Ведьмина любовь

Вернуться Хома Брут домой, в светлый Киев, вернулся, а вот зажить, как бывало прежде, не сумел. По-первости оно, конечно, славнехонько было: вдовица при виде червонцев заохала да заахала, Хоме и вкусностей всяческих, и горилки наикрепчайшей, и ночью была ох как шелкова; а только как ни просил, как ни уговаривал Хома – делать нечто иное, кроме как лежать под ним, задравши рубаху, отказывалась наотрез. Еще и краснела да бормотала: мол, срамота-то какая, сатанинская наваждения. Кончилось тем, что прогнала Хому вдовица, прогнала взашей, хоть и не закончились еще сотниковы червонцы. А как возвратился Хома Брут в родную бурсу, так и началось… Не успеет бедняга философ очей сомкнуть, как встает пред ним она – панночка, ведьма, красавица; а что вытворяет – словами не описать, разве только срамными. В первую ночь явилась – рубаха на ней белоснежная, волосья темные по плечам распущены, на голове венок из лилий наибелейших, очи огнем адовым горят. - Думал, навек от меня избавился? – промолвила низким, тягучим голосом; и в тот же миг оказался он наг, недвижим и напуган почище, чем тогда в опоганенной церквушке. Лежит Хома, ни ногой, ни рукой шевельнуть не может; тут бы молитвою нечистую отогнать, да язык не поворачивается, зато известная часть бренного тела колом вздымается. Скалит панночка белые зубы, тянет к Хоме острые когти, рвет на себе рубаху белую. А нутро ее – чистый огонь, ни с какою вдовушкой не сравнится. Оседлала Хому, будто бы сотню лет только тем и занималась, царапает грудь да бока его когтями, зубами в шею впивается, сосет живую кровушку – а не больно Хоме, совсем не больно, лишь блаженство сатанинское по телу разливается. Пробудился Хома, весь горячий да от сраму багровый, а над ним приятель-философ, с кем келью делить довелось. Глядит тревожно, вопрошает испуганным шепотом: что за дрянь тебе привиделась, друг Хома? А ответить никак не ответишь, ибо срамно, и сладко, и портки как есть мокрые да липкие. На другую ночь видит Хома: стоит он безо всякой одежи, стоит посередь чистого поля, с двух сторон от него столбы претолстые, в землю накрепко вкопанные, а руки его с ногами к столбам тем цепями прикручены. И панночка, ведьма распрекрасная, тут как тут. И рубаха на ней целехонька, и венок из лилий, и взор, и еще плеть многохвостая в белой руке. Вострепетал Хома, в путах своих задергался, а сам так на ведьму и смотрит, очей от нее, распроклятой, отвесть не может. Смеется панночка, хохочет-заливается, плетью играет: - Что же сделать с тобою нынче, а, Хома? Он ей в ответ: - Чего душа твоя черная пожелает, то и делай. - Добро, - отвечает она, и давай своей плетью размахивать - и тут уже взвыл Хома Брут, взыл приблудной собакою, забился всем телом, будто пташка, в силок пойманная. - Хорошо, - шипит в ухо панночка, ведьма проклятая. – Хорошо-о… И снова за плеть, и уже не воет Хома – скулит; а плоть грешная, меж тем, как налилася кровью, так и ноет, подрагивая да к животу прижавшись. Долго ли, коротко, а сжалилась наконец ведьма, отбросила плеть; глядит Хомы сквозь слезы свои грешные – а уж нету на ней рубахи, лишь венок лилейный да плоть соблазнительная. - Славный Хома, послушный, - шепчет, стерва ненасытная, и грудями налитыми к его груди прижимается, и в очи, от слез невольных опухшие, жадно заглядывает. – Наградить тебя, что ли, за покорность? Он и молвить ничего не успел, как она все его тело, от крови липкое, языком своим облизала, волосьями нечестивыми общекотала; и рот ее оказался горячее нутра, а уж языком своим такое вытворила… И вновь искричался Хома Брут, и звал ведьму царицею, курвой, владычицей над нечистью поганой. Так и повелось у них: как ночь, так и панночка, ведьма, во всей красе нечестивой является, глумится да хохочет, кусает да ласкает, бьет да отдается, аки блудница вавилонская. Исхудал Хома Брут, почернел, позабыл вкус горилки да запах крепкого табаку. На уроке, бывало, сидит, голову кулаком подперши, да все грезит об ведьме своей, об мучительнице; а однажды совсем уж забылся, вслух прошептал: «Царице… Владычице… Скорей бы!» Прочая философия со смеху покатилась, а вот проректор, читавший в тот день урок, не смеялся вовсе: нахмурил кустистые брови, рыкнул на развеселившихся да сказал язвительно: - Извольте-ка, вельможный пан, пройти в холодную; там-то, глядишь, остынете, позабудете об царицах! Знал бы проректор, что в темноте карцера впадет Хома в тяжкую дрему, и явится его ведьма, ночи не дожидаясь… Как до лета дожил Хома – одному Богу ведомо. Или Диаволу. Но дожил таки; а когда начало солнышко припекать, а классы пустеть, когда потянулись во все стороны черные балахоны, явилась панночка, ведьма проклятая, да вместо того, чтобы сразу разврат учинить, молвила ласково да насмешливо: - Сам знаешь, Хома Брут, что тебе делать. Он истово закивал, поскорей сжимая ведьму в объятья свои, и повалил чертовку на спину, и любил ее долго-долго, никак не умея насытиться. Спроси его кто угодно, помнит ли он дорогу на сотников хутор, Хома честно ответил бы: «Ничего не помню». Однако же, ноги словно бы сами принесли его на пыльный постоялый двор, и долго сидел Хома над полною чаркою, видом своим пугая бывалого шинкаря. А досидел таки до знакомой, устрашающего вида брики, въехавшей на двор в клубах дорожной пыли. Ни один из казаков, о прошлый год везших Хому из Киева, не признали в худом, будто смерть, человеке старинного знакомца. Однако же, согласились подвести до хутора, особенно когда Хома достал нерастраченные червонцы да велел шинкарю не скупиться на горилку для дорогих гостей. Всю дорогу Хома молчал, едва парой слов перемолвился с кем-то из казаков. Чем ближе к хутору, тем сильней сжималось в груди сердце его, тем безумней делался блеск запавших очей, тем чаще губы его, пересохшие чуть не до крови, принимались шевелиться, беззвучно взывая к ведьме, к царице, к погубительнице. Никто не признал его и на хуторе; лишь по самый конец жаркого дня одна баба, глядя, как удаляется страшный, тощий человек в черном пропыленном балахоне, вдруг всплеснула руками да воскликнула: - Да это ж он, философ! Но разомлевшие на солнышке казаки, потянувшиеся к вечеру в шинок, с досадою отмахивались от глупой бабы. Не было Хоме нужды выспрашивать, где схоронили прекрасную ведьму – словно бы кто-то безмолвно, настойчиво звал его, тащил вперед, накинув на шею невидную никому в этом свете петлю. Вот и погост, пустой, безмолвный, древний, древнее, наверное, самого хутора. Вот и крест, самый из прочих новый, а уже покосившийся, треснувший посередке, заросший зеленою дрянью. И крепкий дубок над самой могилой. Не сел Хома – рухнул в прогретую солнцем густую траву. Не плакал – завыл тихо, тоскливо, будто волк неприкаянный. Возлег на невысокий холмик, накрыл всем измученным телом своим. Но время еще не пришло – солнце только надумало садиться. Над погостом сгустилась душная, тревожная темнота. Хома сел подле ведьминой могилы, поджав под себя ноги, словно какой-нибудь турок, и поднял к небу безумные свои очи. В темной вышине сверкнула звезда. Другая. Трава, коей заросли старые могилы, тихо зашелестела, хотя никакого ветра не было и в помине. То там, то здесь сверкали краснотой или болотной зеленью любопытный глаза; вот высунулось из-за почти упавшего древнего креста страшная голова, высунулась и пропала. Кто-то всрюкнул у Хомы за спиной, кто-то сипло хохотнул слева. Хома Брут не пугался чертей и бесенят; теперь он улыбался им, как старинным друзьям, с коими выпита была не одна чарка доброй горилки. Нечисть тем временем осмелела, подбиралась все ближе; вот некто осторожно тронул Хому шерстистой лапой – ощупал острое плечо, скребнул когтем, запыхтел одобрительно. Хома ждал. А пока что неторопливо достал из-за пазухи веревку, припасенную еще с Киева. Дубок над его головой одобрительно зашелестел листьями. Вдалеке, у крайних могил, замелькало наконец нечто белое. Хома Брут поднялся на затекших своих ногах и шагнул навстречу. Панночка, ведьма, плавно скользила меж темных могил, и чем ближе подходила она, тем сильней шебуршилась нечисть у Хомы за спиной. Он был страшен; он улыбался; никому из смертных нельзя видеть такой улыбки, иначе тут же сойдешь с ума. Когда в свете взошедшей луны он смог разглядеть ее прекрасное, страшное лицо – сделал последний шаг, чтобы рухнуть пред ведьмою на колени и прижаться щекою к прохладной ткани ее белой рубахи. - Царице! Владычице! Что хочешь делай, весь твой. Бесы, демоны, водяные, кто там еще – разом завизжали, завыли, захрюкали, кто во что был горазд. Хома Брут поднял безумный свой взор к своей панночке, к ведьме, к погубительнице, и, увидев улыбку на бледном лице, испустил полный счастия вздох. - Торопись, Хома, - молвила ведьма, и персты ее, тонки и белые, почти нежно скользнули по спутанным его волосам. – Торопись, ведь ночи нынче короткие, а нам с тобою еще праздновать нашу свадьбу. Хома улыбнулся, протянув руку с веревкой в гомонящую темноту. Тут же мохнатая лапа приняла, тут же заверещали, загомонили нечистые с новою силой, тут же зашелестели ветви того самого дуба, что так удачно рос над ведьминой могилой. Наплевать ему было на это, и совсем уже не страшно. Только и мог Хома, что смотреть снизу вверх в очи прекрасной панночки, неугомонной ведьмы, сгубившей таки его бедную душу.