"Но иногда неожиданно горе накатывало волнами, так что я начинал задыхаться, а когда откатывало назад, я обнаруживал, что гляжу на просоленные обломки крушения, залитые таким ярким, таким рвущим душу и пустым светом, что с трудом верилось, будто мир когда-то не был мертв."
- "Щегол", Донна Тарт
***
У нас с тобой всегда были свои особенные ритуалы. Каждое утро, каждый день, каждую ночь, все, что мы делали и все, чем мы жили - наши странные, никому не понятные ритуалы. Когда живешь в выгребной яме и вокруг тебя, словно грязные мухи, суетятся назойливые люди, каждое движение и слово, вырывающееся из хаотичной зацикленности их жизни, приобретает особый смысл. У меня не было причин думать, что наша жизнь хоть как-то выбивается из бесконечного круга грязи, похоти, обмана и пороков, в котором варились все, кто жил вместе с нами, и все же мне всегда казалось, что наше вялотекущее существование больше всего похоже на жизнь. По крайней мере, притворяться, что я в это верю, мне всегда удавалось. Наша крошечная квартира в аварийном доме, похожем на муравейник, впитавшийся в старые обои запах старой деревянной мебели, увядшие цветы на подоконниках в огромных горшках, не разобранные завалы раскиданной одежды, вещей, клочков бумаги. Все точно такое же, как и у наших соседей, и у соседей соседей, и всех, кого угораздило жить в нашей выгребной яме. Дом на тысячи квартир, дом для тысяч людей, а людей здесь никогда и не было. Только отбросы общества, вроде нас с тобой. Горе-художница и горе-архитектор, только наши странные ритуалы позволяли нам держаться друг за друга, только благодаря им мы хватались за нашу отвратительную жизнь среди грязи и мусора, и только здесь мы вместе могли дышать. Мы снова сидим ночью на кухне, я снова мою только две чашки и не прикасаюсь к горе грязной посуды, ты снова проходишь в грязных ботинках, оставляя за собой земляные следы, и снова укоризненно смотришь на раскиданный вокруг хлам. Вместе мы превратили квартиру в непригодное жилище, но вряд ли ее и раньше можно было назвать пригодной. Только сидя здесь, в этой куче грязи, я могу чувствовать необходимость действия, необходимость существования. Как бы иногда не хотелось открыть скрипучее окно и шагнуть вниз, я каждый раз убеждаю себя, что не сделаю этого, пока не разберусь со всем вокруг. Как же сильно я тебя ненавижу, и ты меня ненавидишь не меньше. За то, что все твои проекты лежат под моими горшками с цветами, за то, что гора посуды лежит на моих старых рисунках, за то, что единственным, что ты построил за последние годы - стала я, или образ меня, а я не помню, когда последний раз брала кисть в руки. Тремор и бессонница сделали свое дело, я просто больше не могу удержать ее в руках. Не помню, когда в последний раз мы с тобой ели или даже покупали еду, не знаю, когда заставлю себя вымыть хотя бы одну тарелку или вилку, не представляю, когда смогу подмести землю от твоих ботинок. И не хочу. Мы живем только благодаря нашим ритуалам, поэтому они - единственное, что мне важно. Всегда только две чистых кружки, половина первого ночи, горячая вода в старом чайнике на плите, твои холодные руки обнимают меня за талию, а я завариваю самый дешевый и отвратительно горький кофе, который обожжет наши губы. - Ты не можешь постоянно убегать, милая, - твой голос такой тихий, но словами бьешь меня наотмашь, - когда ты в последний раз пыталась взяться за дела? Нельзя вечно витать в облаках, знаешь же. Я неловко улыбаюсь, и мне совсем нечего тебе ответить. - Слушай, не хочу тебя расстраивать своими мыслями, давай просто сегодня будет как всегда? - А завтра? - А завтра не знаю. Посмотрим. Я же правда пытаюсь, разве ты не видишь? - моя попытка надавить на жалость - самое жалкое, что можно придумать, потому что и тебе, и мне совершенно очевидно, что я вру. Ничего я не пытаюсь, даже не вспоминаю об этом. Твоя реакция такая ожидаемая. Холодно усмехаешься, обводя уставшим взглядом захламленную крошечную кухню. Смотришь на мертвых мух на подоконнике, на тягучую серую паутину грязи в углу потолка, на балансирующие друг на друге над раковиной сковородки с застывшим жиром. Проводишь ладонью по столу, за которым мы сидим и тычешь мне прямо в лицо черным от пыли пальцем: - Пытаешься, говоришь? Как же жалко ты смотришься, милая, когда пытаешься врать. Мы с тобой оба жалко смотримся. Особенно я, раз позволяю тебе так жить. - Ты нехотя встаешь, и бросаешь взгляд, приглашая пойти за тобой. И я иду. Накидываешь на меня свой тяжелый халат, мы пытаемся обойти раскиданные книги и мои разорванные игрушки, пытаемся пробраться до балкона и, когда ты силой выталкиваешь тяжелую дверь, душный воздух двора врывается в нашу тесную квартиру, заползая в каждый угол. Это еще один наш ритуал, спускаться по ржавой пожарной лестнице в безлюдный двор, сидеть, обнявшись, глядя вверх на падающее небо по звуки ругани, битого стекла и детского плача, доносящегося из окон окружающих квартир. Мы сидим на мокрой после дождя скамейке, будто бы на самом дне колодца, окруженные склизкими стенами дома, и смотрим вверх, не имея возможности выбраться. - Я знаю все, о чем ты не хочешь мне говорить, так что нет смысла притворяться. Прости, что не могу тебе никак помочь, - ты даже не поворачиваешь ко мне голову, завороженный крадущимися над нами тусклыми облаками, и я не совсем уверена, со мной ты говоришь, или сам с собой. - Мне и не нужно помогать. Мне хорошо, когда нам с тобой плохо. Потому что когда нам с тобой плохо, я чувствую, что мы есть. Кажется, если хоть что-то изменится, если я хоть что-то сделаю не по отыгранному сценарию, мы разлетимся на части. Не будет ни тебя, ни меня, ни нашей выгребной ямы. Так что это мой выбор, все честно. - А меня ты не хочешь спросить? О моем выборе? - Честно, не хочу. Я же тоже знаю все, о чем ты не хочешь мне говорить. Лучше я сделаю выбор за двоих, правда, - прижимаюсь к тебе крепко-крепко, свернувшись калачиком, словно маленькая испуганная девочка, - я хочу, чтобы мы всегда были вместе. Пусть и в этой яме, пусть так. - Милая, ты не можешь выбирать за двоих, как управлять штурвалом. Хотя бы потому, что наш корабль уже не спасти после крушения, которое ты так упорно не хочешь признавать. - Прекрати, пожалуйста, - мой голос срывается на шепот из-за соленого кома в горле. - Это ты прекрати. Просто признайся самой себе, хватит это держать внутри. Мне показалось, я забыла, как дышать, и мою грудь пронзили мелкие, чертовски острые осколки стекла, не впуская воздух в легкие. - Я больше ничего не хочу, совсем ничего, - смотрю на тебя беспомощно и уже жалею о каждом слове, которое спешит вырваться изо рта, - я больше не чувствую себя живой и это просто невыносимо. Боже, пожалуйста, вытяни меня из этого анабиоза, я больше не могу так существовать. Ты меня не сможешь вечно держать рядом, я просто сбегу, я шагну в наше чертово скрипучее окно и умру, просто чтобы снова хоть что-то почувствовать. - Ты правда так хочешь умереть? - твой голос все еще отрешенный, но мне так хочется верить, что я услышала в нем каплю удивления. - Да черт возьми, я просто жить больше не хочу! Не могу, понимаешь? Мне кажется, я уже мертва, мое тело существует по инерции, а я это только начинаю осознавать, понимаешь? Я просто хочу это все прервать, чтобы снова научиться дышать, но в этой чертовой яме дышать невозможно. Что мне, блять, сделать, чтобы дышать заново, если не сдохнуть? Ты молчишь. Не смотришь на меня, не замечаешь меня, просто молчишь. Пока я не начинаю тихо рыдать. Потом встаешь, готовый уйти, но я же знаю, что из нашего двора выход один - из окна. И знаю, что ты никуда от меня не уйдешь. Смотрю опухшими от слез глазами, как ты оборачиваешься, как тихим шагом подходишь. - Знаешь, милая...забавно, с каким энтузиазмом ты говоришь, что мертва. Я смотрю на тебя каждый день и вижу только просоленные обломки крушения, залитые таким ярким, рвущим душу пустым светом, что вообще с трудом верится, будто наш мир когда-то не был мертв. Мы возвращаемся в нашу квартиру/ячейку/консервную банку/помойку молча, ты держишь меня за руку слишком крепко и я понимаю, что настало время еще одного нашего горького ритуала, если это можно так назвать. Ты буквально влетаешь в квартиру, кидая меня на заваленный вещами пол, словно сломанную игрушку. - Пошла ты нахуй, просто катись к черту! - ты кричишь, хватая меня за волосы, и бьешь по лицу не жалея, хлестко. В меня летят корешки старых книг, бумага, мои плюшевые зайцы и подобранная на полу одежда, летит просто все, что попадается под руку, а я не пытаюсь прикрываться, просто реву, реву, реву. В твоих руках путаются клоки вырванных у меня волос, но ты даже не пытаешься пожалеть меня, потому что боль, которую ты причиняешь - высшая жалось, которой было слишком много. Уже наплевать на мои кровоподтеки, наплевать на разбитую губу, синяки, расплывшиеся по рукам и содранную кожу с колен, убей ты меня уже к черту, убей, пожалуйста! Ты тащишь меня за волосы на кухню, бросаешь меня на пол и я сжимаюсь, от боли, когда в меня летят осколки грязных тарелок. Так больно слышать этот оглушительный треск битой посуды, так страшно видеть, как ты в ярости крушишь все, что видишь на моем пути, но больше всего я хочу быть это разбитой грязной тарелкой, и я готова умолять тебя, лишь бы так же разлететься на крошечные осколки. Ты уходишь на несколько секунд в ванную, и возвращаешься с зеркалом в руках, заставляешь смотреть на то, как жалко я выгляжу, после чего разбиваешь его об мою голову со всей силы, и липкая струйка красной жидкости стекает по вискам и щеке. Мне не жалко, бей. Добей меня, добей, пожалуйста. Ты чувствуешь, что мне этого мало, мало того, что ты сломал меня, мало того, что разрушил все, что когда-то мы называли домом, мало того, что разбил меня и себя. Ты тащишь меня по полу в спальню, словно тяжелый мешок с мусором, пинаешь грязными ботинками в живот со всей силы, царапаешь до крови мое лицо, и размазываешь кулаками проступившую кровь по саднящим скулам. Сметаешь с подоконников все огромные горшки с землей, и рвешь остатки моих старых рисунков, кидая разодранные клочья мне в лицо, находишь где-то под завалами свои старые проекты, и сгребаешь их в охапку, после чего тащишь меня вместе с ними в ванную. Я больше ничего не вижу. Багровый от крови и слез мир вокруг превращается в одно темное пятно, когда ты поджигаешь в ярости все, что мы с тобой когда-то планировали. Все наши работы, мои рисунки и твои проекты, все, во что мы вкладывали когда-то душу, все горит одним угольно-темным пятном в нашей узкой ванной, пока я плачу, прислонившись к раковине. Я чувствую как никогда остро, как никогда больно, но ты, блять, знаешь, это еще не конец, и заставляешь меня встать на ноги, чтобы дойти до разъебанной к чертям кухне. - Все еще хочешь? Или хочешь наших рутинных ритуалов? Хочешь? Хуй тебе, хуй, забудь даже мечтать об этом! Выбор она, блять, за двоих делает, кому ты врешь-то? Это я блять сделал выбор за двоих, не ты, а я, и уже давно, будто бы не знаешь! - Ты кричишь мне прямо в лицо, пытаясь докричаться до каждой клетки моего пустого тела. Ну пожалуйста, умоляю, достучись, докричись, доорись! Я знаю, внутри ты разорван на части, как и я, тебе же так же больно, но ты не остановишься. В этот раз ты все доведешь до конца. Ты усаживаешь меня, твою маленькую куклу, на стул со сломанной ножкой, и сам, уставший, наливаешь отвратительно горький кофе в наши кружки, ставишь их передо мной и садишься напротив. Я больше не могу смотреть. Я больше не могу видеть. Растираю уставшие веки и смотрю на поверхность горячей мутной жидкости в кружках, не в силах поднять глаза на тебя. Слышу, как тяжело ты дышишь и как хрустишь суставами на руках, слышу как бьется твое сердце и просто плачу от режущей боли в теле. Не потому что невыносимо, а потому что знаю, что ты сейчас сделаешь. - Смотри, милая. Смотри, - ты берешь аккуратно свою кружку, морщишься, отхлебнув глоток жидкости, и не жалея меня, бросаешь прямо под ноги так, что кипяток летит прямо на кожу. Осколки. Снова осколки. Последние осколки - мои. Ты меня уничтожил. Подходишь, перешагивая через обломки нашего кораблекрушения, и аккуратно берешь на руки, стараясь не поранить еще сильнее. Несешь меня в нашу спальню, осторожно кладешь на кровать и садишься рядом, гладя по грязным от запекшейся крови волосам. Ужасно больно, но я ничего больше не говорю, тебе это не нужно. Соленая струйка слез бежит вниз и пропитывает подо мной подушку, а ты ложишься рядом, обнимая меня бережно и крепко. Слизываешь кровь с разодранного твоими же ногтями лица, целуешь меня так нежно, словно боишься прикоснуться, и тихо поешь какую-то убаюкивающую мелодию, под которую я засыпаю.***
Я просыпаюсь утром с ломящей болью во всем теле, и еще заставляю себя открыть опухшие глаза, когда вижу тебя мирно спящего рядом. Наше одеяло пропиталось кровью, наша квартира пропиталась душным запахом смерти, моя грязная майка пропиталась твоими ударами. Я пропиталась тобой. Насквозь. Встаю, едва способная удержать равновесие, и, стараясь не разбудить тебя, плетусь в коридор, по пути подбирая что-то похожее на одежду. Натягиваю разодранные шорты, вставляю ноги в стоптанные кеды, и уже открываю входную дверь, когда ты появляешься в коридоре и сонно спрашиваешь, что я делаю. Чертыхаюсь про себя, закрываю дверь и понимаю, что разговора с тобой не избежать. - Ты хотела от меня уйти, да? - твой голос снова отрешенный, но я чувствую твое раздражение. - Я больше не могу, правда, я больше ничего не могу, милый, - я смотрю на тебя умоляющим взглядом, - помоги мне остановиться, пожалуйста. Все могло закончится уже давно, но я впервые прошу об этом. Впервые ты понимаешь меня с полуслова, берешь меня за руку и ведешь за собой. У нас всегда были странные ритуалы, и только благодаря им мы хватались друг за друга, как за соломинки. Но сегодня в нашей жизни больше нет места ритуалам. Нам больше нет смысла цепляться друг за друга. Ты снова поешь тихую песню и бережно держишь меня за талию, не давая упасть. Я кладу обессилено голову тебе не грудь и мы пытаемся танцевать на разбросанных книгах и вещах, топчась на одном месте привязанные друг к другу. Как же сильно я тебя люблю, и ты меня любишь не меньше. Твой голос такой тихий и звучит так далеко, словно сломанное шипящее радио, но мне достаточно вслушиваться в тяжелые удары твоего сердца. Стук. Стук. Стук. - Ты не знаешь, чего просишь, милая. Зря ты думаешь, что после смерти ты заново научишься жить, - ты шепчешь мне в волосы, а я с прикрытыми глазами прижимаюсь к тебе сильнее. - Пожалуйста, мне это действительно нужно, - говорю тебе прямо грудную клетку, чтобы ты прочувствовал всем телом мою мольбу, - убей меня, милый. И больше я ничего не слышу. Ты связываешь меня широкими черными лентами, закрываешь мои глаза, затягиваешь тугие узелки на руках и ногах, а я даже не смею пошевелиться, и просто позволяю тебе выполнить мою просьбу.***
Хвойный запах деревьев, тягучий стон ветра, холодная сырая земля, глухой стук лопаты. Ты снимаешь ленту с моих глаз, когда берешь на руки, словно маленького ребенка. Баюкаешь меня, целуешь в лоб и я вижу перед твоими ногами яму в земле. Такой спокойный и такой пугающий лес обнимает нас со всех сторон и ты аккуратно опускаешь меня в эту яму. Я смотрю на тебя, даже не пытаясь вырваться, черные ленты меня сковали и я просто наслаждаюсь твоим лицом в последний раз, когда ты бросаешь на меня горстку влажной земли. И еще одну. И еще. Тяжелая земля падает на ноги, на лицо, на живот, и твой силуэт размывается. Я больше не вижу. Я больше не слышу. Я больше не существую. И даже сейчас, лежа под рыхлой землей, я не могу перестать думать о тебе. Здесь так же душно, как в нашей крошечной квартире, милый, теперь я знаю. Здесь так же тяжело дышать, как в нашей выгребной яме. Здесь так же тесно и грязно, как на нашей крошечной кухне. И так же горько, как наш отвратительный дешевый кофе ночью. Мы с тобой всегда хотели выбраться из чертового колодца, когда сидели ночью во дворе и смотрели на падающее небо. А в итоге небо просто упало на нас, похоронив под толстым слоем будней. Мы действительно потерпели с тобой кораблекрушение. Я почувствовала горечь кофе на кончике языка. И горечь от того, что тебя нет. Как мне снова научиться дышать, если я уже умерла?***
Когда я выбралась из неглубокой ямы и стряхнула с себя землю, тебя больше не было. Пальцы ужасно саднили, под ногтями было много грязи и моей крови, и я растерянно смотрела по сторонам, пока не вспомнила дорогу от кладбища до дома. После дождя хвоя пахнет особенно терпко, и я жадно ловила каждый вздох, набирая полную грудь сладкого ветра. Да, милый, с трудом верится, будто наш мир когда-то не был мертв. Мы разлетелись на мелкие кусочки, теперь нашего мира точно не существует. Я пыталась жить иллюзией жизни, но иллюзии долго не живут. Впрочем, у меня здорово выходило притворяться. Я возвращаюсь в пустую квартиру. Твоих вещей давно нет. Моих тоже. И во мне тоже. Пустые комнаты, пустые полки, пустые мысли. Единственное, что у меня теперь осталось - яркий, рвущий душу пустой свет. И все же я попытаюсь. Достаю впервые за несколько лет бумагу и тонкую кисть, завариваю отвратительно горький кофе в единственной кружке в этой квартире. Ставлю перед собой твою фотографию с черной лентой. Окунаю кисть в кофе. У тебя всегда были красивые карие глаза, милый. Я хочу, чтобы ты снова увидел ими мир.