***
Что ж так тяжко-то внутри? Нестерпимо. Гложет, подсасывает, тянет за истончившиеся нервы, дергает. Днем было еще ничего, а сейчас… И ведь не вырезать этот эпизод, не перемотать, и не перебить, как старый партак, – это надо просто пережить. Как сможешь, как получится. От страха холодно в животе... Голова горит. Кажется, вот-вот прожжет затылок, закапает алым на спину, потечет, дымясь, по выступающим позвонкам. И сердце. Сжимается, трепещет – живое... Живое, чтоб его! Тише, тише, так нельзя. Ему нельзя распускаться. Не сейчас. Сейчас он не может. Он не может себе позволить быть слабым. Не может. Не должен. Не. Дым щиплет в носу, разъедает глаза, выкручивается серыми вензелями по черному бархату неба. И летит в никуда, тает, тает… В безбрежное никуда, ледяное ничто, в бесконечное тотальное похуй. Пустота пустот… Рудбой трет пальцами тяжелые веки, прислоняется коротко стриженым затылком к прохладному стеклу. Задумчиво выбивает из пачки очередную сигарету, берет ее пересохшими губами. Пламя зажигалки на секунду касается кожи ласковым теплом. И все, ему снова холодно. Одиноко. Серый дым и горечь во рту. Бесконечная ночь, лишенная всех красок, – серая, черная, плоская, равнодушная. Серо-черное немое кино. Ваня закрывает глаза.***
В спальне за его спиной загорается свет. Даже с закрытыми глазами Ваня это чувствует. Слышит, как топают по паркету крохотные пятки. И почти тут же жалобное: – Па-а-ап… И балконная дверь несильно хлопает его по затылку, разом спуская на твердую землю. – Блядь! – Он произносит это одними губами – может, он и «rude», но при ребенке материться не станет. Ваня давит в пепельнице до половины истлевшую сигарету, пачкая пеплом длинные пальцы, выдыхает в небо последнюю затяжку – сильно, до боли в диафрагме. Хватаясь за ручку двери, другой рукой разгоняет едкий серый дым. Нет, он не прячется, потому что от детей прятаться нельзя. Ксюша знает, что папа Ваня курит, и знает, что курить плохо. Нет, он от дочки не прячется, малышка все знает, но дышать дымом ей при этом вовсе не обязательно. – Па-а-ап, ты тут? Блядь же! А вроде бы засыпала. Ваня сам покормил дочку и выкупал, уложил ее вовремя. Включил ночник. Петь колыбельную, правда, не стал, потому что как только он завел первую строчку, малышка почему-то начала смеяться. – Ты смешно поешь, – хихикала она, прикрывая рот ладошками, – не пой. Ограничились книжкой. Когда Ваня выходил из детской, у Ксюши слипались глаза… – Па-па! – зовет она настойчиво и сильнее толкает дверь. Рудбой вздыхает, берет себя в руки: – Я тут! – голос хрипловатый, не слушается, но он справится. Он должен. Ваня открывает дверь медленно, чтобы налегающая на нее изнутри девочка, увлекшись процессом, не упала. Заглядывает в залитую ярким верхним светом спальню, щурится с непривычки. На пустую постель не смотрит – больно.***
Ну и что, что она родилась по залету! Просто у Мирона в тот раз течка началась прямо посреди тура, а никакого альфы получше, да еще и на тот момент не связанного отношениями или браком, рядом не оказалось. Они не предохранялись – Мирон был уверен, что бесплоден… Да, Оксаночка родилась по залету, но тому, кто когда-нибудь расскажет об этом малышке, Рудбой вырвет легкие. Вытащит нахуй через жопу! И выбросит на съедение бродячим псам. Альфы мечтают, чтобы их первенец был альфой. Но Рудбой не совсем обычный альфа и ему на это наплевать: когда у него родилась бета, он был искренне счастлив. С удовольствием возился с малышкой, играл с ней, без меры баловал. Целыми днями катал ее на спине, носясь по всему дому и изображая лошадку – только чтобы она смеялась. Даже на стримы таскал, пропуская мимо ушей ворчание Мирона. С Ксюшей легко, надо ей лишь выдумать какую-нибудь головоломку из проволочек или веревочек, и ее не будет слышно и видно час-полтора. Или дать раскраску и яркие фломастеры, и Ксюша мешать не будет. Пока не соскучится, конечно. Его маленькая доченька. Доча. У нее тонкие светлые косички и острые коленки. И огромные серые глаза – как у Мирона. Она похожа на еврейскую девочку со своими кудряшками и яркими пухлыми губами, только она вся светлая, как передержанный кадр. Она такая смешная в своей серьезности! Толкает обеими ручками тяжелую балконную дверь, упираясь в пол босыми пятками, и кряхтит умилительно: – Я подддумала, эххх, что ты потеґялся-а… Малышка картавит – еще бы, есть в кого! – Нет, Ксюшенька, я не потярялся, – Рудбой пропускает девочку на балкон и прикрывает за ней дверь в спальню – комаров и прочую летающую ночную гадость еще никто не отменял. – Я никогда не потеряюсь. А почему ты не спишь? Она не блондинка и не рыженькая, она как выбеленный на солнце лен, а на свету ее волосы отливают латунью. Малышка отбрасывает со лба непослушную золотистую прядку и совсем по-взрослому вздыхает: – У меня не спалось. Я пошла тебя искать, а тебя нигде нету, и везде темно. – Она обиженно надула губы – совсем, как Мирон. Любимая розовая ночнушка со слониками ей уже почти мала, надо будет купить новую. Дети быстро растут, и не только чужие. – И ты испугалась? – Рудбой наклоняется, чтобы быть ближе, и пытается улыбнуться. Получается, если честно, не очень. – Нет, – отвечает девочка и отводит взгляд. Это не ложь, трехлетние дети еще не умеют врать по-настоящему. Оксаночка храбрая девочка, но вот темноты боится, а говоря «нет», она таким образом подбадривает сама себя. А еще она не хочет, чтобы другие знали, что ей страшно, потому что она гордая. Она совсем как Мирон – тот тоже никогда не любил быть больным или слабым… Оксаночка храбрая девочка. Как папа Мирон. Рудбой тоже будет храбрым. А чтобы ему не было страшно и темно, надо было, как оказалось, всего лишь включить в спальне верхний свет.***
Какая же она крохотная! Его маленькое чудо. Встала на цыпочки, схватилась ручонками за перила, тянется тонкой шеей, но все равно едва достает носом до края. Ей вниз не видно. Рудбой просьбы не ждет, сам наклоняется и берет дочку на руки. Она такая легкая, невесомая, ее веса на его большой руке почти не слышно. Ксюша взлетает вверх и тут же обнимает папу за шею, а голову доверчиво укладывает щекой на его плечо. Ветер перебирает ее кудряшки, двигает ими по голой коже, по оголенным нервам, Рудбою щекотно, он ощущает, как по рукам и по спине начинают ползать неприятные мурашки, но ему наплевать. Он бережно прижимает ее хрупкое тельце к себе. Ксюша – храбрая и сильная девочка, но так ей будет теплее и спокойнее. Рядом с папой Ваней. И не так одиноко. Им обоим будет не настолько одиноко вместе. Без Мирона. Они молчат и смотрят вниз – туда, где мигают огни города. Уже поздно, город засыпает. Челноки такси развозят запоздавших горожан по домам. Ваня думает, а малышка ладонями бессознательно гладит Ваню по лицу. Будто изучает. Так Мирон иногда делал – в кромешной тьме спальни гладил его лицо прохладными пальцами. Ване всегда это было странно – ничего в его лице нет такого, чтобы настолько внимательно его изучать. Обыкновенное лицо – большие залысины, острый нос, редкая бородка… – И что ты там такого интересного находишь? – спросил Ваня однажды. – Ты красивый, – задумчиво ответил Мирон, продолжая ощупывать его лицо. – Разве что в полной темноте, – сказал тогда Ваня. Мирон хмыкнул: – Дурак ты, Вано'! – и заулыбался. Ване не нужно было ощупывать лицо Мирона, чтобы знать, что тот улыбается. Помнится, они тогда долго смеялись, обсуждая в темной спальне неописуемую красоту и совершенство друг друга. Как придурки, ржали... У него столько теплых воспоминаний… Наверное, в какой-то момент Рудбой начал улыбаться, потому что Ксюша подняла голову, немного отстранилась от него, посмотрела изучающе и вдруг выдала: – Папа Ваня, когда ты улыбаешься, у тебя лицо мнется.***
Мирон всегда все планирует заранее, потому что… ну потому что это Мирон. Кроме разве что рождения Ксюши. Даже Это запланировал. И он заранее все объяснил дочке – на ее уровне, конечно. Чтобы она понимала, что происходит, и чтобы, когда придет время Этого, она не испугалась. И сейчас она не боится, но вопросы – вопросы у нее все равно не заканчиваются. К тому же, бояться и волноваться – это разное. А волнение у нее проявляется по-своему, по-детски. – А там, где сейчас папа Миґон, не темно? – осторожно спрашивает она. – Нет, Ксюшенька, не темно, не волнуйся. – Там есть и-лик-стґичество? – старательно произносит она недавно выученное слово. – Конечно, доченька, там есть все, что папе может понадобиться. – И еда? – И еда тоже. – А моґоженое есть? Оксаночка очень-очень любит мороженое и никогда не поймет, если папа Ваня скажет, что Там мороженого нет. Ваня улыбается и на этот раз у него это даже получается: – Конечно, есть, доченька, там обязательно есть мороженое. – А когда мы поедем к папе? Завтґа, да? К горлу почему-то снова подкатывает, а от волнения становится трудно дышать. Как ему дожить до этого «завтра» и не свихнуться? Ох уж эта невинная детская непосредственность! Прямо острым лезвием по сердцу… – Не знаю, доченька, завтра вряд ли. На днях, наверное, сможем. – На днях?! – серые глазищи удивленно распахнуты, длинные ресницы отливают платиной… В этом возрасте у детей еще нет четкого понятия времени. «На днях» – это как на лошадях или на оленях, но когда, не понятно. – Думаю, в субботу сможем поехать, – быстро исправляется Ваня. Когда бывает суббота, Ксюша пока не знает, и сколько дней в неделе, не знает тоже, но так ей все равно понятнее – суббота, это когда нет садика. И когда они все вместе идут куда-нибудь гулять – в зоопарк, на качели или в гости к Лизе Музыченко. Всегда ходили… Малышка молчит. Видимо, делает в своей светлой голове какие-то свои детские выводы. А потом говорит серьезно: – А я знаю, чего Там нет. – И чего же, Ксюшенька? – Вот Рудбою даже интересно стало! – Там нет цветов. – Почему ты так думаешь? – спрашивает Ваня, слыша, как в груди снова начинает разгоняться сердце. – Тетя Аня Сеґговна сказала, что туда надо ехать с цветами, а маленьким деткам еще и игґушки можно везти. Да, папа Ваня? Сил больше нет, но он будет сильным. Потому что так надо. Ваня сглатывает сухим горлом: – Да, доченька, тетя Аня Серговна все правильно сказала. Кажется, он бы выпил сейчас литруху одним залпом! Но в холодильнике пусто – еще накануне все закончилось. Такая вот хуйня… Ксюша кивает, будто другого ответа и не ожидала: – Пап Ваня, а можно я выбеґу цветы? Ну, когда мы в субботу поедем к папе Миґону. Можно, пап? – Конечно, можно, доченька. – Я кґасивые выбеґу, кґасные. Самую большую коґзину на базаґе купим, да, пап? Во-о-от такую большущую! Ксюша развела руки в стороны, чтобы показать, какую большущую корзину красных цветов они купят, когда поедут проведать папу Мирона. И случайно задела пальчиками Ваню по щеке. Испугалась, что сделала больно, округлила глазищи. И вдруг сначала прижала к тому месту, где царапнула, прохладную ладошку. А потом наклонилась и поцеловала Ваню в колючую бороду. В глазах защипало. Но это же от ночного ветра, да? – Конечно, купим, доченька, – Ваня крепко обнял малышку, поцеловал ее в нежную щечку, – самую большую корзину! Самые красные на всем базаре цветы... Огни внизу дрожали, плавали, превращаясь в алые пятна, но глаза Ваня не вытирал – Ксюша может заметить. Он улыбнулся, точнее, растянул рот как можно шире, изображая улыбку: – Идем спать, поздно уже, – Ваня бросил тоскливый взгляд на подоконник с почти пустой пачкой сигарет. Курить хотелось зверски, но это точно уже не сейчас. Сейчас нельзя. – Идем спать, – эхом повторила девочка и обхватила папину шею руками. Сильно обхватила, даже слишком, даже чуть-чуть его придушивая. Прижалась к нему всем телом. – Па-а-ап, а можно я с тобой сегодня посплю? Мирон такое не поощрял. Мирон бы, скорее всего, не разрешил. Он бы успокоил дочку, отвел ее в детскую. Может, снова почитал бы ей сказку, чтобы она быстрее уснула. Но Мирона нет. Ваня плотно прикрыл балконную дверь, задернул шторы: – Хорошо, Ксюшенька, но только сегодня. Малышка вздохнула и еще сильнее прижалась к его колючей щеке кудрявой головкой: – Ну ла-а-адно.***
С недавних пор – это ее любимое занятие. Ксюша водит пальчиком по рисункам и тихо-тихо приговаривает: – Это девочка Алиса. Это кґолик. Это бабочка. И еще одна. Это лодочка… Где она там нашла лодочку, не понятно, но, видимо, где-то нашла. Постель такая нелепо огромная без Мирона! Рослый Рудбой привык спать, разметав руки-ноги в стороны, как морская звезда, за что иногда запросто мог получить от Мирона ночью кулаком в бок – особенно, когда Мирон был беременный. Мирон на этот счет не слишком церемонился, а Ваня не обижался – а реально, нехер свои необъятные культяпки разбрасывать! Ваня во сне взбрыкивает длинными ногами, а Мирону было страшно, что Рудбой его в живот случайно может ударить. Беременный Мирон спал плохо, но и уходить в другую комнату не хотел, и Ваню от себя не отпускал. Так и засыпали обычно – здоровенный Рудбой по диагонали, почти на всю кровать, а Мирон у него под боком, свернувшись калачиком и прижавшись к Ваньке голой попой. А еще лучше положив на грудь ладонь, уткнувшись клювом в плечо и забросив на Ваню ногу, чтобы чувствовать своего альфу всей кожей, вдыхать его запах, греться его теплом, успокаиваться от его ровного дыхания. Мирон компактный, много места ему было не нужно, но... без Мирона тут все равно вдруг оказалось дохренище свободного пространства – сплошные пустые, бесполезные, белые края простыней… Зачем ему одному теперь столько? И наличие маленькой девочки рядом никак не спасает положение. Даже наоборот: она такая беззащитная и крохотная на этом бескрайнем белом полигоне, что ее страшно раздавить во сне. Видимо, сегодня Рудбою придется не только не спать до самого утра, но еще и нельзя будет шевелиться. Быть может, когда она крепко уснет, ему удастся осторожно перенести ее в детскую? – Ксюша, может, почитать тебе книжку? – спрашивает Ваня, хотя и заранее знает ответ. – У-у, – только и мычит малышка, дернув головой отрицательно и не прерывая своего увлекательного путешествия по его татуировкам. Водит пальчиком и бормочет. А если ей нужно, она берет его руку и переворачивает ее так, чтобы ей было лучше видно: – Это котик. Это… Другая рука ей даже интереснее, поэтому когда заканчивается правая, она без промедления приступает к левой. Сосредоточенно водит пальчиком по буквам: – Ґу-у-удбо-ой… Нет, читать Оксаночка не умеет, для девочки ее возраста, даже для еврейской девочки, это было бы слишком. Но она знает, что там написано, и водит пальчиком по завиткам: – Ґу-у. Де-е. Бо-о-ой… Потом переходит к фотографиям и вертит руку Вани так, будто бы она ему и не принадлежит вовсе. Будто бы его рука – это очередная ее игрушка или просто бревно. И шепчет: – Это дедушка и бабушка. Это дядя Даґио. Это апельсин. Это папа Ваня и дядя Леша. Это спички. Это маленькая Ксюша. Это папа Миґоша… Невыносимо! Сердце колотится просто в ушах. Ваня осторожно «отбирает» у дочки руку: – Ксюша, давай я все-таки выключу свет, ты ляжешь и попробуешь уснуть. Что, если она перейдет на грудь? Там так много всего – до самого утра хватит изучать и комментировать. Нет, пора это прекращать! Гм, «папа Мироша», надо же… Ксюша смотрит умоляюще и оттопыривает губки: – Будет темно. И не поспоришь же! Ваня медленно выдыхает, чтобы успокоиться: – Фу-у-ух… Так, смотри: я выключу здесь свет, но дверь оставлю приоткрытой и темно не будет, хорошо? Ваня поднимается, Ксюша следит за папой встревоженно. Ваня все же выключает свет в спальне, но открывает дверь в коридор, где горит небольшая настенная лампа. Заодно проверяет коммуникатор – ничего. Ставит его на беззвучный, чтобы поздний звонок не разбудил Ксюшу. Возвращается и ложится. Девочка тут же собственнически заграбастывает руку с фотографиями – свою любимую, обнимает, обхватывает ее руками и коленками, как обезьянка дерево. Утыкается носом в плечо, некоторое время молча сопит. А потом: – Папа, спой мне песенку. Котоґую поет мне папа Миґон. Обещаю, я не буду над тобой смеяться… Сколько еще он может терпеть? Сколько?.. Ване больно. И он устал. Он хмурит брови, благо, в темной спальне Оксаночка этого увидеть уже не может. Голос дрожит. Но Рудбой тихо поет. Он должен. Ту песню, что каждый вечер пел Мирон, когда укладывал дочку спать…***
У Рудбоя хороший слух, поэтому даже сквозь тревожную дрему он тут же слышит вибрацию коммуникатора, который лежит в коридоре рядом с дверью спальни. Слышит моментально. Раньше он летел бы к трубе, сшибая все на своем пути, и ему было бы наплевать на разрушения. Но сейчас так нельзя, и Ваня находит в себе силы осторожно вытащить затекшую руку из объятий спящей дочки, переложить ее ножку со своего живота на одеяло, а потом уже рвануть из спальни вон. Да еще и не забыть прикрыть за собой плотно дверь. – Да! – орет он в трубу, едва хватая ее с полки и на лету успевая нажать кнопку приема вызова. – Да, я слушаю!!! Сердце колотится так, что он почти не слышит, что ему говорят – больше догадывается, чем слышит. Почему-то от волнения впивается ногтями в свое же предплечье – туда, где было чужое имя, пока он его не перебил. Блядское воспоминание! Дерет цветную кожу, царапает. – Как ты? В порядке?.. А маленький как? – в голове творится черти что, перед глазами радужные круги, сердце грохочет набатом. – Что?! Повтори, я не… Мирон, сука, ты такой умный, но такой дурак, блядь! Вот как ты в себе это соединяешь? Да мне похуй, что снова не альфа, ты понял?! – Ваня размахивает свободной рукой, быстрым шагом мчится на кухню – подальше от спальни, потому что сдерживаться дальше не может. Слова слетают с губ сами, льются потоком, голос срывается. Ваня срывается тоже, орет: – Мне на это глубочайшим образом поебать, тебе ясно?! Я люблю тебя, пидор, ты слышишь?! И мелких люблю, а кто там и что скажет, мне… – Ваня затыкается на полуслове. Снова трогает зудящее предплечье, отдергивает руку, ощущая под пальцами жжение, морщится, подносит руку к глазам и смотрит на ногти – кровь. Хватается за грудь, слушает, кивает. – Хорошо, я понял. Слава богу, что ты позвонил, я думал, что уже свихнусь тут… Да нормально все, спит твоя Оксана Ивановна, сопит как кошечка. Я сейчас приеду… Погоди, я… Мир… Да ну блядь!!! Ладно, я приеду утром… Все, Мирон, не ори, я понял. Давай, пока! Да понял я, уже ложусь. Я тебя лю… Миро'? В трубке гудки…***
Первую сигарету он не запомнил. В памяти осталось, что подкурить получилось только раза с третьего, настолько дрожали руки. Ходуном ходили! Нет, в следующий раз, в смысле, если они сделают третьего ребенка, Ваня Мирона не послушается. Вот вплоть до скандала! Оставит детей на кого-нибудь – вон хоть на ту же Анну Серговну, или маму вызовет из Пушкина, а сам поедет в роддом вместе с Мироном. В гробу он видел так терзаться от неизвестности! Ебал он такие нервы во все дырки! Блядь, так же до инфаркта недалеко. Ваня снова приложил ладонь к груди – сердце до сих пор колотилось, как припадочное! Ну, Мирон, блядь, осел упрямый! Рудбой никогда не давил на Мирона, как другие альфы на своих омег, никогда не приказывал и не ставил ультиматумы, но тут он будет настойчив. Все, двух раз с него вполне достаточно, он никогда больше не отпустит своего омегу рожать одного! Вот или так или никак. Даже если получит в морду. Все, он решил! Фу-у-х, так, надо успокоиться. Нервы ни к черту! Вторая сигарета исправит ситуацию. Как всегда. Вторую он уже запомнил лучше, выкурил с удовольствием, можно сказать, смаковал… А третью тем более запомнит... Блядь! Рудбой скомкал пустую пачку, бросил ее на пол – потом уберет. Порылся в пепельнице, нашел ту, что сгорела до половины, когда его отвлекла проснувшаяся Ксюша. Давно он до такого не докатывался, чтобы недокуренный бычок в пепельнице искать. Ладно, похуй! Сегодня ему на все похуй… Рот пересох и в горле снова горчит. И глаза слезятся, теперь слезы просто не удержать, даже по бороде потекло. Но это же от дыма, да?***
Доча, доченька, Ксюша... Ах, простите, Мирон Янович, простите покорнейше холопов неразумных, Оксана Ивановна, конечно! Их высочество Оксана, мать ее, Федорова! Спит совсем как папа Мирон, уткнувшись носом в подушку и закинув ногу на скомканное одеяло. Наездница, блин! Острые коленки, тонкие светлые косички… Нет, он не может больше ждать, а уснуть не сможет и подавно. Ваня сильный, но есть предел и его терпению! Ваня вышел из спальни – у него даже колени тряслись! Анне Серговне сегодня не до них, у нее Лиза заболела, она приехать не сможет, поэтому Юру он набирать не будет. Ваня хмурился, Ване хотелось курить. – Алло, Женя? Привет! Женечка, прости за поздний звонок, я… Да, я помню, что ты сама просила звонить в любое время дня и ночи, но мне все равно неловко и… Ладно, хорошо, ближе к делу. Я официально теперь дважды отец… Не волнуйся, у него все хорошо. Мальчик, омежка. Мирон сказал, три сто, кажется, я не запомнил… Жень, ладно тебе подъебывать, потом еще раз у него спрошу, я сейчас не соображаю нихуя. Женька, я сейчас вызову такси и поеду в… Да ну похуй, я не буду его будить, пусть отдыхает, я же понимаю. Что я, совсем ебанутый, что ли?.. – Ваня потихоньку расслаблялся и начинал улыбаться. – Ладно, я ебанутый, признаю. Короче, я еду в роддом и лучше посижу до утра там, где-нибудь в приемной, пока он не проснется. В крайнем случае, если не пустят, в сквере на скамейке перебомжую. Хоть на земле или в луже говна, мне похуй! Не могу я больше ждать, Жень… Вот за это я тебя и люблю! Мы все тебя любим... Нет, я не подлизываюсь, – Ваня смеялся. – Все, жду. Она приедет, побудет с малышкой – Ксюша не испугается, если проснется и вместо папы Вани увидит рядом тетю Женю, она тетю Женю любит. А если он задержится, Женя Ксюшу и в садик соберет, и отведет, а Рудбой вечером уже дочку подхватит, но сейчас… Сейчас он больше не может ждать, ожидания с него на сегодня довольно!***
Ваня вызвал для Жени и для себя такси и бестолково топтался по дому. Что надевать – похуй, что найдет, то и покатит. Скоро приедет Женя и на той же машине Ваня рванет в роддом, к своим любимым омегам… Так, что еще? Не забыть взять коммуникатор, деньги, зажигалку, а пока еще не подъехало такси, он успеет… Рудбой взглянул на спящую дочку, тихонько вышел на балкон, прикрыл за собой дверь. Не глядя, привычным жестом, пошарил на подоконнике. Выматерился под нос, тоскливо посмотрел на выброшенную на пол смятую пустую пачку, со злости пнул ее кроссовком. Это все хуйня! Скоро он обнимет Мирона и новорожденного сына, ему пора ехать и… …и не забыть по пути купить, блядь, ебучие сигареты! Какая сумасшедшая ночь! Ваня смотрел на спящий город и глупо лыбился во весь рот на начинающее светлеть небо. Как там Ксюша сказала, когда он улыбается, у него лицо мнется? Гм… Конец