hiperpoprawnie

— Феликс, блядь, прекрати играть на пианино! — Иван с нечитаемым выражением лица крепче завернулся в собственное пальто и по-гамлетовски положил ладонь на лоб. — А что мне, типа, еще делать? — Феликс хлопнул крышкой, — Отопления нет, еды нет, зато — пианино есть! Я, может, с ним в переходы пойду. Заработаю нам на манку… — Хуянку, — мрачно огрызнулся Иван и встал с продавленного прежней хозяйкой розового дивана. Феликсу, несмотря на розовый цвет, диван тоже не нравился. Впрочем, пианино «Аккорд», на котором сзади было вырезано что-то матерное и нарисованы мелом письки было не лучше, но оно порой издавало хрипящий звук и пыталось петь.       Легкие Брагинского тоже издавали хрипящий звук, но петь ему запретили врачи. Поэтому пианино с Феликсом орали за всех троих, пугая соседей. Иван обернул шарф вокруг шеи, подоткнув около воротника. Лукашевич потер озябшие красные пальцы и постучал ими по клавише «до», потом два раза «ре» и, наконец, еще одно «до» — другой октавы. Пианино не выдержало и расхрипелось.       Иван в коридоре закашлялся и оперся на обои в зеленый горошек. Феликс вышел туда, шатаясь от долгого неподвижного сидения, сунул в руку платок с пятнами крови, огромный, как ночнушка какой-нибудь бабуленции. — Я пойду чая добуду, — объяснил Брагинский, отнимая платок ото рта. — Побираться, типа, по соседям или более изысканно? — Феликс понимающе попытался усмехнуться, но у него самого что-то в легких скрипнуло и замкнуло. Иван вслушался в его грудь, но больше ничего не последовало, и он вернулся к заматыванию шарфа. — С неба не пойдет — значит, по соседям. — С неба чайные пакетики не сыплются, — Лукашевич помог ему завернуть шарф крепче, почти удушающим приемом, — Куртку из кладовки принесешь? Холодно — подыхаю…       На шестом этаже, высунувшись по пояс из балкона, Торис и Наташа кидали вниз чайные пакетики из огромной коробки с чаем, подставив голову режущему снегу и ветру со случайными снежинками. Торис кидал вниз зеленый цейлонский чай, Наташа — фруктовый и черный, все равно пакетики летели то в никуда, то на детскую площадку.       Феликс прислонился щекой к пианино, сунул мерзнущие руки поглубже в рукава свитера и стал слушать, как внутри у инструмента что-то мерно гудело. От блестящей черной глади отражался еще один Феликс — со впалыми щеками, синяками под глазами и чем-то синим на пальцах, дрожащих от холода. Соломенные волосы отражений смешались и перепутались, но, к счастью, Лукашевич закрыл глаза и подтянул колени к себе, машинально перебирая складки на брюках. — А я вчера видел, как птицы летали, — заявил Торис, выкидывая с балкона очередной пакетик и высовываясь за ним. — Врешь, — Наташа втянула его на лестничную клетку за ворот футболки и переступила с ноги на ногу, — Они не летают. — А что они еще делают? — Торис забрался на бетонный балкон и, цепляясь за ржавые арматурины, свесил ноги вниз. Снежинки били их и таяли, как таяли пакетики в руках. Чай действительно сыпался с неба.       Брагинский вошел в кладовку, забитую до потолка хламом: шахматными досками, стопками газет за какое-то столетие, старыми чемоданами с вытертыми боками и какими-то теплыми вещами. Он вытянул из-под покореженного велосипеда куртку и встряхнул — кое-где протерлись дыры, где-то шерсть совсем вытерлась и побелела, как будто стала совсем седой. Иван прислонился к стене и попытался выровнять дыхание, сжимая в руках куртку и думая, что оставил платок где-то еще в подъезде, рядом с кучей мусора. На голову ему, как снег, вдруг посыпались чайные пакетики.       Легкие разъедал скрипящий кашель, изнутри скручивал все в липкий комок холод. Как приходилось Феликсу, Иван старался не думать. — Эй! — крик дался с трудом, — Что вы делаете?       Торис крепче вцепился в ржавые железки и поджал колени к груди. Наташа складывала оставшийся чай в картонную коробку, зачем-то очерчивая пальцами красные узоры на ней и стряхивая налипший снег. Феликс не понимал, снится ему все это, или нет, и как он оказался на шестом этаже — стоял в вырубленном проеме черного хода, держась за ледяной щербатый бетон. Наташа мгновенно забралась к Торису и почти повисла на краю, вцепляясь глазами в маленькие точки кустов внизу и в фигуру Брагинского. — Мы играем! — она приложила ко рту ладони и полетела вниз. Феликсу показалось, что на секунду время остановилось, потому что в следующий момент он уже крепко, до судорог в пальцах, сжимал ткань ее одежды. Синее платье с красными цветами трещало и давило на шею. — Во что вы… играете? — собственные легкие работали, как огромные, набитые воздухом мешки. В висках стучало. Иван сделал несколько шагов к подъезду и глотнул ледяной воздух, задыхаясь и снова сжимая куртку. Ослабить шарф, а после задержать дыхание и дотерпеть хотя бы до лестничной площадки.       Наташа висела у него в руке, как гроздь теплого винограда, и тяжело молчала. — Ни у кого нет горячей воды, — Феликс проснулся от монотонного разговора по телефону и ударился головой о лакированный бок пианино. На нем лежала куртка, пахнущая кладовкой, старым велосипедом и фруктовым чаем, — Ничего нет… холодно… снег идет. Обещают, да… еще не собрали.       Из побелевших пальцев выпал клок синей ткани с двумя урывками красных цветов. Феликс попробовал разогнуть руку, но она застыла, как мертвая, закостенелая. Где-то в другой комнате Брагинский отложил телефон в сторону и закрыл форточку, стараясь не смотреть вниз, потому что кружилась голова, и точки кустов то приближались, то отдалялись, делаясь даже слишком маленькими. — Что, всё? — Иван смотрел, как Феликс одной рукой пытался накинуть на плечи огромную теперь для себя куртку, встать, не ударившись, снова сесть к пианино и опустить омертвелую сжатую руку, похожую на птичью лапку, на клавиши, — Хватит играть.       Пианино отозвалось хрипом и стоном, перемешанным со звуком. — Я буду играть. Помоги лучше.       Холодные пальцы Ивана пошли по собственным, с болью разминая, разгибая, почти разламывая кости, деревянные мышцы, резиновую бледную кожу, под которой проступали вены. Тяжелое хриплое дыхание исходило то ли от пианино, то ли от Брагинского. Феликс зажал ногой педаль, заглушая себя. Пальцы разогнулись. Зашевелились. Задрожали, как все остальное, от холода.       Торис лежал на асфальте и смотрел на птиц, пролетающих в небе, хотя на его глаза то и дело падал нетающий снег. Наташа свернулась в клубок рядом с ним, глядя на пробивающий асфальт зеленый росток и царапая его маленькими пальцами с аккуратными ногтями. Птицы летали, как большие магические корабли, грузные и полновесные. — А я коленку разбила, — пожаловалась Наташа, пытаясь дотянуться до ссадины, но у нее ничего не вышло. Торис протянул руку в пустоту, желая нащупать ее, не меняя своего положения, — Я не хочу смотреть на твоих птиц.       Брагинский встал, вцепившись в подоконник, задыхаясь от быстрых движений и собственного хрипа. — Я сказал: не подходи к окну, — так же, как и «не подходи к зеркалу» и к лакированному пианино, хотя по счастливым случайностям людей оттуда Феликс никогда не успевал заметить. Огромные зеленые глаза выглядели неестественно выставленными, красные уголки — воспаленными.       Кашель ударил неожиданно, хлынул волной запекшейся крови по губам, разодрал горло. Феликс забыл про окно, пытаясь найти хотя бы салфетки или камень со святой реки. Говорили, что помогало. Ни камня, ни салфеток не оказалось под рукой. — Шарф не отстираешь ничем теперь, — Иван намотал его на руку и с отвращением бросил на стол, пачкая все вокруг кровью. Схватил Феликса за запястье, тонкое, высохшее, — Ты меня любишь?       Феликс смотрел в пол и чувствовал свои пальцы, как будто они были скальпелем. Пальцы резали футболку на груди, точно посередине, разрезали кожу, пробирались под ребра. — Нет. — А почему? — кровь заполнила рот, привкус был отвратительным для обоих. Феликс укусил его сухие губы, покрытые трещинами и ранами, прижал пальцы-скальпели к груди и сказал так, что только по движениям его дыхания можно было угадать, что именно. — Nie wiem. — Не любишь? — Иван приподнял его голову, тронул волосы, остававшиеся в руках. Сухие, ломкие, погладил синие веки с проступившими венами. — Nie wiem.       В легких не было болевых окончаний, поэтому пальцы-скальпели добрались туда легко, взрезали эти мешки, вытрясли, выскребли лишнюю пыль и убрались, полные крови, успокаивающе гладили бледное тело с россыпью родинок по спине. Исколотое широкое запястье с взбухшими венами остановило пальцы-скальпели и сжало их, превращая в обычные, даже теплые. Даже почти не дрожащие. — Давай будем жить вместе?       Феликс открыл глаза и вздрогнул — по руке расползалось красное пятно, которое уже превращалось в огромные волдыри, болезненного оттенка. Он протер сухие глаза, в которые будто насыпали стеклянную крошку, перемешанную с речным песком, и подбежал к окну, прижимая обожженную руку здоровой.       С неба сыпались чайные пакетики.