Жара в Туссенте

      Всё, как обычно, началось с пустяка.       Геральт никогда не писал писем. Но у него раньше не было и дома. Все меняется, теряет свои очертания, превращаясь во что-то совершенно иное; и, когда Белый Волк осознал, что является теперь владельцем винодельни, то первое, о чем он подумал, — до рези в глазах рыжие волосы, серповидный шрам на черепе, запах забродившей вишни и болезненно тусклый взгляд из-под бровей. Именно так запомнился Ольгерд фон Эверек — хитрый лис из сгоревшей усадьбы Гарин.       Конечно, там были другие вещи, на которых можно было заострить внимание: дорогой кунтуш, о котором явно заботились больше, чем о собственном теле; коллар, инкрустированный розовыми драгоценными камнями; даже расшитые сапоги, на которые Геральт мог бы обратить свой ведьмачий взгляд, но, как ни странно, не сумел.       Ольгерд как-то предлагал ему выпить. Было это, кажется, после того как Геральт принес ему Дом Борсоди с документами и вестями о том, что братья, некогда владельцы аукционного дома, мертвы. Геральт как сейчас помнил, что ответил: «Выпьем, когда это все закончится».       Письмо было скорее как жест приличия, потому ведьмак, царапая несколько слов об усадьбе Корво Бьянко, и не рассчитывал, что они хотя бы дойдут до адресата. К тому же сам Эверек упоминал, что начнет новую жизнь, а там и правда не до писем.       Имение Геральта под присмотром сердобольного Варнава-Базиль Фоулти, потомственного дворецкого, приобрело тот уют, в который хотелось возвращаться. Настоящий дом Белого Волка: с его мечами; истертыми битвами доспехами; и картинами, купленными за бесценок у какого-то туссентского купца. Холера, это место вызывает привыкание.       Геральт вложил в виллу более десятка тысяч крон и, пребывая на привычной мели, бродил по городу, продавая травы, оружие и другие материалы, оставшиеся от его путешествий. Он оставил лишь несколько клинков, воздрузив их на стойках, да пару комплектов брони. И все это лишь как воспоминание.       Корво Бьянко — чистый горный ключ, свободный от гнили разлагающихся тел. Таким это место и хотелось сохранить.       Геральт гулял меж виноградников, собирал крупные плоды, отправляя их сразу в рот. Они терпко кислили, лопаясь на зубах, хрустели горькими косточками. Вокруг витал аромат цветущих трав, в уши били трели доселе незнакомых птиц. Цокот копыт был замечен сразу, но вниманием одарен не был: ведьмак занят обозрением своих владений, да и может это Плотва решила прогуляться, кто знает. Лошадь вся в своего хозяина. Фырчание раздалось совсем рядом, а топот копыт прекратился: конь остановился. Ведьмак недолго продолжил жевать виноград, затем быстрым движением сорвал с грозди немного плодов — сколько влезло в ладонь, чтобы не раздавить, — и сделал пару шагов вдоль ряда деревьев, чтобы выйти на проселочную дорогу.       Туссентское солнце ослепило на пару секунд. Конь, в которого чуть не врезался Геральт, клюнул его в лоб, над шрамом, и заржал.       — Это ещё чего…? — отстранился ведьмак, щуря глаза на яркий свет.       Голос раздался сверху и тут же завибрировал в голове ведьмака непонятным роем:       — Здравствуй.       Геральт поднёс руку к глазам, создавая тень. Вот холера.       — Не думал, что письмо дойдет.       Они недолго помолчали.       От Ольгерда, лицо которого все ещё было в непроницаемой тени, раздался вопрос:       — Не стоило приезжать?       Геральт отвернулся, вглядываясь в постройки Корво Бьянко:        — Нет, — он протянул ладонь с виноградом коню. Пара плодов оказалась раздавлена. — Милости прошу.       Ольгерд перекинул ногу и тут уже оказался на земле, равняясь с ведьмаком и держа коня за поводья. Геральт смог разглядеть и рыжий оттенок, не похожий на цвет волос Трисс, и угрюмый взгляд, отрешенно не смотрящий никуда, и неизменный кунтуш. Не хватало только искусной сабли, теперь находящейся во владении ведьмака.       — Больше месяца прошло, — продолжил Геральт, как только весь виноград с руки оказывается съеден, а пальцы общипаны губами коня Ольгерда.       — Далеко было добираться.       И ведьмак не может не согласиться. Он ведет гостя по дороге, уже не имея возможности вспомнить, зачем звал его и о чем думал в тот момент. Наверное, он тогда выпил. Изрядно много выпил.       — Думаю, Базиль сможет раздобыть нам бутылку «Сепременто», — вполголоса замечает Геральт, почти для себя.       — Угу, — Ольгерд мычит, не размыкая губ, соглашается с чем-то.       Солнце сегодня печет особенно сильно; камни под ногами прогрелись настолько, что Геральт уверен, если разлить воду — она закипит.       — Базиль, — зовёт ведьмак, заходя в дом, — расположи его.       — Ну вот, — довольно замечает дворецкий, сердобольно подхватывая вещи бывшего атамана. — Я же говорил, что кто-нибудь обязательно захочет проведать вас. Пойдёмте, я вам все покажу.       — Ага, — все ещё не до конца понимая происходящее, соглашается Геральт, смотря как исчезают за углом сначала одна спина, затем другая. Зараза.       Ведьмак постоял немного на месте, ни о чем не думая, переступил с ноги на ногу и огляделся. Гостинная была прибрана, свечи зажжены, стол готов к подаче еды. Сверху слышался гул голосов, если бы Геральт захотел, то смог бы разобрать каждую букву слова, проанализировать тон, с которым было произнесено предложение. Но он не хотел и вышел на улицу. Солнце все ещё жгло.       В такую погоду ведьмак предпочитал сидеть дома, потягивая «Белый Волк», присланный с Белгаарда, почитывая книгу «В облике зверя», которую нашел в одном из заброшенных домов. Сейчас же внутрь заходить не хотелось, несмотря на то, что солнце припекало даже его седую голову. Обойдя все свое имение и заглянув в конюшню к Плотве, Геральт вернулся к дому, но не зашел внутрь, а, обойдя, присел на удобную лавочку подле одной из стен строения. Она как раз находилась в тени.       — В Туссенте жарко, — раздается сбоку. Геральт головы не поднимает, потому что знает кто это: слышал шаги, а теперь и в нос ударил резкий запах вишни, пробивающийся даже в этом месте, где все сплошь и рядом пропитано вином. Наверняка Варнава-Базиль выдал любимое местечко, сказал, где первым делом нужно посмотреть.       — Угу, — мычит, не размыкая губ. Неумело сдвигается в сторону, освобождая место.       Ольгерд не произносит ни слова, кажется, даже не переводит на ведьмака взгляда, но через секунду располагается рядом. Геральт все ещё не смотрит ему в лицо. Рядом пролетает какая-то птица, садится почти у ведьмачьих ног и, покрутив головой, вновь взлетает, не найдя для себя ничего интересного.       Перстни Ольгерда все ещё на месте, все ещё ярко отсвечивают при свете, блистая своими драгоценными камнями; одна рука лежит на ноге, другая закинута назад, наверняка, на спинку лавочки или на столик, расположенный рядом; то, что он чувствует себя неуютно, выдает только легкое движение указательного пальца: вверх, вниз, вверх, вниз. Совсем беззвучно.       — Не думал, что ведьмак может осесть, — неоднозначно произносит Ольгерд, и Геральт все же поднимает на него глаза, встречается со знакомой синью. А взгляд-то у него все же изменился.       — Всё рано или поздно выпадает в осадок, — дергает он краем губ, и собственные слова приятно вибрируют в глотке, накрепко заседая горячим налетом.       — Философ, — скалится Ольгерд, щуря глаза, как от сытного куска добротного мяса.       Они ещё долго сидят, пока не приходит Базиль и не зовет их к обеду. Есть не слишком хочется, но из уважения к Марлене Геральт поднимается, а Ольгерд следует за ним. В доме прохладно и пахнет вином.       Едят они в тишине до первой бутылки.       — Я был удивлен, получив письмо, — говорит Ольгерд, покачивая бокал за длинную ножку. Ведьмак вслушивается в звук перетекающей жидкости. Красивая мелодия.       — Да. Я тоже, — неразборчиво шепчет Геральт, но Ольгерд его слышит и кивает.       Что написал это чертово письмо, что додумался отправить его, что вообще вспомнил о рыжем лисе.       Наконец оторвавшись от разглядывания бокала в сбитых драками пальцах, Геральт смотрит на шрамы на руках Ольгерда. Они как полоски для тигра: абсолютно естественны, только менее симметричны и явно получены не с самого рождения. Кунтуш все так же чист, все так же ярок в своей вышивке, даже коллар так же сыто блестит. Ольгерд ловит его взгляд.       Говорит по-библейски:       — Всё продано.       Геральт сидит и смотрит ему в лицо, думая какого черта он сказал: — Не понял.       — Я продал резиденцию, — отвечает он после небольшой паузы. — Многого не дали, но купить сносный дом можно. Или построить с нуля. Смотря куда вкладываться — Ольгерд отвел взгляд, как при исповеди, вздохнул. — Решил начать все заново, распрощался с прошлым, а куда двигаться дальше, с ума сойти, не имею понятия.       Геральт ничего не отвечает, Ольгерд больше не произносит ни слова и так и не поворачивается, завороженно смотря на пламя свечи. Слова у ведьмака — и без того не сильно разговорчивого, — закончились подчистую, он тоже переводит взгляд на огонь. Они больше не говорят — пьют вино из безжизненных кубков, иногда ловя взгляды друг друга, но не разглядывающие, а говорящие, буквально, голосом Ламберта: «О, и ты здесь? Я хотел полюбоваться стеной напротив, а тут твоя морда». До чего ж смешно.       До самого заката они умудряются не пересекаться, даже от ужина оба отказываются, не сговариваясь заранее. Так же не сговариваясь встречаются на лавочке. Геральт вновь двигается, освобождая место.       Солнце, наконец, уходит на покой.       Под боком шумит река. Слева до ведьмака долетают редкие брызги, приятно холодящие кожу. Справа сидит Ольгерд, их колени почти соприкасаются, и в месте минимального расстояния тела равноценно обмениваются теплом. Ведьмак почти слышит звон серьги, когда Ольгерд откидывает голову назад.       — Зачем я пришел, Геральт?       Белый Волк щурится подобно своему медальону, снять который никак не может себя заставить; только не скалит зубы. Принюхивается.       — Не знаю, — звонко хрустит пальцами сначала одной, затем второй руки. Добавляет немного тише, словно разъясняя; голос грубеет: — Ещё не знаю.       Небо быстро темнеет, покрываясь мерцающими точками звезд. Их много. Геральт не мог припомнить, когда в последний раз смотрел в небо, чтобы просто отдохнуть, а не для того, чтобы отыскать глазами какого-нибудь драконида, сбрасывающего скот на людей.       Работники усадьбы уже ушли спать, Варнаву-Базиля Геральт отпустил сам.       Шкварчал огонь в кострищах, изредка выпуская искры, чтобы они поднялись вверх и смешались со звездами. Ведьмак слышал гогот гуляющих гусей, видел кошку, к которой как не подойдёшь - зашипит. Животные его не очень любят, и не понятно дело ли в мутациях или от него просто разит кровью, смыть которую не получится уже никогда.       — Впервые в Туссенте? — спрашивает Геральт, устало облокачиваясь на спинку скамьи.       — Да, — лаконично отвечает Ольгерд, непроизвольно повторяя движение ведьмака.       Ольгерд замечает на столике «История Корво Бьянко» и берет за корешок, умело раскрывая книгу на первой странице. Он скользит глазами по строчкам с десяток минут:       — Так теперь Корво Бьянко под твоим надзором? — обращается он к ведьмаку. Геральт не сразу отвечает: вопрос будто не доходит до него, решив по пути заглянуть в старую харчевню.       — Да. Щедрый подарок княгини, — Геральт встает. — Я завтра в город.       — Это звучит как предложение проветриться, — Ольгерд тоже встает, кладя книгу обратно на стол.       — Завтра с первым светом, — моргает ведьмак, когда бывший атаман поворачивает к дому, и добавляет еле слышно. — Надеюсь, народу будет не много.              …Геральт давно так не матерился.       Он почувствовал неладное на подходе к верхнему городу. Не то Плотва была напряженней обычного, не то острый слух на уровне интуиции улавливал какофонию звуков, но ведьмачье чутье сказало достаточно ясно — в городе что-то происходит. Настроение у Геральта сразу подпортилось. Ольгерд безмолвно следовал за ним, пальцами расчесывая гриву своего коня.       Лошадей они оставили у Бочарных ворот, у молодого конюшего, намереваясь дальше пойти пешком.       — В Новиграде сейчас дожди, — говорит Ольгерд, пока вглядывается в даль синих гор и белоснежных облаков.       — В Новиграде всегда дожди, — негромко парирует Геральт.       — И то верно.       Все вокруг пестрит и пахнет — цветы, кажется, напихали везде. Людей на улицах потихоньку становится больше, откуда-то доносится музыка.       — Твоя слава летит впереди тебя, Геральт, — доносится откуда-то сбоку. Ведьмак оборачивается, но незнакомец скрывается за поворотом. Музыка усиливается.       — Знаешь его? — спрашивает Ольгерд, левой рукой ища рукоять сабли, но промахивается, и рука безвольно опускается — никак не привыкнет, что великолепная карабела Ирис больше не с ним.       — Скорее он меня.       Боклер был шумен как никогда, люди сновали туда-сюда, о чем-то говорили, из молвы ребятни стало понятно — начинается какой-то праздник.       Геральт качает головой и поворачивает на другую улицу. Останавливается шагов через десять, потому что чувствует — за ним никто не идет. Он оборачивается, но Ольгерда не видно. Людей становится больше. Ведьмак мысленно чертыхается, возвращаясь назад, несмотря на то, что Ольгерд уже не маленький мальчик; несмотря на то, что он сможет найти дорогу назад; несмотря на то, что на крайний случай можно спросить дорогу у прохожего. Все равно ищет рыжую голову в толпе. Находит у фонтана с каменной девушкой. Ольгерд стоит спиной к ведьмаку, скрестив руки на груди, смотрит вперед, на изящные строения.       — Что это? — слышит Геральт, когда встает рядом.       Ведьмак прослеживает направление взгляда Ольгерда:  — Боклерский дворец, — После минуты молчания, когда никто из них так и не двинулся с места, спросил безэмоциональнее обычного. — Хочешь сходить?       Ольгерд смотрит на Геральта нечитаемым взглядом.       — Я не ценитель искусства, да и это не экскурсия, но… Ну так что? — Геральт пытается не вздыхать, но мысленно накидывает пару часов, оттягивающих возвращение домой. Сам виноват, что месяц назад взял в руки бумагу. Совсем рядом проходит барабанщик, выбивающий из бедного инструмента все возможные звуки. — Там явно будет тише.       — Веди.              Геральт не наслаждается видами так же, как Ольгерд, не следит за полетом бабочки в ботанической теплице, не трогает шершавые статуи, вглядываясь в каменные лица, не говорит: «Ирис здесь бы понравилось», не думает о женщинах, которые когда-либо у него были, и уж тем более о том, удовлетворили бы их эстетический вкус здешние строения. Но чувствует себя так же, как когда выпил антидот от плесени попса: по венам распространяется какая-то дрянь, но она спасает.       Они с Ольгердом слишком разные, и нет никакой объективной причины, почему они видятся больше, чем один раз в жизнь.       Княгиня встречается в беседке, и Геральт приветствует её с теми немногими знаниями дворцового этикета, которые ему знакомы. Ведьмак представляет Ольгерда, как своего друга, княгиня лестно улыбается и заговаривает о каком-то празднике. Ольгерд закрывает глаза…       … а когда открывает их, перед ним встает вид на красные, зеленые, жёлтые крыши. Он видит копоть на одном из зданий, видимо, недавно горевшем. Потом поднимает взгляд и вновь упирается в синие горы, белые облака. Слишком яркие, чтобы не заболела голова. На площади, на которой Ольгерд с Геральтом недавно стояли, стало ещё больше людей. Приглушенно доносятся звуки флейты и гитары.       Геральт подходит совсем беззвучно, Ольгерд узнает о его присутствии рядом только по запаху трав, преследующему ведьмака повсюду. Он помнит тень удивления своего некогда каменного сердца, стоило Белому Волку подойти достаточно близко. Раньше от него пахло кровью и травами, сейчас остался только запах зелени, а кровь заменило вино.       Они ничего не говорят. По крайней мере, вербально.       — Ну как? — Геральт даже не смотрит на Ольгерда, задушено выдыхая.       — Красиво. Я бы остался здесь навсегда. — Как будто отвечает Ольгерд, подергивая плечом.       … и нет никакой объективной причины…       Они возвращаются в усадьбу только под вечер.       На улице душно, зато в доме прохладно. Прогретая земля пышет жаром, но если залезть на пару метров вниз, то обнаружишь погреб с кучей разнообразных вин. Геральт подумывает сплавить несколько бочек вместе с Ольгердом, если он вернется в Новиград. Если.              — А ты не думал, — выдыхает Ольгерд в бокал, неуклюже мажа по нему щетиной рыжих усов, — завести семью?       Геральт скользит по лицу напротив несфокусированным взглядом и делает глоток, по-ведьмачьи радуясь горечи во рту. Она перебивает другую, ту, что над диафрагмой.       — Ведьмаки не женятся, — лениво отвечает Геральт, смакуя вино на языке, пытаясь разобрать букет, на который ему, если честно, плевать.       — И не становятся владельцами виноделен, — в тон ему добавляет Ольгерд и отставляет бокал, видимо, решая больше не пить.       — Не убивают королей, — без раздражения говорит Геральт, кончая свою порцию.       — И не возвращают сердца бывшим дворянам.        Геральт молчит не долго:       — Чего ты хочешь, Ольгерд?       Но он не говорит, отводя мутный взгляд на огонь свечи, стоящей на столе. Геральт тушит её Аардом, и в нос ударяет гарь.       — Ответь.       В голове все ещё играет навязчивая музыка с площади Спящих Рыцарей. Флейта не замолкает, на её фоне Ольгерд почти шепчет:       — Я не хочу говорить об этом.       Ольгерд с сердцем — человек странный, почти нереальный. Слишком чувствительный, слишком эмоциональный, слишком непонятный. В нем так много «слишком», что Геральт порывисто пытается найти в человеке напротив что-то обычное, повседневное. То, что хоть однажды случалось с каждым. Что случалось даже с ним самим.       — Кошмары? — Геральт слышит, как мелодия дыхания напротив сбивается. Практически ощущает вибрацию воздуха. Недостаток равновесия начинает кренить чашу весов. Белый волк дергает мохнатыми ушами, готовый оскалить зубы перед укусом, а желание сломать неустойчивую конструкцию усиливается с каждой секундой. — Я слышал ночью.       — Я не хочу говорить об этом, — все ещё шепчет, но уже более жестко, выделяя каждое слово. Волк садится, и хвост подергивается раздраженно.       — Ночь будет жаркой. Иди спать, — утухает Геральт.       Птицы на улице замолкают, ведьмак не успевает заметить в какой именно момент становится тихо: наступает ночь. В голове всё ещё играет мелодия; туссентское солнце всё ещё слепит, если прикрыть глаза; кожу жжет, но приятно. В носу щекочет запах забродившей вишни и винограда. Спальня встречает непривычным уютом.       Ночью Геральт опять просыпается. Не от пронзительно крика или сонного бормотания, даже не от грохота свалившегося с кровати тела. Но из-за дыхания в гостевой комнате, которое улавливает острый слух. Ведьмак переворачивается на другой бок, справедливо полагая, что вмешиваться не стоит.       Геральт поднимается на второй этаж.       Ольгерд, вытянувшийся на кровати в стоящей духоте, дышал неглубоко, через раз и почти не двигался. Только глазные яблоки под истончившейся кожей век бегали из стороны в сторону. От него пахло потом, немного вином и ещё чем-то знакомым.       Геральт позвал Ольгерда по имени, но тот даже не шелохнулся. Ведьмак устало потер лицо рукой, подходя к кровати:       — Эй.       Ольгерд резко открыл глаза, направляя взгляд в потолок, не двигая больше глазами. Не двигая больше ничем. Будто не очнулся ото сна; заводил руками по постели, ища что-то.       — Прости, — вдруг простужено произнес он, разлепляя высохшие губы, извиняясь, но не перед Геральтом, — прости, Ирис.       Взгляд затуманенных глаз заблуждал по балкам, брови болезненно изломались, когда рот открылся в безмолвной просьбе. Геральт не двигался, скрестив руки на груди; он чувствовал напряжение на своем лице, у него заболела надбровная дуга. Вино все ещё ощущалось где-то за языком.       Ведьмак сел на софу в углу, не решаясь уйти. Будто если покинет гостевую, то оставит здесь что-то более важное. Спать теперь не хотелось, в теле лишь присутствовала общая усталость, слишком привычная, чтобы на неё обратили внимание.       В покое комнаты сиротливо горела зажженная Геральтом свеча, запахло воском. Ведьмак долго сидел, подперев голову одной рукой, наблюдая за пламенем, и в чужом голосе он не сразу разобрал своего имени:       — Геральт? — хрипло и все ещё сонно раздалось со стороны постели. — Какого черта ты здесь забыл?       Белый волк промолчал и затушил свечу, встал и ушел в свою комнату досыпать. Задай вопрос полегче, Ольгерд.              Геральт собственноручно собирает виноград в какую-то посудину, чтобы отвлечься; слушает разговоры крестьян. Это расслабляет.       — Можешь вложиться в Корво Бьянко, — говорит, поднимаясь в гостевую. — Если решишь остаться в Туссенте.       — Да? Зачем мне это? — почти серьезно спрашивает Ольгерд, поднимая от книги глаза, в них проскакивает заинтересованность и немного скептицизма.       Геральт ставит на столик чашу с собранным им виноградом. По его лицу, как и всегда, сложно что-либо прочесть.       — Если тебе некуда идти… Не зазорно остаться здесь. Территория усадьбы большая, и, если понадобится, всегда можно соорудить пристройку.       — Геральт, что за акты альтруизма? — Ольгерд откладывает книгу, и на губах застывает ироничная усмешка. — Ты на полном серьёзе предлагаешь мне жить здесь?       Ведьмак молчит пару секунд и в итоге пожимает плечами. Медальон скалится неудовлетворенно:       — Как хочешь.       Белый Волк разворачивается, чтобы уйти, но слышит еле различимый хрип, будто кому-то сдавили глотку, не давая дышать. Достаточно тихий, чтобы не услышал посторонний, но достаточно громкий, чтобы ведьмак разобрал слова:       — Позволь мне подумать.       Геральт кивает и уходит. Уже не так агрессивно, как было. Медальон послушно замолкает.              Ольгерд глухо выдыхает, садясь на кровати. Она стыдливо поскрипывает, и в тишине ночи этот звук особенно раздражает слух, заставляя замереть на месте и не двигаться более никогда. Сквозь стены пробивается стрекот сверчков, поменявшихся местом с дневными цикадами.       Он вновь проснулся посреди ночи. Вновь не смог удержать себя в мире сновидений. Ирис его не отпускает. Даже он сам не может себя отпустить.       Спустившись на первый этаж, он ненадолго останавливается напротив двери в комнату ведьмака, вслушивается в тишину и не может отделаться от скользкого ощущения, что тишина вслушивается в него в ответ. Сбросив навязчивый морок, отходит от двери, судорожно глотая воздух. Кожу жжёт.       Половицы скрипят под босыми ногами, напрасно пытаясь остудить и так ледяные конечности.       Дверь во двор открывается беззвучно.              Из темноты внезапно проснувшегося дома открывается отблеск кошачьих глаз. Сонных. Прищуренных. Они, как золотые монеты, притягивают взгляд.       От пальцев Геральта вспыхивает искра, и свеча на столе загорается тёплым жёлтым пламенем. Огонь бликами пляшет на посуде, отражаясь сотнями звёзд на стенах и потолке. И вот уже вся комната горит.       Он прислушивается. Тишина дома давит. Возвратившись в спальню, ложится на кровать с намереньем уснуть, но просто лежит неизвестное количество времени. А затем чувствует аромат крови.              Из неоткуда выбегает кошка. Она тут же начинает тереться о ноги Ольгерда, щекоча высоко поднятым хвостом колени.       — Отойди, проклятая, — негромко шипит он, отпихивая животное от себя. Какой-то камень попадает под ступню, впиваясь в жесткую кожу острыми краями своих зубов. Неприятно.       Кошка мяукает в ответ что-то неразборчиво, будто ругается, и смотрит на Ольгерда своими гигантским жёлтыми глазами. Рука сама тянется к пушистому загривку, и в следующее мгновение животное уже растянулось по земле, собирая пушистым пузом мелкий сор и пыль.       — Одинаковые вы, — шепчет Ольгерд, глухо растягивая губы в блеклой недоулыбке, отчего-то горькой. — И глаза одни на двоих.       Ветер споро пробегает по листьям кустов и деревьев, играется виноградом, словно детской игрушкой, висящей над колыбелью; и уходит, на прощание нежно расчесав влажные после сна рыжие волосы.       — Ты этого бы не одобрила, а, Ирис?.. — беззлобно хмурится Ольгерд, в очередной раз проводя за ухом серой желтоглазой кошки, так вовремя оказавшейся рядом.       В шелесте травы эхом раздаётся ответ, но все, что слышно, — будто поставленное на повтор ведьмачье: «Ещё не знаю». По плечам пробегает морозное касание призрачных рук, и луна, непривычно большая и яркая, добрым взором освещает округу.       Ольгерд гордо закидывает кошку на плечо и бредет в неизвестном направлении, влекомый запахом костра и звуком потрескивающих полен.       В подъеме на неведомый холм, когда то и дело отодвигаешь ветки кустарника, чтобы пройти дальше, встречается крестьянин. Он сидит перед огнем, косится на новоявленного гостя своими маленькими черными глазами, бормочет: «Пора вернуться к работе», — но лишь отодвигается, и Ольгерд, недолго думая, опускает кошку на землю, а сам усаживается на скамейку, закидывая одну ногу на другую.       Тропинки в Туссенте иссушенные, истоптанные и, в отличие от Новиграда, камней на них не так много, оттого их появление под ступней ещё более огорчительно, болезненно. Ольгерд втирает кровь с ноги в ладони и жмурится.              — Я чую кровь, — Геральт врывается в голову Ольгерда на грани бесцеремония. Хорошо, что там было не занято.       — Не стоит волнений: она моя.       Ведьмак что-то мычит; крестьянин, что все время сидел по левое плечо от Ольгерда, внезапно испаряется. И снова один на один.       — Что за ночные прогулки? — голос Геральта хрипит. Он одет легко, видимо, не удосужился утеплиться после пробуждения. Костер согревает. Ступни пощипывают. В ответ на вопрос тишина — нет правильных слов, чтобы обозначить чувства, выгнавшие Ольгерда из кровати.       Кошка, мурчавшая рядом, резко подпрыгивает, пушится, увеличиваясь в размерах, шипит и скрывается в кустах. Ещё некоторое время можно было наблюдать две точки глаз, отражающие свет костра.       Ведьмак усаживается рядом, бросает на колени Ольгерда какие-то свертки ткани, и упирается взглядом в огонь.       — Мне снилась Ирис, — тканью Ольгерд не собирается обматывать своих израненных ступней, лишь стирает пот с лица. Почесывает усы. Контролирует дыхание, стараясь не щуриться на искры. Геральт угукает будто знал все, но не перебивает. — Она часто приходит.       В таких разговорах нет единения или чего подобного, о чем любят болтать люди вокруг. Лишь что-то, от чего всякий раз хочется заткнуть рот, и сидеть молча как какой-то дурак, которого родная мать посрамится из дому выпустить. Геральт даже глаза прикрыл. Похоже, что вообще не слушает, а может и вовсе уже спит крепким сном, пригревшись у костра. Так наверняка Ольгерду было бы лучше, он не выдыхал бы чаще обычного, пытаясь выгрести из своей души остатки ошибок, и кислорода хватало бы для нормального дыхания. Но это было бы слишком просто, а ведьмак, несмотря на всё, хороший слушатель. Спасибо его профессии.       — Даже зная, что она уже не здесь, что уже не изменить ничего, не могу простить себя.       Да, Геральт вроде слышал что-то такое «умерла от разрыва сердца и одиночества». Кто-то ему это говорил, только уже и не вспомнить кто именно.       — Я, получается, сам себя душу. Своим чувством вины и… Ирис не винила бы меня, я знаю. Она слишком хорошая.       Какой бы доброй Ирис не была, даже ведьмаку понятно, что человек без сна — мертвый человек. Пусть Ольгерд и относил себя к роду людскому немногим сильнее Геральта.       Ольгерд замолчал и, выдохнув, опустил голову, пряча лицо в своих широких ладонях. На загривке натянулся длинный шрам поперек шеи. Как будто хотели голову отрубить. Геральт мысленно загнул очередной палец.       — Так что ты будешь делать? — ведьмак уже спрашивал это. Как и самого себя. Вот только у них один ответ на двоих:       — Ещё не знаю.       Волку кажется, что лис не договаривает, но молчит, принюхиваясь к медленно угасающему костру.       Сон ушёл окончательно.       — Гюнтер О’Димм виноват… в той же степени, что и ты, — выдыхает Геральт. — А ты — в той же степени, что и он. Если искать виноватых в смерти твоей жены…       — То мы оба себя показали во всей красе… Ты это хочешь сказать? — усмехается Ольгерд. Глаза у него сухие, но он все равно смаргивает.       — Это и хочу.       Костер прогорел, и ведьмак подбрасывает дровишек, возложенный возле лавки. И снова раздается треск.       — Если ты думаешь, что я скажу, что ты невиновен, то я не могу этого обещать. Потому что именно ты загадал желание и начал всё это. Но кто знал, что Гюнтер решит забрать сердце. Знай, что он заберет его, ты бы все равно загадал желание?       — Не знаю. Я бы… нет, не знаю.       — Но как же тогда Витольд? — Геральт встал, подпинывая дерево в центр кострища. — Он ведь твой брат. Что насчет его смерти? Ты знал, что он, скорее всего умрет, но это тебя не остановило. Ты ни разу не сказал про него. Только Ирис.       Ольгерд сжался, сжимая пальцы рук в замок, следил за Геральтом испуганными глазами:       — Не надо.       — Ты ведь винишь себя не в её смерти, — Геральт поднял взгляд вверх, в гигантское ночное небо. В нем так легко потеряться, -…а в том, что разлюбил.       Ольгерд выдыхает потерянно. Слишком сильно, слишком много. У него не дрожат плечи, пальцы все еще плотно сжаты, ноги твердо стоят на земле. Он открыт и закрыт одновременно.       — Ты знаешь зачем ты здесь, — Геральт подошел совсем близко: он бы мог погладить рыжие волосы, стоило только захотеть. — И знаешь зачем я написал письмо. Я почти уверен, что ты запомнил каждое слово, что я написал. И, — ведьмак все же коснулся волос этого лиса, — я абсолютно точно знаю, что запах забродившей вишни перебил всю сирень и крыжовник так, что засел в глотке.       Эверек взял руку Геральта в свою, все ещё смотря вниз. Сжал пальцы своими, холодными, и ему сжали в ответ.       — Не один ты чувствуешь вину, — тихо произнес ведьмак, заставляя Ольгерда поднять голову.       Скамья опустела.       — Ведьмаки спят с мужчинами? — спросил Ольгерд, и за иронией слышался страх.       — Не знаю. А дворяне? — в глазах ведьмака смеялся костер.       — Я уже не дворянин.       — А я — не ведьмак.       Геральт приблизился и сухо поцеловал Ольгерда в уголок губ; рыжие усы жестко проехались по коже, оставляя приятное жжение. Ни Трисс, ни Йен никогда бы даже не предположили, что их могут променять на побитого жизнью дворянина с болезненно блестящими глазами и шрамами-полосками по всему телу. Никто не мог предположить.       — Я просто мутант, занимающийся виноградником, — прошептал Белый Волк. Эверек медленно положил ладони на скулы Геральта, пальцами зарываясь в белые волосы, вдыхая приятный запах трав.       — Мутант, вернувший мне сердце… и неумеющий по-человечески целовать, — усмехнулся Ольгерд, прижимаясь губами к чужим. Сухими, с привкусом вина. Они жадно открываются навстречу, принимая в себя горячий язык.       Мужчины шумно заваливаются подле скамьи, прямиком в высокую траву. Эверек оказывается снизу. В воздух поднимается пара светлячков, вскоре они пропадут в небе, смешавшись со звездами.       Ольгерд прижимает Геральта к себе; хватает длинные белые волосы, до жгучей боли сжимая их в кулаке, но Волк тянется вперед, к губам, делая себе больней. Эверек улыбается в поцелуй: Геральт всё же умеет целоваться. От этой мысли пробивает дрожь: дорвался наконец; он закидывает ногу, заставляя ведьмака прижаться ближе, и чувствует как горячо у того в паху.       Геральт все же отрывается, берется за пояс кунтуша, но лишь растерянно смотрит на него, и Ольгерд, усмехаясь, сам расстегивает его. Руки ведьмака разбираются дальше сами. Ольгерд уверен, что в этот момент Геральт даже не задумывается над своими действиями. Кунтуш остается позади.       От ветра шуршит трава, отдаленно слышится река.       Поцелуи ведьмака приятно студят горячую кожу. Ольгерд вырывается; трава под ними мнется, создавая подобие ложа. Они поменялись местами.       Эта осенняя ночь жарче любой летней.       Тысяча секунд уходит у Ольгерда на то, чтобы заплести Геральту косу. Тот не тратит и одной, чтобы снять с лиса рубаху.       — Так не годится, я ведь сверху, — скалится Ольгерд; его гладят по спине и животу, царапают грудь, кусают за соски. Щекотка пробегает по грудной клетке и теряется где-то в ключицах.       — Ты не сверху, — сверкает кошачьими глазами Геральт, развязывая шнурок своих штанов: — Ты на моих бедрах.       Его действия повторяют; и они остались лишь в приспущенных штанах.       — Что собираешься делать? — прошептал Ольгерд, одной рукой сжимая горло ведьмака. Тот бесстыдно рассматривает чужие шрамы, любуется, не замечая крепкой хватки.       — На что хватит смелости, — Геральт грубо притягивает Ольгерда за затылок, больно врезаясь в его губы. Во рту вкус крови. Горло ведьмака все же приходится отпустить, когда он грубо сжимает пальцы на щеках Эверека, заставляя его открыть рот. Тот улыбается и, перехватив руку, фиксирует её своей; целует немного нежнее, чем хотелось бы.       Геральт хватает Ольгерда между ног, тот дергается, взгляд на секунду становится испуганным; расслабившись, отвечает той же любезностью.       Они умудряются смеяться в свои грубые поцелуи, пока кусают друг друга, хватают за руки и толкаются бедрами.       Если бы кто-нибудь, глядя на их барахтанья в траве, сказал им прекратить баловаться, тот был бы послан далеко и надолго.       Ведьмак останавливается резко, прижимает Ольгерда к себе, удерживая его голову ладонью на своей груди. Лис замирает удивленно, не пытаясь вырваться.       — Ты не виноват, — шепчет Геральт в небо. — Никто не виноват.       Сердце бьется гулко, немного быстрее обычного, но все-таки спокойно.       По груди что-то скатилось, оставляя за собой ощущение прохлады, затем ещё и ещё.       Ольгерд смеялся и плакал, выл и бил землю, слушая спокойное сердце ведьмака.       И где-то над головой ветер мило смеялся женским голосом.