sleepless in seoul

И вот ты всю жизнь твердишь, что настоящая любовь – она не к человеку, она к чему-то более глобальному и осмысленному, чему-то ценному, вселенски важному и необходимому. Ты говоришь, что любовь, она – к искусству, к музыке, к литературе, к театральному гриму, к сырым библиотекам, к невычитанным сценариям, к завернутым в упаковки из-под бургеров сигаретам, к дождю, к природе, к майской грозе, к морю в позднем августе, к Калифорнии, к бензоколонкам, к просроченному сникерсу и магнитикам из лавки для туристов… Ты говоришь, любовь, она – слишком незримая, слишком непостижимая, слишком высокая, слишком важная, чтобы быть к человеку. А потом берешь – и влюбляешься. В человека. А еще точнее (если кому-то вдруг такого лаконичного описания недостаточно) – в мальчишку, который таскает тебе одуванчики и ромашки, который был влюблен в тебя в детстве, в младшей школе, а потом как-то прошло и забылось, но иногда твои подушки все еще пахнут его волосами, потому что когда-то, когда-то давно, когда вам было, может быть, по двенадцать, он ночевал у тебя, и твоя мама кормила вас свежим домашним печеньем и поила топленым молоком, а потом ты уступал ему свою кровать, а сам ложился на пол, и утром вся спина болела, как один сплошной синяк, но ты… но ты не то чтобы жалел. Ведь любить – значит жертвовать. И зачастую даже самим собой. – Марк-хен, а что такое смерть? Марк думает, что спрашивать о таком у него, тринадцатилетнего, не сформировавшегося еще толком как личность, как человек, как минимум – до глупости самонадеянно. Будто Донхек и правда надеется услышать какой-то ответ. – Думаю, это просто темнота, – впрочем, самый глупый ответ, который он мог бы дать. – И после нее больше ничего нет? – Кто знает. Марк, вообще-то, думает, что они слишком рано интересуются таким. Сейчас им до смерти как пешком до Юпитера, а впереди – большие цели, большие планы, большие свершения. По крайней мере, так кажется сейчас. Марк вот хочет научиться собирать кубик рубика с рекордной скоростью, а еще читать быстрее всех в классе, а еще выпросить у родителей на день рождения новый самокат. Или хоть какой-нибудь самокат. Правда, с возрастом увлечения и интересы в корне меняются, и в какой-то момент своего подросткового периода Марк вдруг перестает понимать, зачем и почему он просыпается каждое утро. Ну, спасибо, Донхек. Потом Марк становится взрослее, становится более осознанным, пробует пиво, тянет в рот первую сигарету и – спойлер! – ему не нравится ни то, ни другое. Зато Донхек с таким упоением пьет то апельсиновый сок, то лимонад, а потом еще жует сладкую жвачку бабл-гам, беспощадно разъедающую зубную эмаль, и в такие моменты Марку кажется, что у него несколько жизней. И потому – умирать ему придется несколько раз. – Куда ты после школы? – интересуется Марк, тривиально и в стиле подросткового кино раскачиваясь на дворовых качелях под почти палящим апрельским солнцем. Донхек, спустив с плеч тяжелую кожанку, надувает пузырь из жвачки, лопает его, а потом задумчиво хмыкает. – Куда-нибудь, – Марк, наверное, и не рассчитывал на другой ответ, – в небытие. – Будет странно, если я скажу, что ожидал такого ответа? – Очень. Будто ты знаешь меня лучше, чем я сам. Никто не знает Донхека. Вообще никто. Он и сам себя не знает – кто он и откуда пришел? Марк чувствует, будто у Донхека есть определенная цель – прийти на Землю, разбить чье-то сердце и затем вернуться обратно, в свое необъятное космическое пространство, бороздить его просторы и искать новых жертв. Кто бы знал, что здесь, в маленькой точке их маленького мира, в Сеуле, ему подвернется Марк Ли – парень в смешных ярко-желтых гольфах и белых конверсах поверх, – и Донхек будет таскать ему одуванчики с городских обочин. Любить – значит проигрывать. Любить – значит хранить все эти цветы сухим гербарием на своем подоконнике. (И стыдливо прятать, когда Донхек приходит погостить.) Ему больше не дают топленого молока и свежего домашнего печенья, зато Марк приносит колу в жестяной банке, а еще Марк крутит косяк, который потом подожжет и будет смотреть, как он тлеет в пепельнице. И Донхек тоже будет смотреть. А потом они возьмутся за руки и поцелуются, как будто это в шутку. И лето будет, настырное и знойное, желто-оранжевое, точно будет лето – слово с кадров игры Life is Strange. Потому что Ли Донхек делает жизнь Марка Ли самой странной на свете. Еще вам нужно знать, что: Марк Ли хороший парень. Он не делает ничего, за что его можно было бы назвать плохим, он со всеми обращается уважительно, позвоночник его порой ноет от количества поклонов, что он отвешивает за день, а руки – от рукопожатий, потому что у Марка много друзей, много друзей друзей, много знакомых, и все его любят, все хотят к нему прикасаться и спрашивать, как у него дела, а Марка это даже не раздражает. Только – один Донхек всегда отшатывается от его рук и объятий, как от огня. – Ты же мне друг, – и Марк звучит почти обижено. Обижаются проигравшие. Любить – значит проигрывать. – Я не дружу с темнотой, – и Донхек задирает нос, свой маленький, почти детский, неровно загорелый, исцелованный солнцем нос, он поднимает его надменно, почти как царский мальчишка, имперский ребенок, и почти отворачивается от Марка уже, но Марк хватает его за плечо: – Знаешь, темноте иногда нужно немного света. Донхек отдергивает плечо. – Не знаю, – и этот самый свой нос – морщит почти брезгливо. – Помнишь, как ты мне однажды сказал, что не веришь в любовь? – Не помню, – лжет Марк. – Когда это было? Донхек изворачивается, недовольно, стряхивает с плеч кожанку, и она летит на кровать за его спиной. Донхек поправляет задравшуюся белую футболку и отходит к стеллажу, принимаясь пристально рассматривать марковы бейсбольные награды. И правда – золотой ребенок. Кажется, что нет ничего, чего бы он не умел. У Донхека хорошо получается только одно – исчезать, когда он думает, что это необходимо. Он вот почти готов исчезнуть прямо сейчас. – Ну, вот тогда, на площадке, – напоминает Донхек, – когда я у тебя спрашивал о всяком, о смерти там, о ненависти, о любви… Подобрал, будто святую троицу. – Не помню, – Марк вспоминает, но зачем-то лжет все равно. И тогда Донхек задает ему вопрос, который отпечатывается на марковой жизни клеймом: – А ты не боишься стать… ну… бесчувственным? Марк хочет сказать (но не говорит): «Лишиться всяческих чувств – это высшее благо и главная истина». Это – единственное, к чему я стремлюсь, как человек». / После школы они расходятся, так ожидаемо, но (все равно!) так режуще больно, забывают имена и контакты, даже лица почти – забывают, и давно не трепещет внутри какое-то нетерпение в ожидании скорой встречи во дворе, сцепленных ладошек и коленок в песке. Марк всегда приходил домой измотанный, с болью в каждой косточке, и без сил заваливался спать, зная, что, чем скорее он уснет – тем раньше проснется и снова пойдет играть с Донхеком. Ах, если бы только всегда все было так просто, как в детстве… / И смерть, и ненависть, и, по сути, все, кроме любви, настигают Марка, когда ему почти исполняется тридцать. По внутреннему самоощущению, какому-то там ментальному возрасту – все сорок пять. Люди, которые долго живут без любви, черствеют. Даже если убеждают всех вокруг и самих себя, что эта любовь им не нужна. Когда Марку плохо, он идет драться, чтобы выместить свою злость. И обиду – жуткую, но банальную, как у маленькой девочки. Обиду невесть на что. Когда Марку плохо, он хочет несколько раз получить по роже, а потом напиться и забыть обо всем. Чтобы ничего не чувствовать. Чтобы утром не получилось встать с кровати – только увидеть темное пятно крови на подушке (из носа или разбитой брови). – Черт. Он промывает сбитые костяшки, по наитию запираясь изнутри в тесной сырой ванной, и долго смотрит на себя в зеркало – исхудал, измучился, только руки сильные остались, как в те времена, когда он еще был очаровательным студентом, звездой университета и постоянно привозил домой награды за спортивные соревнования. А теперь он дерется в переулках с алкоголиками и торчками и получает за это деньги. Хлеба и зрелищ. Хлеба и зрелищ. Они скандируют: «Давай!», «Так его!», «Пусть получит по своей противной роже!», и Марк хоть и делает вид, что не слышит, но он слышит. Кто-то – за него, кто-то – против. Кто-то даже делает ставки. А кто-то так страстно желает, чтобы его уложили на лопатки, что выкладывает последние богатства – ничтожные мятые купюры, монеты, пакетики с травкой. И когда Марк побеждает, то часто садится и закуривает, бинтуя содранные в мясо руки. Он знает, что нравится одной девчонке, Чеен. Она всегда оказывается где-нибудь по близости и прикладывает вату к его разбитому лицу. Марк уходит, даже не сказав спасибо, но она всегда возвращается. Как кошка, которую без конца пинаешь прочь ногой, а она все равно забирается к тебе на колени. / Раны затягиваются зимой. Зимой Марк всегда обнаруживает новые шрамы, считает их, запоминает, часами стоит у зеркала и порой даже задается вопросом, как же он себя до такого довел. Ответа у него не находится. Зимой он с головой ныряет в работу, закапывается в бумаги и папки, но часто, когда он подписывает очередной договор, его некогда разодранные костяшки так ноют, будто в серой скуке по чему-то прошлому, что было, но бесследно исчезло. Нормально ли так тосковать по боли? Но Марк тоскует. Делает себе кофе, смотрит в окна с последнего этажа бизнес-центра куда-то вниз – на темные грязные переулки, в которых летними ночами он – не начальник в одной из крупнейших фирм страны, а так, тощий мальчишка с огромной жаждой жизни. А боль и есть жизнь. Чувствовать все эти удары, чувствовать боль и теплую кровь, стекающую по рукам, чувствовать, как расходятся швы, заботливо наложенные медсестрой в травматологии. Часто зимой ему звонит Чеен и зовет на свидания. Марк тактично отказывается. Видите? Любовь ему не нужна. Особенно такая, тривиальная, со свиданиями в пафосных ресторанах, букетами пионов и роз, сдержанными и быстрыми поцелуями в полутьме заднего сидения такси. Марк – не подросток, чтобы любить так. А Чеен, кажется, хочет получить от него именно такую любовь. Она красивая, она сверкающая, и, главное, она – юная, у нее вся жизнь впереди, все падения и взлеты, она только бездарно потратит огромный промежуток времени, если решит посвятить его Марку Ли. Марк не знает, как ей об этом сказать. Это просто его образ жизни. Такой весь облачный и пасмурный, как небо над Сеулом в январе, безжизненный и глупый, метающийся, работа-дом-работа, ну, знаете же, как это бывает. Бои – единственное, что помогает ему время от времени вспоминать, что он еще жив, что может дышать, что у него бьется сердце. Только это. Уже почти двадцать лет ничто другое не справляется с этой задачей так хорошо, как причиненная нарочно самому себе физическая боль. Чеен перевязывает ему раны, а Марк сбегает от ее взгляда, прячется от него в переулках и на влажных неоновых улицах, пахнущих сигаретами, пивом, дешевым парфюмом проституток, кальянным дымом из бара за углом. Чеен – самое чистое, что вообще есть здесь. Марк хочет сказать, что ей нужно бежать. Ей нужно бежать, пока это место еще ее не сломало, как остальных, но потом она улыбается так неправдоподобно и криво, как будто ей очень больно, но она не смеет этого показать, и Марк делает вывод, что она сломана уже давно – просто слишком искусно это скрывает. Однажды она говорит прямо в лоб: – Почему бы тебе не уйти отсюда? И неясно, что конкретно она подразумевает под этими словами: хочет ли, чтобы Марк спасал свою шкуру, пока от нее еще осталось что спасать, или же исчез и не мельтешил у нее перед глазами открытой раной, нереализованной любовью, самой большой болью ее жизни. Чеен смотрит прямо в глаза так, будто сейчас сдастся, потянется вперед и поцелует, даже зная наперед, что Марк ни на один ее поцелуй ответить не сможет. Марк бегло благодарит ее за очередной бинт на своих сбитых костяшках, поднимается на ноги и, накинув грязный офисный пиджак на одно плечо, уходит прочь, на ночном безлюдном тротуаре ловить такси до дома. – Тебя подбросить? – спрашивает, обернувшись, потому что знает – Чеен всегда провожает его до улицы, в конце опираясь на темно-кирпичную стену здания и, сложив руки на груди, долго и пристально глядит ему вслед. – Нет, – Чеен спокойно качает головой, – меня Юкхей подберет. Марк, поджав губы, лишь кивает, и в следующее мгновение ныряет в подъехавшую машину. / Дома он принимает душ, оставляя грязные тряпки некогда рабочей одежды на холодном кафельном полу ванной, чистит зубы и уныло падает на свою двухместную, вечно одинокую кровать, прикрывая глаза и чувствуя, как от боли внутри рвутся все струны вен и жил. Никто не готовит ему ужин. Хотя, в такое время суток – скорее, уже завтрак. / Вспоминать Донхека для Марка – табу. Он не хочет, он пережил это, давно вытер из своей жизни тем ластиком «для самых больших ошибок», записал на кассету с их общими воспоминаниями хоккейный матч, разорвал его улыбчивый профиль в своей памяти, как трафарет, на части, и сжег в родительском камине. Марк Донхека – з а б ы л. Он убеждает себя, что забыл. «Марк-хен, а что такое смерть?» Тогда, в одиннадцать, Марк еще не знал. Он отдаленно предполагал, что смерть – это принимать из его рук одуванчики и ромашки, смотреть, как шевелятся его детские розовые губы, когда он говорит, кормить его домашним печеньем и поить молоком, давать ему переночевать в своей постели в мелкий лиловый цветочек, наблюдать, как он ерошит свои вьющиеся волосы, помятый и сонный, по утрам. Он думал так. Сейчас смерть – это в очередной раз за раунд получать по челюсти чьим-то сильным кулаком, отлетать к ближайшей стене переулка, истекать кровью в такси, истекать тоской дома, не уметь приготовить себе банальный рамен, литрами пить кофе и ненавидеть всех на работе, точно зная, что все – точно так же – ненавидят тебя. Прозвучит, наверное, настолько нелепо и забавно, что нельзя будет даже счесть за оксюморон, но Марк Ли живет смертью. Буквально. Отмечает ее по календарным дням, записывает в планнер, ставит будильники, чтобы видеть ее каждое утро, ездит встречать ее на вокзальных платформах и в аэропортах, а по ночам страстно занимается с ней любовью. Марк не знает, где сейчас Донхек, и думает, что самого себя этим – непременно – спасает. Может, и Донхек спасает человеческие жизни, может, бороздит морские просторы, может, играет на пианино в джазовом баре, может, поет там же, а может, он уже где-то далеко, за океаном, за десятки тысяч километров отсюда, у него новая жизнь и какая-то, возможно, даже любовь – такая, как у Марка могла бы случиться к лучистой Чеен, если бы он за все эти годы не очерствел настолько сильно. Марк надеется думать, что Донхек уже давно – очень, очень далеко от него. / Донхек оказывается не так далеко, как Марку того хотелось бы. Он работает в каком-то научном центре, постоянно летает в командировки по всему миру (в последний раз он был в Эфиопии, и Марк узнает об этом из особенного блока утренней газеты; у него все внутри переворачивается и дрожит, будто дорогая фарфоровая посуда на «Титанике» в апрельскую ночь крушения, когда он видит на черно-белой фотографии знакомое улыбающееся лицо) и готовится защищать диссертацию. Марку даже становится стыдно за то, как много надежд он подавал раньше и каким жалким стал теперь. От него ведь ничего не осталось – ни беззаботной школьной улыбки, ни блестящих студенческих медалей и наград, ни красивых фотографий со всей семьей, где он еще не сломан, где может свободно дышать и хотеть просыпаться каждое утро. Он редко берет машину, потому что в рассеянном и сонном состоянии едва ли может ею управлять, так что он предпочитает обезопасить себя и ловит такси, наплевав на сплетни и перешептывания подчиненных. Когда он приезжает, его ждет Чеен, которая при виде его быстро роняет на асфальт и затаптывает подошвой ботинка тонкую сигарету, скрывая улики и тем самым надеясь, что Марк ничего не успел увидеть. Она так упорно пытается казаться хорошей в его глазах, и Марк даже не может собрать в кучу слова, чтобы объяснить: ему это не нужно. Ни от нее, ни от какой-либо другой девушки во вселенной. / Самое забавное – то, что Ли Донхеку даже не нужно стараться, чтобы выглядеть абсолютно идеальным в марковых глазах. / Недосягаемый идеал. Звезда, которую не достать с небосвода. / Марк скупает все утренние газеты ежедневно, надеясь увидеть любое, хоть малейшее упоминание донхекового имени в заголовках. Ему интересно, как там его диссертация, его командировки, его научные исследования; и чуть меньше ему интересно, есть ли у Донхека девушка, и где можно на эту счастливицу посмотреть. Марк таки смотрит: красивая и стройная, она улыбается с фотографии в уголке газетной страницы, черно-белого квадратика пять на пять – ни внешность, ни одежду практически не разобрать, но она стоит рядом с Донхеком, элегантно положив руку ему на плечо, и Марк вычитывает, что ее зовут Ким Джису, она дочь ректора и в прошлом – первая красотка университета. Пока что Марк не понимает, рад он за Донхека или нет, но скорее да, и все это получается как-то сумбурно, потому что внутри у него трепещет прежде неизведанное и колкое чувство ревности, словно из его жизни изъяли и вырвали кусок чего-то необратимо важного. Будто у него забрали и детство, и прошлое. / Успешную защиту диссертации Донхек идет отмечать в баре, приглашая всех, кому не лень прийти, а у Марка в том самом баре – по чудовищному и смехотворному стечению обстоятельств – назначена деловая встреча. Он прячет синяки и ссадины на коже под тканью темной водолазки, берет себе стакан воды без газа и пьет ее так долго и муторно, как будто когда допьет до конца, – наступит конец света. И в этот самый момент, когда Марк даже не успевает допить, он таки наступает: кто-то открывает дверь бара, громко и шатко, будто с ноги, и внутрь вваливается шумное облако людей, людей смеющихся, переговаривающихся, громко обсуждающих что-то и скандирующих неразборчивые предложения. Марк тайком в этом облаке замечает: Донхек, тот самый Ли Донхек из детства, который рассуждал о смерти и смертности, в радостных и беспечных объятиях слегка пошатывающейся на каблуках Ким Джису, с лучезарной улыбкой оглядывается по сторонам и кричит что-то о том, что сегодня все пьют за его счет. Остальные в свою очередь подхватывают его энтузиазм и начинают громко одобрительно кричать и аплодировать. А Марк Ли все это время – сидит, замерев, за пустующим столиком, потому что его деловой партнер опаздывает уже почти на полчаса, и, охлаждая внезапно вспотевшие от волнения ладони стаканом холодной воды, просто неотрывно смотрит Донхеку вслед. Так долго и пристально, что это наверняка уже сто раз можно было почувствовать лопатками. Но Донхек остается таким же беспечным, как в детстве, и не чувствует – н и ч е г о. / Сталкиваются они внезапно и странно, возможно, совсем не кинематографично, не так, как хотелось бы Марку, чтобы они столкнулись, если бы неизбежно пришлось. В уборную бара ведет узкая деревянная лестница в подвальное помещение, где темно и лишь ярко-розовые неоновые лампы пестрят под низким потолком. Минхен тщательно вымывает руки под напором теплой воды, смотрит в зеркало на свое измученное отражение, давно не видевшее снов, и в какой-то момент замечает – силуэт за его спиной, утонувший в полутьме, шаткий, размытый, будто из смешанной акварели, но даже так – слишком знакомый, чтобы происходящее можно было счесть за случайность. Донхек подходит ближе, вплывая в неоновый свет, что тут же освещает его лицо – большие пытливые глаза и бледно-миндальную кожу, – и просто смотрит на марково отражение, как если бы они снимались для постера драмы. Запоминает его, изучает, чтобы после перенести черной тушью в выцветший потрепанный скетчбук. Вверху, под потолком, гудит музыка, и топот чужих ног настырно бьет по вискам. Они встречаются вот так: на обрывке полуслова, под бездарный клубный бит, в дешевом розовом свете, возле двери уборной, терпко пахнущей дешевым освежителем воздуха. Марк быстро вытирает руки бумажным полотенцем и, солгав, что ему нужно покурить, отталкивает Донхека в узком проходе и почти взлетает по лестнице вверх. Донхек смотрел прямо в глаза сквозь грязное зеркало так, словно очень сильно хотел поведать Марку все-все-все, прежде чем это странное наваждение исчезнет, растворившись в пропахшем дымом и пылью воздухе. Марку не показалось это ни красивым, ни поэтичным, но что-то у него внутри таки еле-еле пошатнулось, будто будучи сдвинутым с места первым за долгую пустынную засуху порывом свежего бриза. Донхек хотел поведать Марку все-все-все, а Марк не смог найти в себе силы сказать, что он и так все знал. Потому что лишь ради несчастных абзацев о Донхеке каждое утро перед работой покупал злосчастную газету за пятьсот вон. Минхена догоняют на улице, хватают промерзшими пальцами прямо за локоть, даже не спрашивая, хочет ли он, готов ли он сейчас говорить, когда они впервые за неисчисляемые годы снова столкнулись лицом к лицу. Может быть, Минхену даже нечего сказать, но Донхек тащит его в свою компанию с таким энтузиазмом, будто его целиком устроит, даже если он будет молчать. Он знакомит его со всеми быстро и смазано, даже с Джису, и она вежливо пожимает ему руку – еще более милая, чем на фотографиях, с проникновенным мягким голосом, пестрящая и пахнущая, девушка, о которой такой как Марк мог бы даже не мечтать. Как хорошо, что он и не мечтает. Донхек за общим большим столом выкладывает карты: как поступал, как защищал диплом, как решил взяться за диссертацию, как пошел по родительским стопам и посвятил себя науке, как громко и радостно плакал, впервые увидев свое имя в городской газете. Не какого-то другого Ли Донхека, коих в Сеуле, наверняка, были целые сотни, – а именно свое. Он говорит это все будто бы для каждого из собравшихся, но на самом деле он не прекращает пристально смотреть на Марка, будто надеется отыскать в его глазах неподдельный интерес. И он находит. Даже несмотря на то, что Марк уже прекрасно знает все услышанное из скудной донхековой биографии на «Википедии», он слушает каждое слово, как впервые, и как впервые выпивает эту историю до самого дна. Никогда он еще не болел за чью-либо жизнь и успех настолько сокрушительно сильно. И лишь на истории про их знакомство с Джису у Марка что-то неспокойно подрагивает в сердце, которое, как казалось, давно разучилось чувствовать, сострадать, болеть. Сейчас оно – чувствует, сострадает, болит. И неясно, что оно хочет этим сказать. Марк не понимает, на каком языке с ним говорит его сердце. / В тот вечер Марк дерется с кем-то из донхековой компании. Он не запоминает ни имени, ни лица, просто какой-то напившийся до полусмерти урод начинает приставать к девушке, которой этого совсем не хочется, а Марк замечает все и вступается. Кто-то начинает разнимать их, но это не Донхек; Марк не чувствует его рук на себе, а потом уже видит – Донхек отводит в сторону Джису, чтобы она не смотрела на драку, обнимает и что-то успокаивающе шепчет в висок. Пока Марк тыльной стороной ладони зажимает кровоточащий нос. Возможно, ему немного хочется, чтобы это его Донхек успокаивал, чтобы донхековы руки были на его плечах после, а не маленькие ладошки перманентно заботливой Чеен, к которой Марк приезжает после. Садясь в такси, зажимая нос комком бумажных салфеток из бара, Марк еще какое-то время смотрит на Донхека, опустив стекло, когда диктует нужный адрес. Машина трогается с места, Донхек остается позади, растерянный, будто едва обрел нечто важное, как тут же это потерял, – и Марк чувствует себя странно похоже. Сегодня он не собирается домой. Сегодня он собирается получить еще. / «Оживи меня». – Может, хватит уже? – Чеен жмет мокрую марлю к его сбитым костяшкам. – Пожалей себя. Она имеет в виду: «Пожалей меня». Марк не жалеет. / Домой он приезжает вымотанный и просто падает лицом в подушку. Отключается моментально, спит до самого утра, а утром просыпается от бесконечной череды уведомлений – около десятка пропущенных вызовов с нового донхекова номера. Марк думает, что ему это все снится, а потому он, как наивный герой дорамы, отвешивает себе слабую пощечину. Героическим усилием воли заставляет себя пойти в душ, смывает засохшую кровь, бросает одежду в стиралку, идет на кухню и делает кофе, долго держит тлеющую сигарету над улицей, вытащив руку наполовину из кухонного окна, и все это время думает, стоит ли перезвонить. Когда он делает это, Донхек даже не здоровается: – Ты в порядке? – врезается в и без того раскалывающуюся голову, словно ультразвук. – Я так переживал, ты сначала подрался, а потом уехал и ничего нам не сказал, я звонил тебе, но телефон был выключен, а контактов твоих знакомых у меня не было и, черт возьми, ты так меня перепугал, я просто- – Донхек, – Марк прокашливается, таки раздавливая сигарету о подоконник и оставляя покоиться там же. – А? – Спасибо. И вдогонку: – Лучше заботься о самом себе так же. Он вешает трубку прежде, чем успевает услышать ответ. / Донхек не прекращает ему звонить и даже писать тупые смски раз в несколько дней. Он шлет ему стикеры в чате, ссылки на какие-то научные статьи, и Марку даже приходится в ответ сделать вид, что ему интересно, а не больно-больно-больно так, что хочется тотчас закрыть диалог, добавить номер в черный список и никогда о нем не вспоминать. Но с другой стороны. «Подбадривай его, – зачем-то просит марково нутро, – он просто хочет вернуть себе друга». Отлеживаясь на кровати в выходной, Марк долго и задумчиво смотрит в открытое окно диалога. Донхек был в сети час назад, маленькая, сделанная на профессиональный фотоаппарат, черно-белая фотография кинематографично глядит на Марка в ответ с маленькой круглой иконки в углу. Будто с шершавых страниц всех тех газет, что он читал. Марк думает: «Но я не хочу с ним дружить. Кто я такой, чтобы дружить с ним?» / Донхек зовет Марка к себе, выпить, предупреждает, что будут еще несколько его друзей, и почти на коленях просит Марка ни с кем не драться. Марк зачем-то по-мазохистски соглашается, и когда он приезжает, то Донхек дружелюбно придерживает его за предплечье, представляет всем тем, кто его прежде не знал, как своего «друга детства». Марк приветственно улыбается, и в этой улыбке даже почти не различается боль. И верно – Марк скрывает ее, подлую, мастерски искусно. Только пока не идет на кухню – мешать виски с ледяной колой. Донхек семенит за ним, взъерошенный и в расстегнутой рубашке, останавливается и опирается плечом на холодильник, где куча магнитов из всех уголков мира, и, черт побери, Марку так много нужно ему сказать, как он вырос, как он ему нравится таким, как хочется с ним целоваться, даже если это не будет значить ничего. Выпитый виски подкатывает обратно к горлу, обжигает адамово яблоко, и Марк почти произносит это все одной средневековой эпопеей, но вдруг- – Нравится здесь? – Донхек складывает руки на груди. – У тебя? – Марк уточняет, стоя вполоборота и глядя на него из-под челки. – Предупреждаю: здесь есть правильный ответ, и есть – не совсем, – тень лукавой улыбки проскальзывает на донхековом юном лице. – И что будет, если я промахнусь? – Марк ставит пустую стеклянную бутылку на стол. – Я придумаю для тебя наказание. Марк беззвучно смеется. «Хотелось бы, чтобы наказанием был твой поцелуй». «И наградой – тоже». / Когда весь алкоголь заканчивается, а за новым никто не хочет идти, Марку остается допивать остатки колы на балконе и тянуть полной грудью воздух, сейчас кажущийся каким-то морозным. Дверь на балкон скрипит и тихо-тихо отворяется, и Марк уже знает, кто последовал за ним по пятам – наверное, жутко соскучившись, не имея достаточно силы духа, чтобы отцепиться. Марк бы очень хотел, чтобы Донхек от него наконец отцепился. Или чтобы соскучился. – А в Эфиопии, кстати, очень красиво, – мечтательным тоном вспоминает Донхек, когда они сидят на табуретках почти под голым звездным небом и пьют колу из жестяных банок. Вне контекста, просто чтобы разбавить чем-то молчание. Марк принимает его игру, но мысленно хочет добавить: «Наверное, потому, что там был ты». Донхек всегда казался чем-то непостижимо далеким, сиянием в сердцевине цветущей долины, будто звезды раскрыли свои люминесцентные панцири и посыпались пылью на вершины заснеженных гор. Даже руки его повсеместно были другими – тронутыми жарой далеких земель, искупанными в золоте и солнце, и Марку было интересно, какая на вкус его кожа, если ее целовать. В реальность бросает трамплином. – Ты видел много всего. Марк не знает, зачем говорит так, но его поганая вредная сущность хочет добавить: «Ты видел так много всего за такой короткий отрезок времени, а я, прожив столько же на Земле и даже чуть больше, успел повидать только офисные бумаги, молочную пленку на кофе и то, как кровь носом красит рубиновыми пятнами асфальт. Меня били, а я не чувствовал. Меня били, а я не чувствовал, я прекращал чувствовать постепенно, терял свои тактильные сенсоры, и это казалось мне магией, потому что не чувствовать ничего означало не чувствовать ни любви, ни боли». Сейчас Марк чувствует и любовь, и боль. На прощание Донхек жмет ему руку – крепко и долго, однозначно, возможно, даже слишком однозначно для них двоих – людей, у которых все и всегда получалось как-то размыто. Марк подмечает, что у Донхека классный парфюм, а подбородок побит дробью эфемерных царапин от бритвы; все эти мелочи выдают взрослость, с которой почему-то очень больно сталкиваться лицом к лицу. Марк находит силы вытянуть губы в улыбке, как если бы он провожал Донхека в армию или длинное путешествие, смотрит немного сверху на его идеальную вытянувшуюся осанку, приглаженные медные волосы и то, как мимолетно он поправляет кончиками пальцев воротник рубашки, когда говорит. – Я улетаю снова через неделю, – только и говорит Донхек, но за этим скрывается еще много всего: Я улетаю через неделю, и это значит, что я хотел бы провести эту неделю с семьей и друзьями, родными и близкими, прибраться в квартире и собрать свои вещи и мысли в кучу, а еще с доброй помощью крестной феи превратиться из пижамного монстра в солидного человека – ну, знаешь там, смокинги и галстуки, запонки на манжетах и прочая ересь, от которой я давно отвык, сросшись со своей изумрудной толстовкой «plants are friends» за десять долларов с ибея. То, что я хочу сказать, – не мешай мне, пожалуйста. У меня новая жизнь, хорошо? Марк был бы большим дураком если бы ослушался или если бы склонил голову в немом повиновении? Как бы то ни было, с новым появлением Донхека его жизнь меняется, и он хочет показать, насколько благодарен за это. За то, что теперь существует что-то еще – неубедительное и слабое, но так или иначе – не дающее ему доломаться окончательно. Глупая ирония. За день до рейса он появляется на пороге донхековой квартиры, драматично и безвинно, без большого букета, но с открытым нараспашку сердцем, будто невесть кого он собирается туда впустить – или давно впустил. – Ты один? – спрашивает Марк, и в его солнечном сплетении маленьким огоньком теплится надежда на то, что да, один, и они смогут поговорить по душам, как раньше, как в детстве. – Джису уехала на работу утром, – как ни в чем не бывало отбрасывает Донхек, – проходи. Марк слушается. Донхекова квартира просторная и аскетичная, парадоксально – чистая, как новый, нетронутый химической краской холст, но в то же время – переполненная и захламленная. Возможно, потому, что сегодня Донхек как раз собирается в свое новое путешествие. Марк не спрашивает об этом – ему кажется, что слышать будет гораздо больнее, нежели просто воображать. За это время поменялся не только сам Донхек, но и все, что его окружало. Кроме Марка. Марк остался перманентным, застрявшим в офисе и делах, по ночам дерущимся на улице, чтобы попытаться пробудить в себе жизнь. Вспомнить, что когда-то она его в засушенной пустыне вместо души, под стрелами ребер, была. Они только вдвоем. Здесь тихо и прохладно; бесшумно работает кондиционер. Донхек – поясницей в тумбочку, руки – в карманах, – медленно приподнимает подбородок и смотрит на Марка призывно. Будто беззвучно – «Ну, поцелуй меня уже. Возьми то, за чем пришел. Ты же за этим?» Все вокруг подначивает Марка поддаться. Чужие голые предплечья, неприкрытые, как обычно, рукавами рубашки, загорелая кожа, беззащитно перманентно поблескивающая, словно после какого-то крема. Пахнущая – как и весь Донхек – летом, детством и теплом. Марк подходит ближе и окольцовывает пальцами чужие теплые предплечья, скользит грубыми от сигарет подушечками по контрастирующей своей мягкостью коже и ждет, пока Донхек посмотрит ему в глаза. Марка сводит с ума то, как Донхеку даже не нужно решаться, – он просто делает это смело и открыто, заглядывает в самую душу, как если бы ждал этого момента столько, сколько себя помнил. – Мне нравится здесь, – таки решается на ответ Марк и следом накрывает чужие губы осторожным сухим поцелуем. За мгновение до того, как он делает это, – Донхек в немом ожидании прикрывает глаза. Отстранившись первым и отвернув в сторону лицо (но все еще не вырываясь из марковых почти-объятий), он беззвучно усмехается. – Считай, что это было твоей наградой. / Марк не решается касаться его ни секунды больше. Он просто не может. Дабы сгладить неловкость, он предлагает помочь собрать чемодан, и все оборачивается тем, что они просто сидят на полу спальни и перебирают вещи, а Донхек с ребяческим увлечением и энтузиазмом в глазах рассказывает об истории каждой, если, конечно, помнит. Марк смеется и неосознанно жмет крепче к себе его разноцветные футболки, лишь бы отхватить немного больше и хоть отдаленно запомнить, как пахнет каждая из них. К вечеру приезжает Джису и встречает Марка с искренней улыбкой, чего он сам не может сделать в ответ, как бы ни заставлял себя. Когда она обнимает Донхека и миролюбиво целует в висок, Марк почему-то думает, что она собирается поцеловать его в губы следом, и спешит отвернуться. В эту же минуту Донхек сверлит долгим задумчивым взглядом его затылок. Потом Марк выходит на лестничную клетку – покурить, и Донхек – по детской привычке – следует прямо за ним. Пока Марк дрожащими руками пытается поджечь кончик сигареты, Донхек долго и хаотично рассматривает его лицо: неприкрытый челкой лоб, длинные ресницы, с них опускается на кончик носа и, наконец, на губы, влажные от того, что Марк постоянно их облизывает. – Ты как котенок, – тихо смеется Донхек и Марк, глубоко затягиваясь, смеется тоже, но внутренне думает совсем другое: «Нет, Донхек. Скорее, как верная псина». – Я не хочу тебя отпускать, – полушепотом хрипит Марк, упираясь свободной ладонью в подоконник, а другой – крепко держа сигарету, словно в ожидании, что она дотлеет до фильтра, а потом сгорит вместе с фильтром, а потом обожжет его пальцы, рукав рубашки и Марка всего, оставив от него не больше горстки пепла на бетонных подъездных ступеньках. – Я только тебя отыскал и не хочу терять снова. В ответ на это Донхек только шумно вздыхает и отводит взгляд к грязному пыльному окну. Марк продолжает. Он хочет высказаться, выпустить это все из себя, пока у него есть возможность. А потом он навсегда забудет о том, что здесь случилось, что случилось несколькими неделями ранее, забудет даже колу под звездным небом и то, что кожа у Донхека горячая-горячая, даже когда ему самому холодно; он забудет и сотрет, он напьется и поедет к Чеен, потому что Чеен его всегда любит и ждет, в отличие от Донхека, которого слишком забавляет эта тяни-толкай игра. Будто его к Марку – магнитом, физически и телом, но мыслями – Донхек отмахивается и на всех парах несется прочь. Только Марку не весело. Совсем нет. Он приоткрывает окно и отправляет в полет потраченную практически зря сигарету, а потом снова берет Донхека за предплечье – не нежно, как делал это в комнате, а резко и грубо, нарочно надавливая, чтобы сделать больнее. – Что ты… – и Донхек обрывается, потому что Марк, навалившись всем телом, вдавливает его поясницей в высокий подоконник и долго крепко целует. Он знает, что за наградой последует наказание. Он не жалеет об этом. Донхек сорвано и жарко дышит ему в плечо, мажет губами по ткани рубашки, смотрит в никуда потерянным взглядом и лишь потом – собирает в себе все силы, напрягается, затаивает дыхание и что есть духу отталкивает Марка от себя – так, что тот отшатывается назад и почти падает, если бы не грязные перила за спиной. Донхек смотрит ему в глаза с отрицанием и ненавистью, а Марк. А Марк хочет смеяться. Впервые за столько лет он чувствует себя живым. / Они возвращаются в квартиру, оба – трут тыльными сторонами ладоней губы, будто это может изменить тот факт, что они соприкасались. Донхек старательно избегает взгляда Марка на себе, а Марк – напротив – смотрит на него нарочно, ни на секунду не отвлекаясь на что-то другое. Джису как раз уходит на кухню, поговорить с кем-то по телефону, и они остаются в комнате вдвоем. – Неправильно это все, – смелея, первым нарушает молчание Донхек. – Не должно было быть так. – Как? – Марк делает вид, что не понимает, присаживаясь на край письменного стола. – Так, как ты сделал. – Я и без тебя знаю, что сам виноват во всех своих ранах, – Марк соскальзывает со стола и подходит к кровати, где бесхозной кучей валяются помятые донхековы футболки. Он берет самую верхнюю, ярко-красную, не выстиранную и еще пахнущую чужим парфюмом. Долго сжимая ткань в руке, он поднимает на Донхека взгляд. – Хорошей дороги тебе. Хорошей жизни. Всего самого наилучшего. И проходит мимо, едва-едва задевая его плечом, комкая в руке без спросу отобранную футболку. Дверь квартиры оглушающе громко хлопает ровно через минуту. Маково-алая тряпка мятой футболки пламенем жжется о шершавую кожу ладони. Отойдя от подъезда на несколько шагов, Марк не сопротивляется порыву и оборачивается, высоко вскидывая голову. В донхековом окне призывно горит свет.