oh wonder — shark
***
Азирафаэль долго смотрит на замершего за рулем Кроули, который с каким-то чересчур пристальным вниманием вглядывается в кружащуюся впереди золотистым светом пыль, вспархивающую с нагретого асфальта мириадами мелких звезд, смотрит и думает, что к черту мир. Мир закончится в субботу, так говорят, да? Азирафаэлю плевать, если весь его мир (он долго шел к осознанию этого) умещается в одном существе, к которому он, по сути, даже не имеет права приближаться. Что это за вселенская установка о равенстве всех людей и существ, если с самого существования Земли, если с самого создания этой чертовой планеты все сразу пошло кувырком, если на самом деле изначально все делилось на черное и белое? Если были бедные и богатые, более сильные и слабые, люди и животные, пожирающие друг друга? Если были ангелы и демоны, существующие на параллельных прямых, которые априори не пересекаются? Пересекаются, думается Азирафаэлю, когда он отворачивается к окну. Еще как пересекаются, если мир переворачивается. Просто из плоскости параллели прыгают в трехмерность и, стоит выкрутить эту трехмерность под нужным углом, параллели пересекутся, переплетутся и сольются в одно целое. Наверное, в этом и есть смысл противоположностей? Если одна дополняет другую, вместе они оказываются удивительно полными и законченными. Он не знает, почему этого не понимает их чертово мироздание. Почему Господь, который, по факту, должен быть более благоразумным (разумным, думает Азирафаэль, этого достаточно для начала), не понимает. Какая-то часть, все еще склонная несколько преувеличивать заслуги Господа и оправдывать его, шепчет ему, что Господь непричастен, что он давно уже не вмешивается ни в какие дела. Другая часть, почему-то обретающая облик Кроули, ехидно шепчет, что Господь никогда не был особенно справедлив. — Ты какой-то очень задумчивый, — хмыкает Кроули парой минут позже, пропуская его первым в зал «Ритц». — Армагеддон закончился, не начавшись, ангел, сделай лицо попроще, тебе пока больше не о чем заботиться. — Я думаю не об этом, — качает головой Азирафаэль, вешая пальто на крючок и присаживаясь за стол, куда их отвел услужливый официант, ближе к окну. — Просто не понимаю смысл запрета. Лицо Кроули несколько бледнеет, улыбка становится однобокой, и он, присаживаясь напротив и отодвигая бокал, смотрит на Азирафаэля с легкой тревогой и усталостью, скользящей под полуприкрытыми веками: — Это не самая веселая мысль, Азирафаэль, поверь мне. Подумай лучше о своем книжном или о мороженом, которое скоро принесут? Не люблю видеть на твоем лице такую печаль, — он с легкой усмешкой кривится, но Азирафаэль видит на дне его темных вытянутых зрачков давнюю заскорузлую боль, которая в нем самом отдается взаимным покалыванием в районе груди. — Почему он так… несправедлив? Придумали его явно не только на Небе, но… Какой смысл? Ангел не должен касаться демона, чтобы не пасть, демон ангела — чтобы не умереть, в чем справедливость? По логике вещей… должно быть честно. Ангел падает, демон всходит. — Мир вообще не отличается справедливостью, — хмуро хмыкает Кроули, принимая от официанта бутылку красного сухого и разливая по бокалам, чтобы затем поднять один из них и качнуть в сторону Азирафаэля, звонко чокаясь. — Если бы все было так просто, демонов не осталось бы, баланс был бы нарушен, сам подумай. Допустило ли бы это мироздание? Азирафаэль смотрит на него с оттенком грусти, плещущейся на темно-синей радужке глаз беспокойным мятежным морем. Кроули ободряюще щурится и улыбается, цепляя на нос очки. Он тоже не знает, что с этим миром не так. Когда они сидят в книжном, а за окнами теплится бледными лучами солнца, поднимающегося из-за крыш, рассвет, раскрашивающий туманное серое небо росчерками нежно-розового, Кроули долго и задумчиво смотрит на расслабленное лицо уснувшего Азирафаэля, уютно устроившегося в кресле напротив. Кроули думает, что ради таких моментов, имей он душу, он бы ее продал кому угодно, чтобы сидеть так вечность, чтобы видеть на лице ангела привычную безмятежность и знать, что его сейчас ничто не беспокоит, что ему хорошо. Он знает, что всем снятся сны, но надеется, что Азирафаэлю (в силу сущности) снятся только хорошие. Ему тоже, как и ангелу, чертовски больно от того, что они не могут коснуться друг друга без последствий. Не просто коснуться, иначе в этом не было бы смысла, а коснуться сущностями, крыльями, как угодно. Человеческая оболочка могла касаться сколько угодно, но… Только истинное прикосновение могло повлечь за собой последствия. И только истинное прикосновение говорило куда больше и ощущалось куда полнее и ярче. Только истинное прикосновение было действительно прикосновением. Кроули поднимается со своего места, обходит столик, ступая как можно тише, накрывает Азирафаэля пледом, с легкой нежной усмешкой наблюдает, как ангел подтягивает края ткани ближе, почти к самому носу; затем снова садится на свое кресло и с усталым беззвучным вздохом стягивает очки, откладывая в сторону. Они справятся. Он знает. С Армагеддоном справились, это переживут и подавно. Иначе никак.***
Во сне Кроули чувствует, как его окружает что-то светлое, ласкающее подобно туману, похожее на легкий ветер, переполненный озоном. Он, кажется, впервые дышит полной грудью, чувствует приближение дождя, подставляет ладони мягким холодным каплям, неощутимо целующим его ладони. Вокруг так легко, так призрачно, так безбрежно и спокойно. Так, наверное, ощущаешь себя в облаках, когда их перья качают тебя в своих объятиях. На периферии мелькают солнечные зайчики, отражающиеся в полупрозрачности дымки. Кроули не может надышаться.***
Когда на следующий день идет дождь, они стоят на балконе, и Азирафаэль укрывает его своим крылом, потому что дождь такой призрачно-мягкий, ласковый, — никто из них не хочет уходить в дом. Кроули щурится вдаль, вздыхает, передергивая плечами, склоняет голову на плечо и смотрит на Азирафаэля из-под прикрытых век: — Ты еще не отказался от своих глупых мыслей? Я… не тот, ради кого стоит так убиваться по Великому Замыслу, Азирафаэль. Я переживу, — тихо выдыхает он, дергая краешком губ в намеке на улыбку. Азирафаэль поворачивается к нему и пару секунд задумчиво рассматривает, и на его лице Кроули не видит даже печали. Внутри что-то едко шепчет о том, что Азирафаэлю уже все равно, но потом ангел шумно выдыхает и, улыбаясь, указывает глазами вверх. Кроули смотрит: чужое крыло с чуть подрагивающими от ветерка перьями укрывает его от дождя, огибая небольшой аркой, и его собственные крылья почти касаются его. Кроули сверлит это крыло непонимающим взглядом пару долгих мгновений, вопросительно оборачивается к по-прежнему улыбающемуся Азирафаэлю, затем смотрит снова — и стремительно бледнеет. У Азирафаэля иссиня-черные крылья, чуть лоснящиеся от воды. — Ты что сделал?! — на грани беззвучия шипит Кроули, толкая Азирафаэля к стене и крепко хватаясь за его плечи. — Ты с ума сошел?! — Нет, как видишь, — Азирафаэль улыбается и, прижимая ладонь к чужому лицу, ласково гладит большим пальцем его щеку. — Просто сменил цвет крыльев. Мне кажется, мне идет? — Дурак, — шепчет Кроули, почти рыдая, потому что какое, к черту, «идет»? Какое «просто сменил»? — Как же теперь… твои «чудеса»? — Кроули утыкается в его лоб губами и смазанно вздыхает. — Ты же не изменишь себя, ан… Азирафаэль. Ты убьешь себя своими же руками. — Посмотрим, — Азирафаэль прикрывает глаза. Внутри у него ширится и разрастается глубокая до черноты дыра, оголяющая дрожащие болью нервы. Они справятся. Теперь-то уж точно.***
— Знаешь, — Азирафаэль смотрит на него сверху вниз, задумчиво перебирая медные волосы, и Кроули жмурится от того, как чужие пальцы мягко массируют голову, — я весьма рад, что мне почти не снятся сны. Жить становится куда легче, когда не видишь таких ужасов, из-за которых потом все равно просыпаешься невыспавшимся. — Ну, — Кроули приоткрывает один глаз и усмехается, — иногда это довольно забавно. — В любом случае, — улыбаясь, произносит Азирафаэль, — хорошо, что это был только сон и что у нас нет таких глупых запретов. Иначе сотрудничество было бы весьма затруднительным. Кроули негромко смеется. Внутри у него царит легкая истома, отдающая облегчением. Да, он тоже рад. Больше, чем когда-либо.