Я решил взять тебя с собой

— Зачем ты меня спасла? Пару месяцев назад он бы обрадовался тому, что видит: обессиленный, раненый Шрам и безмерно довольная генерал-лейтенант, нависшая у ишварита над душой. Он радуется и сегодня, но совсем иначе. Оливия едва заметно улыбается; кто-нибудь иной примет улыбку Снежной Королевы за издевку, решит, что обманчиво манящие губы кривятся с иронией, но Майлз знает её слишком хорошо. Она гордится: не проделанной работой, не спасенным миром, а своим воспитанником, выдавшим ей нарочито строгим голосом свое намерение помогать Мустангу. — Сперва я хотела узнать подробнее о восточной алхимии, но ситуация изменилась. Майлз едва заметно вздыхает, радуясь тому, к чему привела маленькая слабость его начальницы, нарочито хмурится и поджимает губы: ему тоже хотелось улыбаться, но под ложечкой зудело беспокойство за правильность этой улыбки. — Мустанг хочет, чтобы Майлз помог ему в Ишваре. — И я решил взять тебя с собой. Не как Шрама, а как представителя ишваритов. Майлз говорит спокойно и строго, и можно было бы сказать, как обычно, но этот тон даётся ему с трудом. Оливия едва заметно сводит светлые брови, отчётливо слыша непривычные интонации, чуть уловимое в голосе подчиненного тепло, и решает спросить бывшего адъютанта уже тет-а-тет. Другой понадеялся бы, что ему показалось, но не генерал-лейтенант Армстронг, знающая своих воспитанников, как своих детей знает заботливая мать. Майлзу очки как нельзя кстати: через чёрные стекла сложно высмотреть взволнованный красный взгляд, и сейчас майор без всякого зазрения совести смотрел в такие же красные глаза, ясно выражающие растерянность человека, вдруг обретающего смысл жизни. Майлз очень хочет повторить сказанное, боясь, что во взгляде собрата снова потухнет почти незаметный огонёк желания жить. Непривычно больно отзывалось воспоминание того же, только усталого и сокрушенного взгляда, когда Шрама ненавистью и отчаянием прижали малыши. Обоснованно, Майлз их не винил, более того, понимал, но его с того момента так жрала эмпатия, что отмахиваться было бесполезно — он чувствовал острое желание помочь, а теперь прячет за спиной ладони, охваченные тремором, слабо надеясь на согласие Шрама. Пауза кажется мучительной. Солдаты Бриггса отвыкли от ожидания — решения принимались как-то сами собой, с командиром или без. Механизм двигался, настоящее шевелилось, а теперь недолгое молчание казалось затяжной и болезненной остановкой. Двинешь — и все заскрипит. — Что скажешь? Поможешь возродить религию Ишвара? Майлз смог бы идти один. И пойдёт, если придётся, но между ударами сердца душа кричит, и дышится так, словно на груди лежит тяжёлая плита. — Нельзя позволить погибнуть столь древней культуре. Ведь смерть культуры — это смерть народа. Тихо. Шрам, ответь мне, черт возьми. Пожалуйста. — Спаси людей от гибели собственными руками, Шрам. Ишварит сжимает раненый кулак, и Майлзу очень хочется положить свою ладонь, расслабить его руку и одними жестами объяснить, что тот имеет право жить. Не существовать — жить. Быть своему народу новым фундаментом, показать на своем примере, как паршива месть, но перестать себя съедать за это. Каждый держит грех за пазухой, и Майлз научен переживать это, как хорошо залеченную рану, и намерен научить Шрама тому же. Если тот будет согласен. — Ладно. Я помогу вам. Берите меня, куда хотите. Майлзу задышалось легче. Майор позволил себе слабо улыбнуться, когда его лица не видела ни уходящая Армстронг, ни Шрам, задумчиво вглядывающийся в небо.