Scorn

— Ты действительно веришь, что никто не заметил? — на такого Тилля смотреть было просто невозможно. Укутавшись в белое полотенце, он сидит, устало развалившись на кожаном диванчике в гримерке Пауля. Решил отчитать сразу за сценой, не откладывая. Куй железо, пока горячо. — Твои пидорские замашки на публику реально уже всем оскомину набили, — он говорит почти дружески, не обидно. Пусть с налетом иронии, даже доброго смеха, который Ландерс предпочитает проигнорировать. Мы в игре. — А тебя они перестали устраивать? — парирует Пауль, — сардонически усмехнувшись, оглядывается в поисках стакана. Не найдя оного, торопливо пьет из горла. Не то, чтобы его внезапно одолела жажда — просто руки надо чем-то занять, чтобы не тряслись, а рот нужно забить чем-то, чтобы еще пара ненужных сегодня слов не выпорхнула, а осталась внутри. Чтобы язык перестал безостановочно молоть ту ерунду, что вываливается из него ежесекундно. Затем плотно сминает ни в чем не повинный пластик. Туше! Тилль в ответ только челюсти покрепче сжимает, а полотенце скручивается в тугой жгут само собой. Который, впрочем, тут же расслабленно обмякает в ладонях. Боксер готов для второго раунда. Истребитель выходит на второй круг. — Потрахались бы уже что ли на сцене, чтобы всех отпустило, включая вас. — Тебе не похуй, а? — тон сквозит откровенной скукой. Пауль нетерпеливо оглядывается на надежно запертую дверь. Он сам ее проверил. Сломай меня. Глупые взрослые игры, в которые играют взрослые люди. Пауль давно жизни не видит без болезненного взаимодействия их тел, без выбивающих дух диалогов: жестких, агрессивных словесных поединков. И, если уж быть совсем честным — он уже не чувствует вкус жизни без острого привкуса их дикого, всегда спонтанного, секса. Я — шут, мне все нипочем. Тилль молча морщится. Уже давно знакомая, но так и не опресневшая им обоим игра — доведи меня, познай мой гнев. Он прекрасно знает, что в их жестоких играх — с синяками, кровопусканием и удушением, он всегда выходит проигравшим, измотанным, побежденным. Никаким. И все равно раз за разом не может отказаться, едва получает приглашение. Ненавидь меня. Ландерсу не нужны отношения, ему нужен простой и понятный способ выплеснуть злость. Лютый огонь дает жизнь поистрепавшейся душе — вот ее снова полощет открытое пламя, она снова как будто жива. Тилль действительно зол — но не тот факт, что Пауль делает все ему наперекор на сцене, злит его. Его приводит в отчаяние сама невозможность прекратить, тупое отрицание и явное нежелание партнера по жестоким играм превратить сношения в что-то хотя бы отдаленно напоминающее человеческий секс.

***

— Опять? — флегматично осведомляется Оливер, когда сразу после концерта видит на пороге покрытого сажей и потом Тилля. Смотреть на него откровенно жалко — как огромный побитый пес, он молча мнется, ждет, что Олли до всего дойдет сам. Ридель без слов понимает все, и в протянутую ладонь Тилля ложится большая банка corpse paint, которую басист использует на сцене. Тилль удаляется, не проронив больше ни слова.

***

Пауль все еще у себя, и Тилль прекрасно знает, что тот и не думал никуда уходить — все одно к одному. Правила игры давно известны. Лицо Линдеманна — мертвая маска, а глаза тускло блестят за трупного цвета матовыми линзами. Осталось лишь расчертить щеки черными разрезами клоунского оскала — и он готов снова выступать. Линдеманн предпочитает называть рисунок «улыбкой Глазго»*. Раздувай пламя. Линдеманн знает боль — кажется, он познал все ее глубины в очень раннем возрасте, и теперь не боится нырять все глубже и глубже. Тилль — опытный дайвер. Он ни за что не переступит черту, за которой начинаются настоящие опасные игры. Но он умело балансирует на грани, вновь и вновь дает профессиональное цирковое представление, где страховка умело скрыта, а зрители ахают от страха и покорно вжимаются в сиденья. Концертный ошейник Ландерса подходит им как нельзя лучше — на одно деление туже, как обычно. Линдеманн знает, что узнай Пауль как дела обстоят на самом деле, их развлечениям конец. Презирай меня. Да, звериные случки превратились бы в молчаливое презрение, а это — то, что он определенно вынести бы не смог. Идти на поводу, соглашаться абы на что — лишь бы вместе. В этом — мазохизм чистой воды и такая же кристаллизованная любовь. И Тилль не может прекратить ни того, ни другого. Есть ли у него выход? Ты, наконец, соберешь мою боль? Жесткая пощечина. На самом деле Тилль рассчитывает силу до грамма — он не должен переигрывать, не должен и давать поблажек — иначе его разоблачение неизбежно. А оно подобно смерти в его конкретном случае. Мучительной, внутренней и незаметной. Не нужной никому. Голова Ландерса лишь чуть дергается в сторону — поводок туго натянут, а ошейник впился в шею так, что вены поверх кожаного ремешка взбухли. Ты можешь меня простить? Для себя Тилль давно мертв внутри — и давно является тем самым инфернальным злым клоуном, которым он становится всякий раз, когда им это нужно. Он знает, что ему нужно хищно оскалиться в улыбке именно сейчас — когда Ландерс поднимает на него глаза. Таково уж действие спектакля, тщательно срежиссированного им для действительно любимого человека. Сломаешь меня? Кто вообще придумал эти безбожные кожаные шорты? Концертные шорты на голое тело? Пауль сдавленно охает, ощутив под животом холодную поверхность стола. Все идет по сценарию. — Давай уже, — полузадушено хрипит Пауль, и Тилль сокрушенно понимает, что сегодня он подкачал. Сегодня он отвлекся на ненужное. На чувства. Прогнувшись в пояснице, Ландерс силится обернуться на него, но в ответ лишь ощутимо получает кулаком в плечо — глухо ударяется грудью о стол, и — Тилль готов поклясться — одобрительно рычит. Освяти меня. Кожа хищно скрипит во взмокшем вмиг кулаке, костяшки белеют, пока он проталкивается внутрь. И то странное, что порой происходит за сценой, пожалуй, худшее жизни Линдеманна. Действие, который он упорно отказывается даже в мыслях называть сексом. Отношения, которые Ландерс упорно отказывается называть отношениями. И теперь ты читаешь мои мысли. Отрицание отрицаний — бесполезное, безвыходное, от которого ему хочется выть в голос, раздирая пальцами собственное горло, разрывая связки в клочья, а душу — на куски. Воздух вырывается из горла Пауля короткими, громкими выхлопами — он близок к оргазму, он почти на грани. Теперь Тиллю полагается натянуть поводок посильнее, начать двигаться жестче, глубже. Зови меня по имени, пока я не сожму кулак. — Ти… — хрипит Ландерс — уже полузадушенный, Тилль знает, что лицо у него стало совершенно страшного оттенка, но остановиться сейчас значит потерять надежду на следующий раз. Еще немного, еще чуть-чуть. Молочная мутная струя выстреливает в воздух — и вот, Тилль может лишь устало закрыть глаза и отключиться от процесса — снова впасть в привычную, тупую животную безысходность загнанного в угол затравленного зверя. И теперь ты видишь мою природу. — Тилль, — совсем неслышно, голос больше похож на шелест, — Тилль… Ты будешь презирать меня, ненавидеть? Линдеманн аккуратно ослабляет ошейник, медленными нежными движениями растирает постепенно приобретающую естественный цвет, шею. Пошатываясь, Пауль поднимается на ноги. Он, как обычно, избегает смотреть Тиллю в глаза после — мертвые глаза, пристально следящие за ним, вновь смущают его. — Держи, — говорит Тилль, накидывая Паулю полотенце на плечи. — Я в порядке, не надо, — Ландерс мотает головой, полотенце соскальзывает на пол. Спешно застегнувшись, Пауль притворяет за собой дверь. Ничто не спасет меня от моего презрения.