Жаль, что не в один день

Валерий чувствует себя так неуютно, что и рад бы сам сброситься из вертолета, да только все равно жить охота. И никто, кроме него, не разберется с тем, что происходит в Чернобыле. Взгляд Щербины — прямой, острый. Он будто поддевает скорлупу маски Легасова, снимает ее и обнажает нутро — мягкое, в нем спрятан стальной стержень. И Щербина своим взглядом инквизитора добирается до этого стержня, оставляя лишь его. Взгляд его меняется каждый час — от недоверчиво-злого, за пару часов он становится испытующим. Что еще покажет ему товарищ Легасов? Чем еще удивит прожженного карьериста? А удивлять есть чем — страшным. Легасов выпаливает, что из-за облучения они умрут через несколько лет, если не раньше. Щербина замирает, будто в него выстрелили. Смотрит затаенно, с легким недоверием. С ним ничего не случится — вот что читает Валерий в его взгляде. Ничего не случится с таким важным человеком. Он не умрет. Не умрет же? Легасов смотрит в ответ так, как не смотрел никогда, — прямо, жестко. Ему незачем врать. Когда надо уговаривать людей на вылазку под реактор, чтобы открыть вентили с водой, Валерий не знает, как еще сказать, что это надо сделать. Это важно, очень важно, и он бы сам первый полез туда, если бы знал, что сделал достаточно для Чернобыля и людей. Но вступается Щербина, и его речь производит эффект разорвавшейся бомбы. Легасова оглушает, он быстро сглатывает несколько раз, нервно следя за мужчиной. Слова он говорит правильные, такие, что трое сразу находятся. И у всех троих такая решимость в глазах, что Валерий не знает, как себя чувствовать. Он посылает троих людей на смерть, потому что так надо. Это подтверждает Щербина, устало глядящий ему в лицо. У него взгляд такой утомленный, что Легасову становится нехорошо. Они тут все больны и выдыхаются, но Щербину слушают. Он слишком важен для операции, он должен быть в порядке. Они пьют водку, не чувствуя вкуса. Курят и долго молчат, глядя по сторонам. В ушах Легасова — дробный перестук счетчика Гейгера. Призрачное звучание преследует его всегда, где бы он ни был. Борис сжимает его пальцы и устало говорит, что все будет хорошо. От этих слов хочется плакать, но Легасов слишком взрослый. Он только кивает, сжимая чужие пальцы в ответ. Ком в горле мешает глотать, и он едва не захлебывается водкой. Борис стучит ему по спине, а потом ненавязчиво гладит. Руки у него суховато-мягкие, и Валерий думает о том, что благодарен ему. Луноход сгребает мусор с крыши, и Валерий улыбается. Застенчиво, чуть криво, но улыбается. Это замечает Щербина и прижимает ладони к щекам Легасова, посмеиваясь. — Валера, это что, улыбка? Валерий смеется в ответ, чувствуя, как его понемногу отпускает. Когда теряется сигнал от немецкой машины, Легасов чувствует мертвенный холод внутри себя. Он чувствует, будто его подвесили за шею вместо люстры. И он качается, качается… Щербина выходит из себя и ломает телефон. Бьет его так отчаянно, будто хочет убить людей по ту сторону провода. И выходит с обломками на улицу, встречая встревоженный взгляд Валерия. В горле застывает противно-кислый ком. Столько надежд он не оправдал. Хотя волнует только одна — та, что потихоньку гаснет во взгляде Легасова. Впрочем, Валерий тут же прячет взгляд. Ни к чему расстраивать Бориса еще больше. Легасов едва заметно улыбается, слушая рассказ Щербины об устройстве реактора. Его пронизывает гордость. Он ведь сумел донести эту информацию до Бориса, когда они ночами не спали, потому что не могли уснуть. Дали бы им еще времени — быть может, из Щербины бы вышел ученый… Взгляд Хомюк пронизывает его насквозь, и Валерий отвлекается от самолюбования. Он все еще думает, что именно будет говорить. И что ему будет за правду. Потому что в этой стране за правду убивают. Ему недолго осталось, но он не так уж и рвется на тот свет. На перерыве он едва не плачет, следя за Борисом, за его реакцией на безобидную гусеницу. Мгновение застыло в вечности, и он запоминает взгляд — усталый, едва горящий, но пока не угасающий. Легасов сжимает руку Щербины в своих ладонях, тяжело вздыхает и покачивает головой на вопрос «В чем дело?» Дело есть. Вот только Борису лучше не знать. Легасов выходит на улицу под конвоем и щурится, идя к машине. А увидев Бориса — тормозит. Он только что практически вычеркнул себя из всех жизней. Из жизни Щербины — тоже. Борис прощается с ним одним взглядом, когда машина проезжает мимо, а потом вперивает взгляд в Хомюк. — Вы сломали ему жизнь, вы понимаете это? Была сделка, но вам нужна правда. Почему мне не сказали? Хомюк теряется, но быстро берет себя в руки: — Он сам так решил. Я лишь предложила. Щербина долго и презрительно на нее смотрит, чувствуя, как кашель щекочет горло. Ему хочется убивать. На кладбище тихо. Кашель разрывает горло, и Щербина впервые не сдерживается. Здесь можно — здесь лежит человек, который точно его бы понял. Табличка, могила, фотография. Ничего лишнего, хотя с КГБ бы сталось захоронить его как паршивую беспородную псину — в кювете у дороги. Чтобы кто-то однажды наткнулся на подозрительно фонящий участок. Борис медленно вздыхает и опускается на колено. Ему тяжело, но прогнозы врачей уже давно неутешительны. А все равно — пережил. Земля на могиле сырая, пачкает руки и холодит кожу. В противовес — воспоминание о чужих руках. Чаще всего теплые или едва холодные, пальцы коротковаты, но выглядят совершенно подходяще. Борису смешно, и он покашливает, задыхаясь и смеясь. Любовь у них странная и грязная, испачканная в радиационной пыли. И пощелкивает как счетчик. И больно вспоминать, что их встреча вела к гибели обоих. Жаль, что не в один день. Это бы компенсировало все те слезы, что скопились в глотке. Борис вздыхает и поглаживает табличку. — Спи спокойно, великий человек и ученый. Спи спокойно, Валера. Ничто больше тебя не потревожит.