Невинная, нежная любовь

      — Ты мое маленькое круглое солнышко…       — Кроули!       Азирафель скидывает его ладони со своих плеч, стремительно обходит его и удаляется так быстро, что, вероятнее всего, даже не слышит его громкий смех в спину.       Кроули любит нежности. Он влюбился в ангела, в невинное, чистое, безгрешное создание, и единственный, правильный, естественный способ проявить эту любовь — быть нежным.       И это смущает. Причем не столько этого самого ангела, сколько его самого.       Он, демон, за плечами которого числятся тысячи искушений, интриг и размолвок, любит чистой, искренней любовью, потому что Азирафеля       любить иначе не получается.       — Тебе обязательно вести себя…       — Как? — невинно (ага, сто тысяч раз) спрашивает Кроули, не убирая своего подбородка с чужого плеча, и Азирафель нервно дергается из-за наглого выдоха в свою шею. Но не сдвигается с места.       — Прекрати ухмыляться, — стонет он в тот же момент, и Кроули издает умиленный «ты-знаешь-что-я-сейчас-делаю-даже-не-глядя-на-меня» звук.       И, боже, он уже даже не отнекивается. Ему хватило шести тысяч лет, чтобы осознать, понять, привыкнуть, смириться, полюбить свои чувства, и единственная проблема у него с их выражением. Потому что, ну. Ему хочется многое, а изнутри просто распирает, и он попросту боится спугнуть.       У него было шесть тысяч лет, чтобы признать свои чувства, и ему не особо нравится идея ждать еще столько же, ведь чужие он с успехом разгадал еще в шестом веке — с момента рождения Иисуса, конечно же. Он довольно самоуверенный, но на Азирафеле его самоуверенность кончается. Это он, демон, может творить любые безумства, и влюбленность в ангела — лишь одна из (самая естественная). Но чтобы ангел влюбился в демона? Это неправильно, это звучит так неправильно, и эта мысль долгое время останавливала Кроули от любой конкретики.       Ведь Азирафель чертовски пугливый. Кроули делает шаг, Азирафель — полшага, после чего отскакивает от него на целый метр. Это раздражает, бесит до рычания, но сделать он ничего не может. Ничего. У него есть все время этого мира. Вечность, если быть точнее, и Кроули подождет сколько угодно, чтобы провести ее оставшееся время с Азирафелем.       — Разве ты… — Азирафель моргает, после чего подносит цветы к своему лицу и хмурится. — Разве ты вообще выращиваешь цветы?       — Оказывается, да, — равнодушно отвечает Кроули, умалчивая о часах запугивания, после которых его зеленые растения воспроизвели на свет несколько цветков, будучи к этому вообще неспособны. Ангел проводит пальцами по мягким лепесткам, а потом улыбается тихой улыбкой, и Кроули хочется выбросить все свои растения и заменить их на огромный сад. С клумбами. И яблоневым деревом — так, смеха ради.       Со временем действительно становится проще. Общество становится более открытым, и чем больше романтизируется тема запретной любви в медиа, тем шире растягивается ухмылка Кроули. Азирафель неразрывно связан с окружающим миром, он впитывает в себя все изменения культуры, и если что-то и способно задержаться в нем дольше, чем очередная порция странного десерта, то это Шекспир.       Все вокруг становится проще, подтексты подтекстов исчезают из речей, и отношения между ними тоже неуловимо меняются. Становятся более открытыми, что ли. Хлопки по плечу, улыбки, шутки, понятные лишь им двоим. Кроули в восторге. Ему пришлось подождать всего лишь шесть тысяч лет, чтобы иметь возможность свободно прикасаться к Азирафелю, и на фоне целой вечности это не кажется таким уж и большим сроком.       И Азирафель больше не прячется от него. Более охотно идет на контакт, приглашает на ужин, делится своими планами, и с ним так легко, так хорошо, что спешить никуда не хочется.       — …мой ангел.       Азирафель запинается, практически впечатывается лицом в стену, и лишь рывок Кроули спасает его от более близкого знакомства с бетонной поверхностью. Он смотрит на него до смешного круглыми глазами, и, ради бога, он мог хотя бы поблагодарить его, а не пялиться в напряженной тишине.       …Ах. Он ведь. Только что.       Ух.       У него ведь не получится списать это на природную дерзость, не так ли?..       Они говорят, они проводят вместе долгие летние дни, они встречаются почти постоянно, и это нехилый такой шажочек с доисторических времен, когда между их регулярными встречами проходили тысячелетия или около того. И Кроули не против. Ему нравится жизнь на Земле, нравится тратить свою вечность на людские события и развлечения, но Азирафель привносит в это все особую изюминку. Приятно делить свою вечность с кем-то. Особенно когда этот «кто-то» — Азирафель.       Иногда Кроули думает, что Азирафель — и есть та причина, по которой он ввязывается в каждое крупное событие века, потому что у того неприятная привычка находиться только на грани своего развоплощения. Чего стоит одна французская революция.       Серьезно, блинчики? Он не мог поесть гребанных блинов в Англии?       — Какой смысл в бессмертии, если ты не можешь рисковать им ради глупостей?       — Ты рискуешь бессмертием ради еды. Которая тебе даже не нужна.       — Еда — это вкусно!       Кроули машет рукой, как и многие споры до этого, и просто пододвигает к своему ангелу очередную тарелку с пирожными. На самом деле, ему нравится это. Есть что-то очень невинное и светлое в том, что Азирафель любит человечество за вкусные мелочи, которые оно умеет готовить. Что вообще может быть милее ангела, который не может устоять перед макарунами и тирамису? Однажды он провел весь день, наблюдая за Азирафелем, читавшим какую-то книгу и бездумно поглощавшим пирожные целыми тарелками. И когда он удивленно поднял взгляд со страницы, не нашарив пальцами очередной бисквит, то Кроули захотелось нахрен расплакаться.       Как его вообще угораздило влюбиться в подобное непорочное, невинное, светлое существо?       В конце концов, все становится очевидным. Даже для Азирафеля. Хотя почему у него так много заняло времени понять, что с демоном, который на постоянной основе совершает для ангела небольшие демонические чудеса, который может рвануть с ним одним хоть на Альфа Центавра, который проявляет чудеса терпения и благодушие исключительно ради него одного, определенно что-то не то?       Возможно, ответ кроется на поверхности. Возможно, по-тихому есть мороженое со своим врагом и по мелочам обманывать своих — это одно. А любить и быть любимым им же — это совсем другое. Кроули как-то все равно на последствия, у него в сейфе запрятана святая вода, и ради Азирафеля он готов рискнуть. Он ведь демон, все-таки. Рисковать, лгать, обводить всех вокруг пальца — его натура, и он более восприимчив к сумасшествиям.       И ему чуть-чуть, самую малость, лишь немножко страшно, что в Азирафеле недостаточно сумасшествия, чтобы рискнуть вместе с ним.       — Ну почему ты такой?       — Будто ты против.       Кроули держит его лицо в своих ладонях, и Азирафель практически может сцеловать ухмылку с его губ. Кроули не может испытывать к нему ничего другого, кроме как эту глупую нежность и крепкую, цепляющую сердце любовь. Он мягко проводит большим пальцем по чужой щеке, на что Азирафель лишь умиротворенно вздыхает и прислоняется своим лбом к его. Они соприкасаются носами, и Кроули не может вспомнить ничего невиннее и нежнее во всей человеческой (и не только) истории.       Странно, что большего ему и не надо.       Странно, что эта мысль звучит в его голове так естественно.       Как-то глупо, что им приходится пережить гребанный конец света, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Чертовски глупо, что Кроули приходится пережить его (ненастоящую) потерю, чтобы решить, что все их страхи, недомолвки, замалчивания и отговорки ничего не стоили.       Все же, в Армагеддоне есть свой плюс. Этот плюс состоит в Азирафеле, который плюет на все и присоединяется к нему прямо перед Гавриилом. Этот плюс состоит в Азирафеле, который смотрит на него с таким отчаянием и желанием, чтобы все произошло по другому, и встает рядом с ним плечом к плечу. Этот плюс состоит в том безмолвном и особенном, которое повисает между ними, когда они едут в автобусе прямо до Лондона и не решаются сказать очевидное, но так до сих пор и неозвученное.       Этот плюс…       Практически впервые Кроули нечего сказать. Да и что он может сказать? «Хэй, помнишь, как я нажрался буквально несколько часов назад, потому что подумал, что ты пропал навсегда, а ты, нахрен, даже не понял, что я назвал тебя своим лучшим другом? Как кто-то такой умный, как ты, иногда может быть таким тупым?»       Азирафель пару раз открывает рот, но так ничего и не говорит, и Кроули просто вслушивается в мирное движение колес по дороге и пытается увидеть поля в кромешней темноте через окно дряхлого автобуса.       Азирафель молчит. Кроули молчит тоже. Он сжимает в ладони последнее пророчество Агнессы Псих, и в его голове появляется безумная, невозможная, просто потрясающая идея.       — Мы можем…       Азирафель сжимает его ладонь своей.       Кроули затыкается.       Азирафель смотрит на него и улыбается, так устало и так искренне, и все, что он хотел сказать, моментально кажется таким ненужным и неважным.       — Мы можем.       Позже. Они обсудят все позже.       А пока Азирафель мягко гладит его ладонь, впервые не пряча свой взгляд, и Кроули не в силах ослабить крепкую, судорожную хватку своих пальцев, которую ангел словно не замечает.       У них есть несколько часов тишины. Несколько часов, за которые они безмолвно делятся всем, что накопилось у них за долгое, долгое время.