На двоих

Окна ее спальни почти всегда открыты — не потому что она его ждет каждую ночь. Просто любит свежий ветер. И спит она чутко, поэтому на звук тихих шагов мгновенно открывает глаза, откидывает тонкое одеяло, готовая защищать себя, свой дом и мирно спящую в соседней комнате Лиан от любой напасти. Тяжелое тело прижимает ее к постели прежде, чем она успевает взметнуться на ноги. — Попалась. — Дик сжимает ее запястья — вроде шутливо, а хватка намертво. Не вырваться, не высвободиться… — Там, на первом этаже есть входная дверь, знаешь? — сердито шепчет Артемида так, чтоб не разбудить спящего дальше по коридору Харпера, не встревожить малышку. — Дверь — это так банально. Совсем не романтично. Обветренные губы лаской касаются середины ее ладони — согретую недавним сном кожу обжигает невидимыми искорками статического электричества. От растрепанных волос Дика, от легкой куртки его пахнет ветром, пылью и ночной свежестью. Носом уткнувшись ему в шею, она все равно ворчит: — Ты бы хоть ботинки снял, романтик. Но уголки ее рта вздрагивают, и сколько бы ни напускала она на себя суровый вид, Дик только беззвучно смеется, сжимая ее лицо в ладонях, и целует эту ее незаметную улыбку. Все ведь должно было давно потухнуть уже давно на расстоянии от СтарСити до Бладхейвена, из жара и пламени вновь превратиться в теплые угли прежней привязанности. Легкомысленный и непостоянный мальчишка, он вернулся бы к Барбаре, к Затанне или черт его знает к кому еще - у него вариантов много. Оставил бы ее, наконец, в покое. Но раз за разом Дик зачем-то упрямо срывается к ней, нежно целует ее жесткие ладони и скупые на ласковые слова губы — хоть она и не ждет, не зовет, по нему не скучает. И едва успокоившееся, вдребезги разбитое, кое-как заново собранное из осколков сердце ее вновь колотится как безумное, снова мечется и болит. Разметав по подушке светлые волосы, Артемида закидывает руки ему на шею, сжимает бедра коленями. Быстро, скупо, по делу — между городами, между делами, между миссиями времени всегда мало, терять его ни к чему. Слишком долго они не были наедине, разделенные городами и милями, слишком долго мотались по миссиям у всех на виду, и теперь тяжесть и готовая твердость его тела будит в ней желание, острое как ее стрелы и ее злой язык. Ближе, хочется еще ближе, смуглой, сожженной солнцем Биалии кожей к коже. И к утру она неизбежно искусает запястье, чтоб не шуметь, а он сделает вид что только приехал, закружит малышку Лиан, пожмет руку Харперу, и тот как всегда закатит глаза, глядя на их лица со следами бессонницы и яркими от поцелуев губами. Но не скажет вслух ничего — и никому о них не скажет. Вечером Дик снова вернется в Бладхейвен. Иногда Харпер все еще тоскует по Джейд Нгуйен — в отличие от почти забывшей ее Лиан. Артемида же не тоскует по Дику совсем и не ждет. Не тоскует. Наверное. Лишь сейчас с болезненной жаждой кутается в его тепло, в его такой родной уже запах, в его ласку, возмещая колючесть слов нежностью поцелуев, пока с неохотой Дик, наконец, не отрывается от ее губ. — Одевайся. — гладит он ее запястье большим пальцем и пытается успокоить свое сбитое напрочь дыхание. С немым разочарованием Артемида вздергивает брови. — Серьезно? — Хочу сводить тебя на свидание. — устраивается он на подоконнике, чтобы случайно не передумать. Без теплой тяжести его тела ей становится вдруг зябко и одиноко, и одеяло уже не может согреть как недавно. Перевернувшись на живот, Артемида смеется, нервно сминает идеально чистую простыню в пальцах. Длинная майка ее задирается, соблазняюще обнажая бедра и край трусиков. — Не поздно ли нам уже для свиданий? С мечтательной улыбкой Дик закидывает руки за голову и смотрит в окно. — Для свиданий никогда не поздно… Если не сейчас, то когда? Луна расплылась по небу каплей расплавленного серебра, в темноте за окном начинается лето. И им чуть за двадцать, заполненных кровью, печалью и смертью двадцать, за стеной безмятежно дышит малышка Лиан, а ветер из окна пахнет свежестью и жасмином чуть-чуть. Нечто легкое во всем этом есть, и манящее, и болезненно-сладкое: оно словно пробуждает в груди у нее давно забытое предвкушение чего-то невозможно чудесного. Артемида стягивает длинную ночную майку через голову, собирает наскоро светлые волосы в хвост. Ищет в шкафу старое шифоновое платье в яркий, дурацкий цветок и потертые кеды, чтоб сразу же порвать подол, вылезая в открытое окно. Ведь если не сейчас, то когда, действительно? Байк они бросают возле проселочной дороги, а до озера приходится пройтись пешком. Шифоновое платье в цветок порвано по подолу, в кедах песчинки, волосы растрепаны шлемом. — Мог бы хоть намекнуть, чтоб я захватила купальник… — с досадой Артемида бросает пакет с гамбургерами из Мака на остывший, серый песок дикого пляжа. — Грейсон, ну почему ты всегда избавляешься от предусмотрительности вместе с маской Найтвинга? Еще теплая вода гладит шелком босые ноги, когда Артемида осторожно ступает на мелководье, собирает подол выше коленей чтоб не замочить. Дик смотрит на нее, оторвавшись от затлевающего на песке кострища из топляка. Темные волосы растрепаны, синева глаз светится радостью — живой, яркой, солнечной. — Напротив, я очень предусмотрительный. — смеется он, и досада ее незаметно испаряется. - А купальник тебе ни к чему. Когда чертов Грейсон такой, безотчетная улыбка распускается на ее губах как хрупкий цветок, вырастает откуда-то из самого сердца сквозь шрамы и трещины. А с ней, когда маски сняты, он слишком часто такой. Слишком часто с ним она так улыбается, и пламя вспыхивает еще ярче и тянется языками к темному небу. Небрежно Дик бросает на песок куртку, майку, кроссовки, закатывает по колено драные джинсы. И с хохотом вдруг утаскивает ее прямо в воду, на самую глубину, не дав даже раздеться толком. Тонкая ткань платья облепляет ее тело, подол путается в ногах. — Какая же ты красивая… — шепчет Дик сбивчиво, путанно, восторженно. Мокрыми пальцами касается ее пылающего лица, гладит скулы и губы. И добавляет вдруг зачем-то так, что сердце у нее заходится. — Люблю тебя так сильно. От воды тянет свежестью, босые ступни едва касаются песчаного дна, и снова она как будто на краю застывает. Ему говорить такое, кажется, легко как дышать — а у нее холодная вода вдруг сдавливает грудь, дыхание прерывается словно судорогой. Чертово сердце, разбитое вдребезги, его же руками по осколкам бережно собранное, болит. Своим непрочным, катастрофическим счастьем Артемида задыхается. — Какого ж черта ты в меня так вцепился, Грейсон… — и сама же подставляет смугловатые плечи и шею под поцелуи. — Ты точно знаешь, какой я на самом деле придурок, но все равно меня любишь. — смеется он. А глаза синие-синие, совсем несмешливые. — Ведь любишь же, правда?.. В отчаянной попытке она закрывает ему рот поцелуями, обхватывает бедрами, прижимается грудью к обнаженной груди. Яркая синева его глаз темнеет омутами, в омутах этих она все-таки тонет. Избавиться от намокших шмоток и не утопить их непросто, но они как-то справляются. Озерная вода пахнет кувшинками и холодная, Дик — горячий, и внутри нее он тоже горячий и твердый. По смоляной озерной глади — круги, эхом каждого толчка, ее светлые волосы липнут к мокрым плечам, когда Артемида запрокидывает голову, а перед глазами кружатся и мерцают звезды в темной глубине неба. Содрогнувшись в последний раз, Дик вталкивается в ее по-русалочьи холодное снаружи тело так глубоко как только можно, туда где тепло, ненадолго прячет лицо у нее на груди. Внутри нее разливается горячее и стекает по бедрам, мешаясь с холодом. А у поцелуев и его кожи вкус озерной воды. — Я соскучился. — утыкается он лицом в ее распущенные, мокрые волосы, когда вымокшая одежда уже сушится у костра. Артемида зябко ведет плечами, кутается в его сухую майку и в его объятия. — Когда успел-то? — смеется она, откусывая кусок остывшего гамбургера. После секса голод всегда просто волчий. — Только вернулись из Биалии, две недели бок о бок в песках. Дик хмуро глядит из-под мокрой челки. — Ни обнять тебя, ни даже просто взять за руку, чтобы кто чего не подумал лишнего… На мгновение она прячет взгляд за волосами и выдыхает — тихо и напряженно. — Разве нам плохо так? — извернувшись, опрокидывает его спиной на песок. Игриво поцелуем-укусом прихватывает тонкую кожу над ключицей, спускается ниже по широкой груди. — Мы любовники, мы друзья, мы напарники… Разве тебе этого мало? Дик долго смотрит на нее молча, без обычной мягкой смешливости. На самом деле она знает что да, ему мало. — Сейчас не самое лучшее время для нас. — щекой Артемида прижимается к его твердому животу. Внезапно она оказывается под ним, острые камушки больно впиваются в спину под лопаткой. — Для нас времена всегда не лучшие. — говорит Дик очень ровно. — Но других и не будет. А я не хочу тебя отпускать, слышишь? Или уже не могу. — усмехается он неловко и словно бы даже растерянно. — Похоже, упал в любовь с размаху: как с крыши — вниз головой. Молча Артемида пропускает сухой песок сквозь пальцы. Сердце болит, разорванное однажды, кое-как собранное заново, заходится заполошно. Не разбиться бы снова, если в такую любовь упасть. А что если шаг назад? И снова друзья и напарники, и закрытое к черту в спальне окно, и однажды запах чужих духов от его одежды и темных волос?.. Больно становится так, словно это самое сердце ей вдруг вырвали из грудной клетки — во второй раз. Чертовы слезы невольно закипают в уголках глаз пеленой тумана, и лицо Дика, нечеткое сквозь этот сырой туман, тут же вновь становится до безумия, до боли нежным. — Ну, пожалуйста, только не плачь, — расстроенно касается он губами ее мокрых ресниц. — Пусть все будет так как ты хочешь, только не плачь… — Я ведь все равно могу без тебя, знаешь… — признается она с убийственной, отчаянной честностью. Но тут же сама тянется к нему руками, губами — каждой клеточкой тела, каждой мыслью разума. — Но не хочу. Уже не хочу. Взгляд Дика теплеет и оживает. Улыбка, широкая, искренняя, солнечная, согревает ее изнутри. Губы горячие и обветренные — родные уже до последней трещинки. — И больше не будем прятаться на углам как тараканы? — Притормози-ка, чудо-мальчик. — шутливо прихватывает Артемида его зубами за плечо — и тут же целует, трется щекой, заглаживая, залечивая боль. — Дай мне чуть-чуть времени, совсем немного. — Я не мог не попытаться. — смеется он, но смех обрывается поцелуем. На неостывшем песке у кострища он берет ее снова, торопливо и жадно — без всяких игр в передружбу-недолюбовь. Шаг за шагом подтачивает ее как вода — камень. И утром, когда приходит пора возвращаться домой, она думает, что времени слишком мало, чтоб променять их «сейчас» на обманчивое «когда-нибудь». А сердце ее, разломанное вдребезги, понемногу срослось и только крепче стало. Чем бы все ни закончилось — и это переживет.