Противоположности притягивают

«Des goûts et des couleurs, il ne faut pas disputer»* — как гласит одна из строк в сборнике французских цитат. Кроули не увлекается чтением литературы, он до последнего считал и будет считать, что это занятие принадлежит полностью Азирафаэль, она после Парижской казни добавила в свой ассортимент пару книг на французском. Который, черт его дери, Кроули считает самым беспощадным и ломанным языком всех времён: тебе словно сжимают язык тисками и медленно выкручивают в обратную сторону, заставляя при этом говорить что ни попадя. Сам Сатана до такого изощрённого способа мук ещё не додумался. Азирафаэль совсем не на удивление, выучивает французский язык меньше, чем за два года, а на третий уже свободно может говорить на нем, правда к окончанию всех людских бед и революций, все забывается, а в Париж уже особо и не тянет: благо люди умеют переносить кулинарные таланты из одной страны в другую. Демон в их последнюю встречу не многословен, выглядит достаточно задумчиво и витает в своих тяжких думах, он подвозит Ангела после ужина до ее книжной лавки, салютует на прощание из окна авто и исчезает в ночном мраке, оставляя ее в полном одиночестве. Последнюю тысячу лет Кроули уверяет себя, что Азирафаэль — не в его вкусе: она буквально выжигает ему глаза своими чересчур белоснежными крыльями, носит кремовые платья, лодочки на маленьких каблучках, заливисто смеётся и совсем невинно строит глазки мужчинам. Демон готов поставить свою голову на отсечение, что в этой сахарной-ванильной конфете есть своя капля горести, точно той, из которой он сам полностью соткан. Возможно, Азирафаэль даже сама не замечает, как взгляд ее небесно-голубых глаз влияет на мужчин, но скорее всего, это просто врождённое женское обаяние. Кроули не знает, как там у других демонов дела обстоят с отношениями, но признаваться самому себе, что Ази дьявольски прекрасна — он не может. Все блудницы, коих он повстречал на своём пути немало, никогда не сравнятся с Ангелом, чья кожа пахнет любовью и райскими источниками. За эти шесть тысяч лет Кроули изучил свою подругу от пят до макушки и в нем с каждым разом остаётся все меньше сомнений, что она — тот самый сорт, способный свести его с ума. Азирафаэль по-своему прекрасна: она забавно оттопыривает мизинчик с золотым перстнем, когда пьёт чай, порхает по земле на каблуках, словно бабочка, с детской тревогой в глазах волнуется за свои книги, словно они живые, но превосходней всего — ее удивленная реакция и улыбка, которая появляется следом, когда Демон вовремя приходит, чтобы спасти ее. Ангелы не позволяют себе излишеств с людьми, а с демонами — так и подавно, им даже нельзя общаться, а она вопреки всем запретам, оставляет на прощанье поцелуй на его щетинистой скуле и смущённо заморгав ресничками, упархивает обратно по своим делам. Один поцелуй. Всего одно касание. А Кроули пытается привести себя в чувство вот уже сотню лет. И надоедливая мысль о том, что на вкус, она должно быть превосходнее тысячелетнего вина, заседает в голове. Демон избавляет себя от этих глупых размышлений, но стоит знакомой, белой макушке мелькнуть в толпе людей, как мысли вихрем возвращаются. Азирафаэль не признает их отношения, да что уж там, она не признает даже сам тот факт, что они друзья, складывает руки в замок и опускает ниже пояса, аристократической походкой удаляясь восвояси. Лет десять тысяч назад, Кроули скорее выжег бы себе язык святой водой, нежели признался, что нуждается в Ангеле, искусить которого не то жалко (ведь сразу после она может растерять все эти превосходства) не то обидно для себя потерять такого честного и искреннего друга. Душа Кроули черна, как смоль, так что ее не разглядишь, там с момента падения с небес не наблюдалось ни одного существа, способного так сильно зацепить падшего Ангела. Демон не хочет поступать так с Азирафаэль, портить ее, чтобы, когда ее свергли с небес, она обломала себе все крылья, ощутив при падении в Ад прежде нестерпимую боль, благодаря которой Кроули стал собой. Но ему тяжело изнывать от желания каждый раз рядом с этим Ангельским созданием, Сатана бы обрушил на него реки святой воды, если бы узнал, что Демон искушается какой-то бледной пернатой задницей. Кроули вполне себе смышлёный, где-то расчётливый и только уверенность, с которой он убеждает себя, что ничего плохого не сделает для Ангела, даёт толчок для конкретного закрепления, словно у него и других дел нет. Демон приходит к ней в букинистическую лавку сразу после временного освобождения от начальства, они отмечают свои первые в этом году отпускные, напиваясь в стельку, чего себе прежде Азирафаэль не позволила бы. И в силу своих возможностей, они по-прежнему остаются пьяными, даже когда Кроули ловит ее едва не улетевшую со ступеньки под локти, Азирафаэль не спешит трезветь, быть может, ей понадобится это для всех отрицаний на завтрашний день. Кроули ощущает, как кончики его пальцев горят от сочетания ее холодных рук и собственного огня внутри. Он спешно облизывает губы, снимая вкус первосортного вина и льнет к Ангелу, словно самый настоящий фитиль вспыхивая от бури эмоций. Кроули целует ее в губы смазано, обнимает за пышные бёдра, а второй рукой проникает в пушистые, белые волосы, по ощущениям напоминающие лебединые перья. Азирафаэль ойкает, сжимается под его натиском, как ребенок, напряжённо хмурясь, пока пытается оттолкнуть Демона ослабевшими руками, но стоит его ладоням лечь на горящую пламенем грудь, как ее тело прошибает током. Вот в чем людская слабость — их организм слишком восприимчив для соблазна. Возможно, встреться она с таким прежде — знала бы, как выйти сухой из воды и не искуситься, но разум так ужасно соображает, а в Ангельской сущности сомнения борются с небесными устоями. Азирафаэль едва находит в себе силы, чтобы отстранить лицо Кроули от себя на мгновение и испуганно захлопав глазами, спросить: — Что ты делаешь? — О, — вздыхает Демон, и если бы не алкоголь, он бы даже сумел закатить глаза. — Будто не видно. После этих слов, он припадает губами к белоснежной коже на шее, умело скользя влажными поцелуями выше. — Нам нельзя, нас накажут, это блуд! — словно мантру твердит то ли себе, то ли ему Азирафаэль, и Кроули затыкает ее поцелуем на очередном слове «блуд». Она дьявольски хороша: прохладная кожа на ощупь, как весенний дождь, белые кудряшки волос едва достигающие кончиков ушей, пахнут так искушенно, что хочется втянуть весь этот запах в себя без остатка, а бёдра, эти великолепные пышные бёдра, которые Ангел прячет под широкими подолами юбок, заканчивающихся у колен, так что конец ткани ему и не сразу удаётся подцепить. Кроули не врал, когда говорил, что готов уйти с ней восвояси, наплевав на апокалипсис, но Ангел по-своему наивна, уверенная, что они разные и быть им разными всегда, не имея никакой связи друг с другом. Каждое ее движение, каждое детское выражение лица и невинные попытки спастись, разжигали в нем огонь снова и снова, ещё начиная с момента первой революции, когда Азирафаэль блистала во множестве белых, пышных платьев, утянутая корсетом, с высоким жабо** чуть ли не до ушей; с бархатными перчатками ванильного цвета, изящно двигающаяся в танце с партнёром. И по сей день, она остается исполнена любовью к тем серым и унылым временам, жалея, что больше никогда не сможет одеваться так же изящно из-за современной моды. Кроули на этот случай дарит ей белоснежную блузку с высоким, кружевным воротом на день святого Патрика, и ощущение такое, словно его одновременно повысили до правой руки Сатаны, и тут же опрокинули в святую воду, окликав самым добросердечным демоном. От такого сравнения мурашки по коже бегут, но реакция Азирафаэль стоит того: она удивлённо вскидывает брови, откладывает недочитанную книгу на стол и встаёт, чтобы принять подарок. — Это так мило, — произносит она с привычной скромной улыбкой, прикладывает блузку поверх пышного платья и переводит взгляд на Кроули. Он кивает ей с натянутой, слегка гадкой улыбкой, оставаясь в образе пакостного существа до последнего, а Ангел смотрит на него все ещё с некой смущённостью. — Могу я тебя как-то отблагодарить? — она откладывает подаренную вещь на стул, нежно складывает ладонь о ладонь, делая шаг ему навстречу, отчего подол ее персиковой юбки колышется. Кроули закатывает глаза, забыв, что под тёмными очками ничего не видно, и скрестив руки на груди, отвечает: — За такую мелочь не благодарят, Ангел, — да, святая вода добытая прямо из церкви и клочок тряпицы имеют огромную разницу, так что для Кроули это действительно неважно. Он всего-таки принял ее приглашение на чаепитие. — В таком случае, позволь мне отблагодарить тебя такой же мелочью, — Азирафаэль только думает обернуться и предложить ему чашку чая, когда Кроули обрывает ее тем, что вытаскивает руку из кармана штанов, кивая указательным пальцем на свою скулу. — Кроули, — вздыхает она с сожалением, будто даёт сразу понять, что не может этого сделать. — Один поцелуй, он ничего не изменит, ты же не собираешься прыгать со мной в кипящую лаву и предавать своих. Азирафаэль наивна до чертиков, так что сжимает свои губки бантиком и сдается — чмокает его в щеку, задев случайно носом ободок очков и Демон усмехается. Вот теперь им уж точно можно выпить чай. Мир начали делить на белое и чёрное ещё с самого начала, плохое и хорошее, будто два конца одного пера, которое смачно окунули в чернила. И то, что они делают, искушая, вкладывая друг в друга частичку самих себя, в итоге доводя все до сумбурных поцелуев в узком коридорчике — грех и благодеяние в одном. Азирафаэль прекрасно понимает, что сейчас она буквально разрушает стены внутри себя, впуская блуд в душу, разрешая греху насквозь пропитаться в ее сущности, и остаётся только надеяться, что Всевышняя ничего не видит и не слышит, а то ведь стыд какой. Кроули весь горит, чувство такое, словно его толкнули в адский костер, где веками сжигают Ангелов, она грязная, переминает от него горячие стоны, когда ловкая рука скользит между бёдер, и что самое ужасное — принимает это прямо здесь и сейчас. В данную минуту нет ни белого, ни чёрного. Ни темного, ни светлого. Это словно смешение буйных красок, они одинаковы равны сейчас, эта мысль заставляет храбреть и Демон удивлённо смотрит на Азирафаэль, когда она жмётся к нему ближе, поддавая на ласки, словно кошка. И всё-таки, обитать в человеческом облике прекрасно. Но ещё прекраснее — чувствовать рядом с собой полную противоположность.