Волны

      Анри предпочитал совершать вечерний променад в компании Луи. Но на набережную ему приходилось ходить одному: Дега не был поклонником видов на уходящую вдаль синеву. Ему она, что было легко понять, напоминала о временах на острове Дьявола, и, естественно, лишний раз об этом думать Луи совершенно не хотелось. Ну а Анри этот вид не терзал отголосками недалёкого прошлого; как и многие годы назад, ещё до заключения, безмятежные воды, поблёскивающие под солнцем, успокаивали его и настраивали на размышления. В отличие от юношеских лет, теперь он, конечно, проводил в подобных думах больше времени, чем в кабаках.       В последнее время Анри приходил посмотреть на море чаще обычного. Размышлять, в первую очередь о прошлом, ему приходилось постоянно: он писал мемуары. И сейчас пришла пора заняться пересказом тех событий, что не давали ему покоя и с написанием которых он хотел расправиться вне хронологического порядка. Об убийстве, совершённом другом, и о тех внутренних полемиках, что он вёл в одиночной камере, решая, выдать имя тайного благодетеля или нет. Шарьер хотел побеседовать с Луи об этих историях, но позже отказался от такой идеи, и вот по какой причине.       Его друг никогда ни о чём подобном не говорил и не показывал даже взглядом, но Анри всё же пришло как-то раз в голову, и отделаться от этого умозаключения он никак не мог: как и виды бескрайних морских просторов, Анри Шарьер напоминает Луи о годах заключения. Он один в жизни Луи знает, отчего тот хромает и откуда на его спине шрамы, почему так бережёт очки и когда в такой степени увлёкся рисованием. Анри предполагал, что когда он работает над автобиографией, Дега становится дурно, как только он живо представит все те эпизоды, которые вспоминаются лишь с сожалением, а теперь подробно излагаются на бумаге.       Впрочем, Луи не был единственным, кто хотел бы отринуться от прошлого. Анри не упоминал, что его должна была ждать девушка после освобождения, — мысли о том, что та могла бы и вправду позабыть о нём, как Анри и советовал, терзали его. Он искренне верил, что Неннет имела на это полное право, и даже если и дожидалась его и до сих пор, Шарьер не хотел призраком минувшего являться к ней, неспособным исполнить то, что много лет назад обещал. И Луи он не хотел лишаться. Анри знал: если Дега будет считать себя препятствием воссоединению, то сделает всё возможное, чтобы оно свершилось.       Сначала острая жажда свободы, а затем её долгожданное обретение заместили в его сердце всякое желание праведного отмщения за полученный срок. Он не хотел ни по какому поводу возвращаться к былому. В конце концов, Шарьер был в бегах и держался от родины подальше ещё и по этому поводу. Прислушиваясь к себе, Анри ждал, когда затоскует по ней, своей стране, и по своей Неннет, друзьям и семье. Но заключение пропастью легло между всем тем, чем он дорожил раньше, и тем, с чем остался теперь.       С той же надеждой, что позволила ему выжить в тюремное время, Анри смотрел в будущее и ныне. Хотя пока что и он, и Луи были как бы в подвешенном состоянии. Куда податься, что делать по жизни — идти каждому своим путём? Всё ещё они, будто по наитию или привычке, жили вместе, словно с тех пор, как их прибило к одному берегу, разминуться было невозможно.       Анри вернулся после полной рефлексии прогулки, чтобы обнаружить Луи за обеденным столом скрывающим лицо в ладонях. На столешнице лежали отброшенные очки, конверт с несколькими вылетевшими из него фотографиями и письмо. От бывшей жены — догадался Анри. Он пробежался глазами по снимкам: на всех был Дега. Шарьер подобрал одну из фотокарточек; с неё смотрел юный Луи, на губах — знакомая едва уловимая усмешка, выдающая самодовольство. Он перевёл взгляд на Луи нынешнего, отнявшего руки от лица и смотрящего на Анри утомлённо и с печалью.       Шарьер лёгким касанием прошёлся по кудрявой голове друга ладонью и, склонившись, приобнял, в жесте поддержки проводя рукой по напряжённой спине. Анри пытался выскоблить из своей натуры жизненно необходимую в тюрьме суровость, излишек которой теперь разве что отпугивал людей. В последнюю очередь он хотел бы представать прежним в глазах Луи, который в настоящий момент благодарственно прислонял к его груди голову, и этот знак доверия Анри считал наградой за работу над собой.       Они очень по-разному справлялись с пережитым. Шарьер хотел бы выговориться, но единственный, кому он мог раскрыться, не захотел бы слушать, пусть даже и не упомянул бы об этом, с тяжестью на сердце внимая невыносимым речам. И тогда на Анри находила писательская лихорадка: ещё не до конца осознавая, что обращается к будущим читателям, он изливал свои истории, и от этого голова прояснялась.       Дега держал всё в себе, стараясь, как думал Анри, уместить этот колоссальный период своей жизни где-то в укромном уголке сознания и обращаться к нему как можно реже. Неудивительным после этого ему казалось метание Луи, не находящего себе места в просторном и свободном настоящем, когда изнутри его распирало прошлое, не по размеру упрятанное в узкие чертоги.       Но Шарьер не настаивал, не выводил на мучительные диалоги. Луи благодарил его за безмолвное присутствие, преисполненное пониманием, когда то было необходимо. В отличие от Анри, он не прочь был поделиться воспоминаниями о том, что случалось с ним до тюрьмы, и, судя по всему, тоже не видел себя возвращающимся во Францию: говорил с таким тоном, как рассказывают завершившуюся историю, с однозначным и непреклонным концом.       Однако это не означало, что он видел себя подле Анри до скончания времён. Вслед за письмом от жены пришло другое, от старого знакомого — оно уже не ввело Луи в отчаяние, напротив, он стал деятельным и взбудораженным. Оказалось, проклёвывались заново старые связи, готовые вернуть его пусть не ближе к дому, но ближе к прошлому роду занятий. Переписка проходила стремительно, дело шло к планированию поездки Луи — прощупать почву, познакомиться с нужными людьми.       В контраст тому, как эти письма прибавляли энергии Дега, на Анри они действовали противоположно — он становился мрачнее с каждым днём. Друзья каждодневно обсуждали перспективы и планы, которые могли открыться перед Луи, и Шарьер, высказывая аргументы «против», всегда избегал назвать один, для него наиболее весомый. Анри не хотел, чтобы Луи уезжал.       Будучи в заключении, не было возможности состоятельно следить за временем, а теперь это, видимо, в некотором роде вошло в привычку, поэтому только сейчас Шарьер осознавал, сколько лет проведено рядом с этим чёртовым аферистом, который не может уняться и снова гонится за махинациями.       То, как они теперь вдвоём вели быт, молчали и беседовали о насущном и былом, делили кров и пищу, и воспоминания, — всё это, как он, наконец, понял, несло для Анри умиротворение, добавляло в его жизнь, которая лишь сейчас переставала казаться зыбкими песками, стойкости.       И Шарьер не мог заставить себя сказать всё это. И когда Луи в один из вечеров притащил домой новенький чемодан, готовясь к отъезду, Анри только охнул, увидев его, и отправился спать.       Спать, конечно, не выходило; в голове снова и снова прокручивались последние проведённые на острове Дьявола минуты, когда вдыхался вместе с океаническим бризом запах свободы, и он уговаривал Луи довериться ему и прыгнуть. В глазах, с неуверенной напряжённостью глядящих на Анри из-за треснутых линз, Шарьер увидел каплю энтузиазма и веры, которыми он смог заразить, и этого хватило, чтобы утянуть друга за собой.       А вот теперь он чувствовал, будто остаётся стоять на высоком крутом берегу, а Луи сбегает в новую жизнь, только его с собой не зовёт. Анри поворочался ещё в постели, но вскоре вскочил и направился в комнату к Луи, пока не имея понятия, что хочет сказать, а главное — что нужно сказать.       Дега сидел, теребя в руках сложенную рубашку, на краю кровати рядом с открытым чемоданом, в котором только на дне лежала пара книг да запасные очки. Луи пребывал в столь глубокой задумчивости, что не заметил, как Анри открыл дверь и взирал на него, сжимая от нервозности косяк.       — Луи, — позвал Шарьер, и Дега очнулся от мыслей.       — Что-то не так, Анри? — с заинтересованностью глядя на друга, спросил он и поправил очки, словно присматриваясь внимательнее к встревоженному выражению лица Шарьера.       — Не уезжай, — только и смог вымолвить тот, и горло перехватило. Луи вскинул брови, несколько мгновений Анри пытался сказать что-то ещё, но вышло только сдавленное: — Пожалуйста.       Через затянувшиеся секунды молчания Луи вдруг решительно закивал головой, вскакивая с постели.       — Хорошо, — сказал он, и в глазах его засверкала несвойственная ему твёрдость. Анри выдохнул и невольно засмеялся, когда напряжённость последних дней спала с него в один миг. — Да, ты совершенно прав. Глупая затея, — продолжал говорить Луи, соглашаясь, очевидно, с собственными умозаключениями, вкладываемыми в высказывание Шарьера.       — Я думал, ты очень стремишься уехать, — заметил Анри; что-то в выражении лица Дега говорило ему, что тот не вернётся к этой идее, и он успокоился.       — Я тоже. Людям свойственно ошибаться, — ответил Луи, пожимая плечами. Анри смотрел на него, всё ещё не смея вымолвить причины своей просьбы. Но во взгляде Дега он находил признательность, которая намекала ему: за ответом друга крылись очень схожие с его собственными мысли.       — А хочешь… послушать море? — вдруг предложил Шарьер. Дега моргнул несколько раз в недоумении, но согласился.       Песок остывал после долгого дня обжигания неугомонным светилом. Мягкий, холодный отблеск луны метался по чёрным водам. Но Луи не смотрел на ночной пейзаж, он склонил голову и закрыл глаза, прислушиваясь. Анри понаблюдал за ним с минуту и тоже опустил веки. За шумом плещущихся волн присутствия человека в нескольких сантиметрах от него не было слышно, но Шарьер не сомневался, что Дега будет рядом.