Годовщина

Очередная годовщина приходит в дождливый осенний вечерок, из тех серо-рыже-коричных вечерков, когда ничего не надо делать и в холодильнике еще есть остатки магазинного пирога под целлофановой пленкой, когда можно пить бессчетную чашку чаю под марафон какого-нибудь былинного британского телешоу, под храп сонного соседа или сонного кота. У Кроули в холодильнике не бывает пирогов. У Кроули в холодильнике вообще ничего не бывает, кроме планочек для мышей-суицидниц. Азирафель смотрит в арктическую пустоту, покачивает головой и тащится к лакированному телефону, выбивать зазубренный номер доставки японской еды. Расплачивается наличкой с курьером в запотевшем дождевике, звонко желает ему хорошего дня и плюхается обратно на кожаный икеевский диван. — А они учатся, ты посмотри! На экране домашнего кинотеатра Дель Торовский костлявый ангел перебирает пальцами. На диване Кроули устраивается поудобнее, положив голову на ангельские колени. — Выглядит неплохо. — Глаз, конечно, должно быть побольше, но посмотри, они ТАК стараются! — Азирафель взмахивает палочками, разбрызгивая по подлокотнику капли соевого соуса. Кроули вытирает их молча. Из «суши» он признает только печево в ракушках под сырной корочкой. Азирафель знает и не глядя протягивает ему мидию за мидией, маленькими, птичьими кусочками. От него пахнет соевым соусом и лососиной, ландышевым одеколоном из старомодной квадратной посудины. Кроули улыбается. Его заливает особая, жадная нежность, будто ему доверили целую прорву секретов. Если их сложить, получится такой оземлившийся ангел, бывший хранитель запретного древа. Славное чувство. Только свое. Как держать в руках свежевылупившегося ужонка. Никто из этих душных серафимов в латах не знает, что Азирафель может часами метаться в книжном между двумя почти одинаковыми подарочными изданиями, что он всегда подкрашивает волосы в цвет своих перьев, что он любит какао, а от кофе у него «сердечко пошаливает», если конечно не считать какую-нибудь милую чушь с котиками из молочной пенки в японских забегаловках. Что Азирафель удивительно хрипло дышит и почти никогда не стонет, что хватается за уголки подушки, что смотрит потом свинцовыми, как небо в тот самый первый ливень, глазами и целует в лоб. Никто не знает, каково встречать с ним каждое ленивое безбудильниковое утро, просыпаться, шипя от солнца, чтобы он рассмеялся и выпустил крылья. Как уютно валяться под ними, как в перьевом шалаше, глядя на улыбку повторенную бесконечно в десятках все тех же серо-зеленых, прищуренных глаз, и целоваться пока во рту не пересохнет. У душных серафимов есть вполне себе обитаемый, физический дом в верхних слоях атмосферы. Азирафель носит ощущение дома с собой, как черепаха. Кроули помнит, как приползал в Эдем после падения, медленно скользил в траве, под «гармонию песнопений», и как-то так получалось, что слух сам раскладывал хор на куски, и в каждом слоге выцеплял голос, не тянущий ни одной мало мальски высокой ноты. И оставалось только отплевываться, шипя от осознания, что ему, по сути, не очень-то хочется так вот распеваться каждый день на золотом постаменте, на потеху зевающим людям. Хочется слушать. Хочется орать потом на папоротники, чтобы росли пышнее, чтобы тебе задевали плечо пушистым крылом и говорили, дескать, ты, дорогой, слишком с ними суров. — Гляди-ка, и с крыльями обсчитались. — Да… И то верно… Кроули тянется к нему, протискивает змеиный язык сквозь чужие мягкие губы, потрескивает, как гремучая змея. Азирафель замирает. Вздрагивает. Фыркает и тихонько ворчит: — Изыди, бес коварный. Кроули плюхается обратно к нему на колени. Раздвоенный язык дрожит между губ, в уголках глаз расползаются веселые морщинки. Азирафель пристально вглядывается в мерцающий экран. Азирафель совершенно точно не краснеет, а если и краснеет, то что с того, ему не привыкать краснеть за некоторых чешуйчатых бесов, еще со времен до грехопадения. Не Кроули пришлось стоять часами (хотя, тогда они еще не придумали ни часов, ни секунд), с ухающим сердцем выслушивая списки ангелов отреченных, оправданных, развеянных в сияющую пыль. Легко. Спасибо, Господи, легко отделался. Потом приполз, шурша, как ни в чем не бывало, поболтать, забраться к нему на колени, посмотреть, как удаляются за стеной Эдема две темно-коричневые точки. А Азирафель что. Азирафель ничего не сказал. Что тут скажешь? «Покайся, вернись, я тебя люблю»? Он, вообще-то, на тот момент еще был приличным херувимом, который ни за что бы не подумал, что когда-нибудь, в такой ленивый осенний вечерок, в стерильной квартире под очередным развесистым фикусом его будет ждать иллюстрированный сборничек художеств одного Ирландского аббатства, где какое-то время Азирафель жил, разводил пурпур и лазурь, чтобы потом изводить Кроули рассказами про монашескую живопись, развалившись поперек чешуйчатых колец в своей келье, отводя закорючку чужого языка от виска с очередным: «Нет, понимаешь…» И что бы сказал тот правильный херувим про тот одинокий, жаркий осенний вечер, в совершенно безнадежной дыре в, кажется, Москве двухтысячных, когда Кроули просто оставил ему краску для волос того самого оттенка и маникюрный наборчик на застиранной гостиничной наволочке. Сам Кроули в тот год получил диск, любовно обернутый в бумажку с совушками и открытку с аккуратным сердечком. Пробка вылетает из бутылки с сухим хлопком. Кроули кое-как, извернувшись, разливает шампанское по бокалам, протягивает один Азирафелю, чудом не проливает ни капли. — Что, ангел, за мир? Азирафель чокается с ним, пить не спешит. Смотрит как дрожит чужое горло, бледное, как питонье брюшко, как Кроули прищелкивает тонким языком и прикрывает глаза. Азирафель улыбается. — За мир. За мир, дорогой.