встряхнуть, но вместо этого решает удариться в рассуждения, почему так произошло и что между ними случилось.
При всей любви к авантюризму и эмоциональному опыту Гвен — больше стратег и логик, и когда сила эмпиризма заканчивалась, бразды правления брали анализ и холодный расчет.
Вот и сейчас, сканируя поведение и характер Майлза, раскладывая по полочкам события и факты, она разбирает те на части, вытягивая максимум информации.
Репетиция группы, звонок от неизвестного, заставивший буквально подорваться,
«Поцелуй меня» и объятия, стершие за собой половину сомнений, их разговор, ее признание…
Майлз вырисовывает подошву ярко-голубой балетки, Гвен терпит фиаско.
— Кстати, я так и не рассказала тебе, — начинает она спустя непродолжительное посыпание головы пеплом.
— М?
— Я вчера столкнулась с новым Человеком-пауком, — рука безвольно останавливается, ставя на рисунке кляксу.
— О, и как он тебе? — Майлз напрягает плечи и напрягается сам, когда кровь накрывает шквалом гормонов, а нервные окончания начинает покалывать от предвкушения. Он уже извелся, не зная, как подвести их в корне неудачные диалоги к интересующей теме, и вот Гвен сама…
— Когда мы с тобой закончили говорить, за мной увязались какие-то парни, и он спас меня, — Майлз еще раз понимает, как могло все обернуться, не реши он заскочить в «Вижнс». — А потом я поцеловала его.
— Зачем?! — оно вырывается из него, Майлз буквально выкрикивает вопрос, мучивший его не один час, и поворачивается к ней, широко распахнув карие глаза и поверхностно дыша. Он не знает, что его волнует больше: что Гвен даже не вспоминает о бывшем Человеке-пауке, не выказывая абсолютно никакого желания поцеловать нового из-за чего-то, кроме спасения… или что она говорит об этом так просто, словно… словно за этим есть второй смысл.
И именно последнее заставляет его замереть, как и улыбка, осветившая ее лицо в холодноватом свете.
— Потому что так я смогла снять с него маску, — простой ответ, от которого машинально опускаются руки. Он должен был догадаться.
Гвен поднимается на ноги и, подперев один локоток второй рукой, легонько стучит пальцем по щеке:
— И так же выяснила, что он темнокожий. А ты знаешь, сколько темнокожих в Нью-Йорке, Майлз?
Точного числа Майлз не знает, но предполагает, что Гвен сейчас выдаст ему эти опасно малые цифры.
— Общее население Нью-Йорка составляет около восьми с половиной миллионов человек, из них чернокожих и афроамериканцев по последней переписи всего двадцать процентов, — она ходит по определенной траектории — полукругом вокруг него, и заполняет собой абсолютно все углы и тайные закутки. Майлз чувствует, что не может дышать: когда он думал ночь напролет, что двигало Гвен в ее поцелуе с ним под маской, она же в свою очередь собирала статистику и размышляла, кто под этой маской скрывается. — Численность подростков от шестнадцати до двадцати четырех лет — это те же двадцать процентов, но я бы не сказала, что ему есть хотя бы двадцать. Наоборот, по телосложению — довольно щуплому, кстати, — можно сказать, что его потолок — восемнадцать лет, а минимальный возраст я бы увеличила до пятнадцати. Итого разброс от пятнадцати до восемнадцати лет — четыре года, и это еще шестьдесят процентов от полученной суммы.
— В итоге, — Майлз прикидывает в уме, едва не сбившись в начале, а затем и в конце. — Двести с лишним тысяч?
— Не забывай про пол, — добавляет она, пусть это не уменьшит цифру втрое или в четыре раза.
— Да, но соотношение примерно одинаково. Остается в конце сто тысяч, плюс-минус пара тысяч сверху, - Гвен кивает на ответ.
А он морально выдыхает — ее упорство сотрется в пыль раньше, чем она и половину людей проверит: образ жизни, тайные побеги к неофициальным подружкам, гиковские клубы и просто затворнический образ жизни. Майлз не хочет думать, что определяющим фактором всего этого станет ее поцелуй с каждым претендентом.
— Пожалуй, ты прав, многовато. Но я знаю одну клинику, которая может мне помочь.
— На это понадобится огромное количество денег, — сообщает он уже легче, но Гвен поворачивается к нему лицом, и в ее ухмылке он не видит ничего хорошего.
— Или один волос, — и тут же тело берет паралич.
— Ч-что? — Майлз не узнает свой голос, сипит.
— Когда мы целовались. Так получилось, что его волос зацепился за заусенец, и вот — у меня в руках оружие, способное разоблачить Человека-паука, — она садится обратно на деревянную коробку, деловито закидывая ногу на ногу, и впервые по отношению к ней Майлз чувствует страх.
Он у нее как на ладони — открыт со всех сторон, и единственное огромное отличие от Гвен из другой вселенной заключается в том, что Гвен Стейси из этой вселенной — которая знает его две недели — попросту
не имеет никаких причин принимать его тайну вместе с ним и ее хранить.
— И что ты будешь с ним делать? — не он сам — его губы задают этот вопрос.
— Ничего, я его выбросила, — она пожимает плечами, а у него почти физически сваливается с груди камень.
— Но к чему тогда это все, вся эта статистика? — и его место занимает раздражение. Майлз совершает жест рукой, обозначая все то, что происходило между ними на протяжении десяти минут — чертовски болезненных и страшных десяти минут.
— Ты бы видел, как тебя перекосило, когда я сказала об этом. Я просто не могла не воспользоваться, — нотка садизма и вид, словно так и должно быть. Гвен переводит взгляд на стену, на которой нарисована невероятная супергероиня с ее балетками, и прислушивается к ветру, снующему меж недостроенных зданий. — Да даже если бы ты отреагировал иначе, даже если бы волос остался у меня, я бы все равно не стала ничего делать.
— Почему? Ты сама сказала, что у тебя было оружие, которое способно разоблачить, а вследствие и
уничтожить Человека-паука, — он облизывает губы от того, как это страшно звучит в перспективе.
— Потому что я не хочу его уничтожения? — она обрывает его резче, чем была секунду назад. — Потому что знала Питера, который в прошлом был Человеком-пауком, который безвозмездно тратил свои нервы, силы, время, спасал город, а в результате погиб, защищая тех, кто думает о нем через раз? Этот парень —
подросток, ты только вдумайся — еще жизни не видел, а уже ею рискует, как в последний раз. И, по-моему, последнее, что можно ему дать в качестве благодарности, это крик: «Эй, я знаю, кто ты!».
— Да, но разве тебе самой не интересно, кто под маской? Всем интересно, все спрашивают, — вот только Майлз никому не отвечает.
Гвен качает головой.
— Тайны сближают сильнее обычной дружбы. Сначала ты знаешь, кто это, потом начинаешь задумываться, что он чувствует в тот или иной момент — битвы или патруля, неважно — и когда подбираешься к вопросу об обычной жизни, тебя постепенно начинает ломать, — ее взгляд рассеивается. Кажется, она начинает вспоминать восьмилетнюю себя, которую Питер Паркер вытащил из огня, сняв маску. — Потому что любой адекватный человек не будет желать супергерою несчастий или врагов посильнее. Видя его в маске, ты не задумываешься о том, что у него есть родители, семья, любимые люди и друзья — ты видишь образ, которая выстраивает перед тобой его маска. Но когда она спадает, ты начинаешь выискивать его в толпе, беспокоиться о родственниках и том, что будет, когда они узнают, что их сын или дочь погибли в битве, которую продолжают крутить по новостям. Ты начинаешь беспокоиться о нем самом, и это так же разрушает, потому что в таких случаях обычный человек вряд ли может помочь. Он может разве что поддерживать разговорами, а после очередной тревоги — провожать, где-то там, на задворках сознания, думая, что они могут уже никогда не увидеться: этот бой станет последним.
Гвен поднимает на него серьезные глаза, полные скрытой печали.
— Твой отец — полицейский, Майлз, а поэтому тебе должно быть хорошо известно это чувство.
Да, он прекрасно знает это чувство, особенно обострившееся после всплеска активности подчиненных Кингпина, улетевшего за решетку. Тогда он не спал сутками напролет, используя все возможные и невозможные ресурсы, чтобы найти подонков раньше отца, потому что ему казалось, что так для него будет безопаснее. Майлз переживет, у него есть суперсилы, регенерация и мотивация быть сильным, а вот отец вернется к маме и нему в целости и сохранности.
— Я потеряла Питера, едва не потеряла отца… и пока не готова потерять кого-то еще, — последний отзвук ее голоса, и на него опускается тоска.
Такая щемящая и душащая, что впору кашлять до царапин в горле и кричать, но вместо этого Майлз лишь смотрит на Гвен — впервые не веселую и не пестрящую остроумием, обнажившуюся и голую на чувства и душевные раны, которые не покажешь первым встречным, которыми не поделишься и с некоторыми друзьями. Он видит, как она склоняет голову, завешивается челкой, и единый порыв, секунда, заставляет его сесть рядом.
Майлз касается девичьего плеча аккуратно, словно боясь потревожить цветок, утонувший в меланхолии, разворачивая к себе, вынуждая поднять острый подбородок, и позволяет уткнуться носом в ключицы, сорвано вздохнув.
Горячее дыхание и влажные ресницы — непоколебимая и всемогущая Гвен Стейси открыла ему свою слабость.
***
— На самом деле, — начинает Гвен спустя долгие минуты понимающего молчания, — есть еще одна причина, по которой я поцеловала его.
Майлз, нашедший себя носом в ее макушке, наблюдает, как она теребит края форменной юбки и поднимается до своих щек, проверяя те на неприятно засохшие дорожки от слез. Фраза не вызывает прежнего раздражения или потока бессмысленных «например» — лишь любопытное «М?», тонущее в светлых прядях. После того, как он сел рядом на коробку, обняв, они сменили положение на более тесное, но никто из них не имел ничего против и, более того, не высказал замечаний вслух. И теперь Гвен сидит, прислонившись спиной к его груди, и слышит размеренное дыхание Майлза, как спокойно бьется его сердце.
— Ты будешь смеяться, — и тем не менее, когда она поднимает эту тему, Гвен отстраняется, заметно и выразительно тушуется, отчего его интерес усиливается.
— Обещаю, что нет, — он чувствует постепенно гаснущее тепло, разливавшееся по телу в течение самых близких с ней десяти минут, и разминает шею незаметно. Однако Гвен все равно замечает, но вместо того, чтобы сделать на этом акцент, всматривается в его лицо, его глаза, выискивая что-то, известное ей одной. И щеки румянятся в смущении.
— Да нет, это глупо! — отмахивается она, и настает черед Майлза ловить ее ускользающий взгляд. — Я была маленькой и наивной.
— Прости? Тебе напомнить, что ты говоришь с человеком, который будучи шестилетним поверил отцу, что стал невидимым, и в итоге голым пробежался по двору? И в это же время подъехали мамины коллеги с работы, — Майлз закрывает пылающее лицо ладонями в надежде, что когда-нибудь это перестанет мучить его по ночам своим повышенным уровнем стыда, но Гвен, прыснув со смеху, кажется, расслабляется.
— Я все еще грежу, что твоя мама успела записать видео, и когда-нибудь ты отважишься мне его показать, — очаровательная в своей простоте, Гвен смахивает невидимую слезинку и умиляется напыжившемуся Майлзу.
— Мечтай, — даже если это видео и существует, то он никогда и ни за что… ладно, кого он обманывает? Если оно объявится в семейном архиве, то он, разумеется, сгорая от стыда, покажет его ей. Однако сейчас лучше сделает вид, что если и да, то за дорого и того дороже. — Так, что там с причиной?
Или коротко о том, как оборвать дружеское злорадство за секунду. Улыбка не пропадает полностью, становится скромнее, Гвен порывается снова от него отвернуться, но останавливает себя.
— После того, как Питер раскрыл свою личность, он так же поделился, что обо всем знает и ЭмДжей с тетей Мэй. И вот она, уже восьмилетняя я, остающаяся из-за поздних смен отца в доме Паркеров, выпрашиваю ЭмДжей рассказать мне вместо сказки то, как Питер умудрился спалиться, а она — в него влюбиться, — она легонько шлепает рукой по коробке, обозначая крайнюю комичность ситуации, и в этой мечтательной улыбке Майлз видит отражение всех тех ночей, когда Гвен засыпала под боком то Питера, то Мэри-Джейн. Маленькая фантазерка, утомленная длинным днем и невероятным рассказом на ночь.
— И она тебе рассказала?
— Опуская крайне неудобные и постыдные ситуации, в которые он вляпывался и о которых мне все равно потом рассказала тетя Мэй, да. И, пожалуй, больше всего мне запомнилась история, как ЭмДжей поздно возвращалась с прослушивания — она тогда хотела петь на Бродвее — и четверо негодяев увязались за ней. Питер спас ее, и в качестве благодарности она поцеловала его, — Гвен заканчивает тише, чем начала, задумывается о своем и немного саркастично на это фыркает. — В детстве я представляла, что однажды меня спасут как принцессу, и когда новый Человек-паук повис вниз головой именно так, как я прокручивала в своей голове много-много раз, я просто…
— Решила отблагодарить своего рыцаря? — заканчивает за нее Майлз, и что-то в том, как она на него переключается взглядом, потрясает уверенность, что Гвен не знает о его личности. По крайней мере, именно на этом моменте она могла поставить первую точку в их сравнении. И Майлз не знает, рад он этому или нет.
— Да, — но Гвен выказывает положительную эмоцию относительно его понимания ситуации, и ничего больше. — Знаешь, а ведь этот поцелуй вошел в фильм в память о Питере.
— Если честно, не смотрел, — признается Майлз, почесав кончик носа. Гвен заправляет прядь волос за ухо и удивляется тому, что человек, так яростно отстаивающий личность Питера Паркера в качестве погибшего Человека-паука, мог пропустить этот шедевр. — Я знаю, что он основан на его биографии и Мэри-Джейн консультировала сценаристов и режиссеров, контролировала, чтобы все было именно так, «как было».
Последнее, что могла сделать вдова Паркер, чтобы увековечить память о герое всего города и ее сердца.
А после сняли еще две «фантазии художников», испортив представление о нем в глазах фанатов. Майлз ничего не имеет против кино, но если вы берете за основу личность реально существующего (пусть существовавшего) человека, то, будьте добры, сопоставьте факты, а не вытворяйте из него черт знает что.
— Неделя памяти о Питере закончилась, но я знаю, где этот фильм еще крутят, — произносит Гвен и на мгновение замолкает, чтобы, словно собравшись с духом, продолжить. — Мы могли бы сходить. Если ты не против.
— Это что, свидание? — вырывается из него быстрее, чем мозг успевает придумать что-нибудь умнее. Майлз вытаращивается на нее, проклиная за то, что все же умудрился напортачить в самый ответственный момент, и хочет как-то исправиться.
Но в итоге на его физиономию ползет самодовольная ухмылка, и все становится еще хуже. Боже, что за идиот?
С тем же видом Гвен закатывает глаза, краешек ее рта ползет вверх:
— Мы можем позвать и ребят, — он практически слышит это «если ты боишься остаться со мной наедине», припечатывающее его самооценку сверху, и глупо растопыривает пальцы в воздухе.
— Нет! Нет, — добавляет уже спокойнее, и интерес в ее глазах усиливается. Любопытный прищур рассыпает смешные ниточки морщинок вокруг глаз. — Давай пойдем так… вдвоем?
— Это что, свидание? — копирует его интонацию и мимику. Майлз не может не признать, что самодовольство и ухмылочки идут ей больше.
И так же не может не понять, что Гвен дает ему шанс исправиться — задавая этот вопрос, она словно бросает ему мячик, отражающий их отношения, и теперь ему решать: оставить его себе или кинуть обратно. Сердце мгновенно разгоняется в ритме, и ответить положительно дается труднее (даже сформулировать кажется невероятным). Майлз смотрит на нее, ненавидит то, как язык каменеет, прилипая к верхнему небу; упирается крепче в края деревянной коробки, на которой они как-то умудрились поместиться, и облизывает нервно губы.
— Да, — глядя глаза в глаза, тихо и откровенно. — Да, это свидание.
И щеки наливаются краской у обоих. Гвен моргает дважды, прежде чем расплыться в очаровательной и очарованной улыбке, и приникает к его груди плечом.
— Давай тогда посмотрим места? — предлагает она, а Майлз вновь находит себя носом в ее макушке.
Ни паучье чутье, ни простая человеческая интуиция не ощущают ухмылки третьего лица, стоявшего у окна.
***
Она вываливает на стол деньги — крупными купюрами, перевязанные бумажными лентами, прямиком из банка — и откидывает замшелый мешок на пол. Перед ней — наемник, вальяжно откинувшийся на стуле и думающий, что важнее и сильнее никого не найдет, но у нее нет времени искать. За последние полчаса Кройц позвонил ей трижды — все безуспешно — и наверняка уже разгромил половину лаборатории в бешенстве, но и это ее не волнует.
Кройц — идиот. Он не понимает того, что сейчас находится в их руках, как можно использовать чьи-то чувства, манипулировать ими, управлять. Он вперся в необходимость получения устройства, предназначения которого толком не знает, и вовсю бесится, что не может похвастаться его наличием в кармане.
То ли дело Она: ум, тактика, далекоидущие планы, которые складываются раз за разом, стоит лишь расставить все фигуры на доске…
— Кто цель? — чем и занимается Она сейчас, жадно наблюдая, как наемник, облизнув большой палец, проверяет купюры на метки и подделки. Ее широкая улыбка достигает возможных рамок лица.
На стол кладет фотографию. Светлые волосы, забранные голубым ободком, и большие, ясные глаза.
— Завтра в кинотеатре «Фиеста» на Гленвуд-роуд, в четыре часа, — он кивает, уясняя, и Она довольно соединяет ладони перед собой. — Я знаю, что вы специализируетесь на запугивании и угрозах, шантаже, но если так выйдет… чисто случайно, — предполагает Она, очевидно намекая, — что вы ее убьете, я не расстроюсь. Наоборот, накину сверху чаевых.
Наемник фыркает, не привыкший говорить о своей работе, как о подработке сопляка-официанта, но его чувства ее мало заботят. В стол вонзается нож.
— Пожалуйста, мистер Тумс, — повышено сладко начинает Она, вновь приникая ладонями к деревянной поверхности, практически нависая над ним и над наемником, — не вынуждайте меня сомневаться в ваших способностях или искать того, кто сможет выполнить заказ без пререканий.
Круглые очки с зеленоватыми стеклами сверкают в свете тусклой лампы, Тумс чувствует холодок между лопаток, прилипает к спинке стула позади.
— Пожалуйста, — возобновляет настойчивее, касается ножа, —
убейте ее.
Она оставляет после себя невесомый аромат цветочных духов и неизбежности. Тумс выкуривает две сигареты прежде, чем вновь прикасается к оставленным деньгам — «в качестве благодарности за внимание» — и небольшой фотографии с острыми углами. Что-то подсказывает ему, что если он откажется или не выполнит все дополнительные условия, оговоренные после согласия, то вместо аккуратной и светлой головки полетит его.
Тумс тяжело поднимается со стула и заходит в другую комнату. Он называет про себя ушедшую психичкой и все равно стряхивает пыль с видавшего виды оборудования.
Кто бы ни была эта девчонка и как бы ни насолила не тем людям, завтра Стервятник в их делах поставит точку.
