Грань

      У каждого цвета на рисунке есть своя граница, которую переступать нельзя. Разрисовывая небо не стоит задевать солнце, ведь, где это видано — жёлто-голубое светило? Контуры рисунка должны быть чёткими и явными, иначе он будет смазанным, похожим на черновой набросок. Их существование легко упустить из виду, но забывать о них никогда не стоит. У всего есть своя грань — черта, которую пересекать нельзя, чтобы цвета не смешивались.       Аккуратно обводя контуры своего довольно удачного рисунка, Уилл откидывается на спинку немного жалобно поскрипывающего стула, устремляя взгляд задумчивых глаз в потолок. В комнате было невероятно светло, казалось, можно было увидеть каждую летающую в воздухе пылинку, каждую микроскопическую песчинку. Совсем как… там. Но по-другому.       Месяц. Прошёл целый месяц с тех пор, как он вернулся домой, как он вернулся на эту сторону. Казалось, что всё вновь стало идти, как прежде: школа, уроки, периодическое хождение в гости к Майку домой, по магазинам и прогулки по городу. Единственным, не вернувшемся на круги своя, было то, что мама стала чаще бывать дома, а Джонатан, казалось, глаз с него не сводил. Но жаловаться совсем не хотелось, да и Уилл был больше, чем рад. Семья была сплочённей, чем когда-либо. Наверно, стоило исчезнуть раньше, чтобы всё, наконец, встало на свои места. Чтобы родные, наконец, осознали, что для них действительно важно.       Первые дни ему было нелегко. Казалось, что всё происходящее какой-то слишком хороший, правдоподобный и желанный сон. Который манил, манил, словно оазис заплутавшего в пустыне путника, не чувствовавшего вкуса воды на губах уже несколько долгих часов. Страх проснуться и понять, что всё произошедшее за эти несколько дней — чудесное спасение и воссоединение с родными — лишь мираж, навеянный безумием и атмосферой той стороны, склизкими пальцами сдавливал его сердце, заставляя панически открывать и закрывать рот, как немую рыбу, в попытках набрать в лёгкие исцеляющий воздух, в попытках начать дышать. А кошмары об этом стали частыми гостями в его ночных сновидениях, а иногда и дневных, превращая сон в настоящую пытку. Уилл боялся после очередного кошмара не проснуться. Он не мог, как бы сильно ему не хотелось, перестать думать о той стороне. На которой он провёл непозволительно много времени.       Он знал, что Смерть должна была настигнуть его раньше, чем его нашёл бы Демогорган. Её дыхание отчётливо стало чувствоваться в последние несколько дней, которые он проводил, прячась в своём убежище, сохраняя последние крупицы той жизненной энергии, что у него осталась. Силы покидали его, утекая сквозь пальцы, а магия этой стороны, наоборот, заполняла всё его тело, медленно, но верно убивая его или, по крайней мере, отравляя его изнутри.       Прижимая к груди колени, в попытках как-то отогреться, сохранить оставшееся тепло и силу, что выплёскивалась из него, словно у него было, как минимум, открытое ножевое ранение, Уилл, посиневшими и онемевшими от долгих дней молчания, губами, пытался произносить слова, составляя их в предложения. А затем тихо-тихо пел, нарушая тем самым лёгкое рокотание окружающего мира, который, казалось, замирал, прислушиваясь к его хриплому, слабому голосу, напевавшему любимые песни, что когда-то подарил ему на кассете брат и которые он, без зазрения совести, выучил наизусть. Самые любимые песни. Те, что действительно запали в душу. Те, что выбрал, можно сказать, сам.       Ему было страшно, но пытаться плакать или кричать не было смысла. Он уже был слишком слаб, просто не смог бы связаться с другой стороной. Лишь привлечёт к себе лишнее внимание. Вера в то, что кто-то придёт за ним утекала сквозь пальцы. Казалось, прошла вечность с тех пор, как он туда попал. Время тянулось медленно, не смотря на то, что каждая минута могла оказаться последней, той самой, что завершит его жизненный путь раз и на всегда, в роли закуски для Демогоргана или для других тварей, что обитали здесь. Они не были такими же страшными или опасными, как этот гуманоидный монстр, но опасаться их стоило, и они были жутко противными. Особенно слизняки и щупальца, что высасывали из людей жизнь, а Демогорган их уже доедал. Уилл понял это после того, как наткнулся на тело учёного в библиотеке — что-то вроде его логова, куда он тащил всю свою еду.       Вот откуда стоило держаться подальше.       И он держался, всеми силами держался подальше, бросаясь из крайности в крайность, пытаясь дозваться до своей матери, пытаясь хоть как-то подать ей знак.       Он один. Он совершенно один здесь наедине с монстром.       Уилл Байерс и Демогорган. Лишь одному суждено выжить, и вряд ли кто-то сделает ставку на стеснительного мальчишку, который никогда ничего особенного из себя не представлял.       Идея общаться через электричество была спонтанной, очень опасной, ведь Демогорган чувствовал любое спонтанное колебание энергии. Он подвергал опасности не только себя, но и маму, что зацепилась за мелочь, вроде мигающих ламп, как за спасательный круг. Она развесила огромную кучу новогодних гирлянд и лампочек, кричала и звала его, тем самым помогая ему самому ориентироваться. Общаться приходилось почти интуитивно, но он пытался, вновь и вновь навлекая на себя гнев и ярость Демогоргана, который изначально оставил его по причине того, что был не голоден. Перекусил-то совсем недавно. Мальчик был для него десертом… десертом, который сбежал и после стал причинять очень много проблем.       Единственный раз, когда ему удалось связаться с матерью по-настоящему, получился через временной портал. Первый и последний, после которого он больше не искал способа с ней говорить, понимая, чем рискует — Демогорган взялся за него серьёзно. Монстр рыскал по округе, вслушиваясь в каждый шорох, но не находя желанной добычи, что пряталась слишком хорошо.       Думать о вечности и смерти казалось ему теперь нормальным, даже привычным, а не чем-то непонятным и отталкивающим. Ему не хотелось умирать. Хотелось увидеть родных, солнечный свет и голубое небо. Вдохнуть столь привычный свежий воздух. Но сил, чтобы выбраться, у него не было. Он не мог пробивать между мирами бреши, он был заложником этой стороны, сколько бы не пытался прорваться обратно, домой. Лишь изранил в кровь руки, пытаясь выломать стены, вырвать зеленоватые корни, щупальца и мембраны, которые, казалось, опутывали здесь всё. Ему даже не было противно, просто хотелось выбраться наружу, вернуться назад. Он запутывался в паутине, измазывался в этой противной склизкой дряни, что была по всюду. Но не мог выбраться. Его охватывало отчаяние.       Когда Демогорган схватил его, даже после того, как его посетила та девочка, что скорее всего была лишь плодом его воспалённого усталостью и голодом воображения, Уилл понял, что это конец. Даже сопротивляться не было смысла. Он проиграл. Мертвец, покойник. Теперь он действительно…       … вернулся.       Пробуждение и ново-первый вздох оказались болезненными, но, учитывая то, что было дальше, это того стоило, и боль была не слишком сильной. По сравнению с тем, что было до этого.       Снова жить было даже не привычно.       Ему казалось, что он изменился, где-то в глубине души, в самом её основании больше не было того Уилла Байерса, что был «мудрейшим волшебником королевства». Казалось, он повзрослел лет на десять из-за всех этих событий. Но замечали это немногие.       Джонатан был слишком занят другим вещами, чтобы обратить внимание на странное поведение младшего брата, хоть он был одним из тех, кто окружил его внезапной гиперопекой и заботой. Было приятно, но очень непривычно. Особенно непривычно было замечать, как старший брат смотрел в сторону Нэнси, когда приезжал забирать его от Майка. Это было странно, но даже мило, хоть и печально оттого, что влюблён был Джонатан безответно. Хотя, так ли это? Кто же поймёт этих девчонок.       Друзья были слишком рады его возвращению и опечалены пропажей Дины — они не могли заметить, как неуловимо изменился их друг. Они надеялись и верили, что в глубине душе тот был прежним. Он и был. Да только стоило им снова расстаться и пойти по домам, как лицо мальчика с улыбчивого становилось задумчивым, словно он сбрасывал с лица плотно надетую маску. Сделать вид, что всё у него в порядке, что всё хорошо, оказалось довольно просто. Уиллу даже особо притворяться не приходилось. Лгать о самочувствии было так же естественно, как дышать и говорить, оттого каких-то странностей в мальчике почти никто не замечал. Кроме его мамы.       Мама была слишком счастлива и не замечала почти ничего вокруг, не видела дальше и даже не пыталась видеть. Ей было достаточно, что Уилл рядом, что он дышит, живёт и улыбается. И пусть иной раз она, замечая некоторые странности, казалась немного обеспокоенной ими, но спешила свалить всё на то, что её сын слишком много времени провёл в одиночестве, без воды, еды и света. В том жутком, страшном и чудовищном месте, где единственным способом выжить было — прятаться и молиться на то, что тебя найдёт хоть кто-нибудь. Придёт и спасёт. Поэтому окружить его любовью и заботой — самое правильное из всех возможных лекарств, которые можно дать такому больному.       Мама. Ведь она поклялась вернуть его, не смотря ни на что, когда все, абсолютно все верили в то, что он был мёртв. Она не теряла надежды, считая, что он жив.       Мама, мама. Ты не представляешь, как ты не права. Где-то в глубине души, какая-то его часть мертва. И вернуть её к жизни, как сделал с ним Шериф Хоппер, нельзя.       Уилл берёт в руки цветные карандаши, в основном зелёных и синих оттенков, и начинает аккуратно, обводя каждую чёрточку, рисовать. Рисовать всё, что приходило ему в голову, всё, что прямо сейчас до сих пор стояло перед его глазами. Он всё ещё отчётливо видел ту сторону. То место… оно иное. Другое. Такое, что словами описать просто невозможно, даже если очень постараться. Оно было странным, пугающим и отталкивающим. Всё, находящееся там словно было вывернуто наизнанку. Долина теней, другое измерение, называйте, как хотите.       Ему тяжело было там даже дышать. Первое время, по крайней мере. В лёгкие постоянно попадали противные споры, а откашливаться от них было чревато последствиями — у Демогоргана очень были развиты слух и обоняние, а некоторые ощущение были притуплены или вообще отсутствовали — например, глаз у него не было. Но Уилл знал, что тот может… чуять. Ту девушку, подругу Нэнси, он выследил именно так, как говорили ему наперебой ребята. Он был прав, Демогорган чуял, чуял кровь. Вот только Уилла он почувствовать на той стороне не мог, не после того, как тот сбежал. И даже после того, как обнаруживал себя, пытаясь связаться с матерью, ему удавалось сбежать и спрятаться.       Но бегать бесконечно невозможно. Не тогда, когда тебя всего трясёт от холода, не тогда, когда во рту не было ни нормальной еды, ни воды на протяжении нескольких дней. А питаться чем-то здесь… разве же это безопасно? Здешний воздух отравлял его, Уилл отчётливо чувствовал это, в очередной раз заходясь в приступе кашля, зажимая себе рот руками, чтобы, не дай бог, не привлечь монстра. Так с чего еде и воде не травить?       Тот же мир, но вывернутый наизнанку всей его сущностью. Мир, в котором при желании и должных усилиях можно было пробить брешь, ведущую на другой берег. Но у Уилла не было этих сил, не было сил той девочки, Дины, о которой ребята, пусть и рассказывали восхищённо и восторженно, старались всё же тему лишний раз не поднимать. Да и понятно было почему, стоило только взглянуть на Майка, что выглядел страшно потерянным и сломленным от одних только упоминаний о ней. Видно, потеря новой подруги отразилась на нём сильнее, чем на ком-либо ещё. Уилл пропустил непозволительно много.       После проведённых дней в больнице, где он по большей части восстанавливал силы, а именно спал, ел и отдыхал, много отдыхал, он всё чаще ловил себя на мысли, что хочет снова заглянуть на ту сторону. Эти мысли проводили его в священный ужас, заставляя дрожь пробегаться по всему телу, словно он снова ощущал тот леденящий холод, ту темноту, что обволакивала его в течении нескольких дней. Уилл понятия не имел, как не сошёл с ума, вероятно, оставаясь в здравом рассудке только благодаря тому, что напевал Clash, Should I Stay Or Should I Go, столько раз, что на языке уже должна была остаться мозоль. Но не важно, ведь только она помогала ему оставаться в сознании, она помогала ему держаться, напоминая о Джонатане, о семье, о доме. Семья, которая никогда не сдавалась даже под гнётом обстоятельств, даже, когда отец ушёл, даже когда Джонатану приходилось подрабатывать на нескольких работах, а маме сутками пропадать в магазине, чтобы обеспечивать им жизнь. Джонатан и мама никогда не сдавались.       И он не должен был.       Он выбрался, вернулся на эту сторону. Но какой ценой?       Сумасшествие. Та сторона действительно успела стать его частью, частью его сути. Буквально.       Отчётливо Уилл осознал это не так уж давно. После выписки из больницы, его чудесного воскрешения и прочих формальных обязательствах, которые необходимо было выполнить восставшему из мёртвых, прошло не больше недели. Недомогание, мучившее его с утра в один из солнечных дней, обернулось спонтанным переходом на ту сторону — его буквально вырвало из цепких лап обычного мира. Резко, неожиданно, словно удар поддых, лишающий воздуха в лёгких. Вырвало червём. Склизким, тёмным, таким, что вызывал дрожь и отвращение по всём теле — мало приятного в том, что ты выплёвываешь что-то подобное, словно кот комок шерсти. Шок, страх и паника накрыли его с головой, но толком он осознать ничего и не успел — перемещение было лишь на пару жалких секунд, за которые никто даже не заметил его отсутствия. Зато Уилл чётко его прочувствовал, ясно разглядел границы той стороны, насколько близко он к ней находился. Очень близко. Буквально…       На грани.       Уилл после этого просидел в своей комнате весь день, притворяясь, что спит и отдыхает, слушая старую кассету с Clash, что подарил ему Джонатан. Его потряхивало от ужаса и страха, а губы, дрожа, напевали should I stay or should I go в такт песне, пока голос не охрип. Он чувствовал пробирающий до костей холод, даже укутываясь в одеяло так плотно, что становился похожим на гусеницу. Но успокоиться не мог.       На следующий день он вёл себя, как прежде. Позавтракал, сходил в школу, поразвлекался с друзьями, мысленно уповая на то, что произошедшее вчера было лишь игрой воображения. Но когда это повторилось вновь, так же, как и в прошлый раз начавшись со странного, неприятного давления в горле и тошноты, он осознал, что это далеко не галлюцинация, поэтому при первых признаках тут же убежал в ванную, где в раковину сплюнул слизняка, с отвращением смывая его водой из крана.       А мир, мгновением спустя, замерцал, моргнул, словно горящая лампочка во время перепада энергии, и обернулся другой стороной. Уилл почувствовал, что внутри него что-то натянулось и шумом лопнуло, взрываясь, как воздушный шарик. Наверно, его надежды на то, что всё, произошедшее там, осталось позади. Мальчик коснулся склизкой поверхности стекла, ощущая, как мир вновь преобразовывается, а слизь на руке никуда не пропадает.       Он молча ополаскивает руки, весь следующий месяц почти привыкая к этим странным скачкам. Главное вовремя заметить симптомы.       Уилл, закончив свой рисунок, прячет его в ящике стола, набрасывая сверху наброски своего персонажа и других игровых монстров. Маму хватит удар, если она увидит, что он рисует ту сторону. Но ей не обязательно знать об этом, она слишком много пережила, и вновь беспокоить её Уилл не хотел. Зато чётко осознал, кто он.       Он блоха. Блоха, которая всё ещё могла вернуться на ту сторону. Блоха, которая так и не смогла стать акробатом.       Уилл Байерс, что всё ещё находился на грани, которую видел почти невооружённым взглядом.