Одна апрельская ночь

Москва. Обычная апрельская ночь. На улице тишина, ведь уже наступил четверг, и большинству людей завтра надо на работу. Кутузовский проспект едва-едва подсвечивается, а машины практически не ездят. Казалось бы, жизнь в полвторого ночи практически замерла, и только величественная гостиница «Украина» приманивая иностранцев своими яркими окошками, готова принимать гостей круглосуточно. Простые советские граждане уже давно спят, и видят десятый сон, в котором предвкушают, как они проведут свои последние апрельские выходные, за которыми грянут майские гуляния, дача и прочие маленькие радости. Почти все окна зашторены, ведь завтра обязательно будет солнечно, и никому не хочется утром щуриться от солнца, собираясь на работу. Вот только одно окно, как раз с видом на «Украину», открыто настежь, и из него льется мягкий свет, похоже, что от настольной лампы. Человек, что живет здесь, не может спать в эту ночь. Потому что сегодня 27 апреля 1990 года. И этот человек – Борис Евдокимович Щербина. Две ночи в год он позволяет себе полностью погрузиться в воспоминания и отключиться от внешнего мира. Мог бы позволить себе и больше, вот только какой в этом смысл, постоянно прокручивать в голове уже сказанное и сделанное, выдумывать, что можно было бы сказать и сделать. Прошлого не воротишь. Со дня Чернобыльской аварии прошло четыре года. Со смерти Валерия Легасова – два. Самому Борису осталось жить от силы полгода. Многое изменилось после Чернобыльской катастрофы. Прежде всего, наверное, сам Щербина. Иначе бы он не сидел здесь, за столом с бутылкой водки и не оплакивал бы человека, который, казалось бы, сделал свой выбор сам и совершил самоубийство. Вот только выбора, на самом деле, у него не было. У них – не было. Разумеется, Борис старался сделать все, что было в его силах. В конце концов, он все еще оставался заместителем председателя совета Министров. Он смог убедить Горбачева, что абсолютно неразумно запирать Легасова в какой-нибудь богом забытой деревне, что это абсолютно нелогично и вообще, об этом могут прознать иностранные журналисты. Что лучше оставить ему его советскую квартиру, ведь так проще будет следить за ним, в том числе, и через его соседей (На самом деле, Борису так было легче, ведь так, на виду у всех, Валера был практически в безопасности). Наконец, что нужно оставить ему какую-нибудь небольшую должность в Курчатовском институте, чтобы Легасов тихонечко сидел один в маленькой каморке и занимался своими исследованиями. Которые никто не захочет прочесть. Потому что так было приказано сверху. Казалось бы, прошло несколько месяцев после суда, и советский мир как будто бы забыл о случившемся. Ошибку в реакторах никто чинить не собирался, ведь ее и не было. Злодеи наказаны, лжецы образумлены, победители награждены. Вот только Щербина совсем не считал себя победителем. Он проиграл. Проиграл эту схватку с системой. А ведь когда-то Борис считал себя частью ее. Однако, именно она забрала его, того, кто смог так сильно изменить жизнь бывшего аппаратчика за какие-то несколько месяцев. Возможно, даже сильнее, чем те радиоактивные частицы, что навек осели в его легких и переделали структуру ДНК. И теперь он сидит здесь, смотря с тоской на «Украину» и не может понять, почему им было дано так мало времени. И почему они не встретились раньше. Поначалу они ведь совсем друг другу не понравились. Валера считал его тупым формалистом, а Борис – сумасшедшим ученым. Однако, именно на плечи этих двоих легла обязанность принимать решения в ликвидации Чернобыльской аварии, а такие решения редко принимаются в одиночку. Вместе, им пришлось отправлять на смерть сначала несколько вертолетов, затем трех сотрудников ЧАЭС, потом сотню шахтеров, и, наконец, тысячи ликвидаторов. Трудности сближают людей, особенно когда почти все время сидишь в полупустой гостинице вдвоем и решаешь, решаешь, затем куришь, пьешь водку, звонишь кому-то, а потом все опять по кругу. Именно там, в той маленькой комнатке «Полессья» случилось непоправимое. На обломках крупнейшей в истории аварии выросло большое чувство, совсем не к месту, но такое удивительное. Которое, правда, убивает Бориса изнутри до сих пор, возможно даже сильнее, чем пресловутый кашель. Они так и не сказали друг другу главных слов. Борис сейчас очень жалеет об этом, а тогда, казалось бы, все просто было очевидно. Хватало одного взгляда, нечаянного прикосновения или ненароком сказанного «Боря», во время вечерней прогулки вокруг гостиницы, в ликвидаторском лагере или даже перед приемом у Горбачева. Днем они работали, помогали стране в нелегком деле по восстановлению престижа страны. А вечером и немного ночью – разговаривали, о прошлом, о настоящем, о будущем. Валере почему-то очень хотелось узнать, каким оно будет, начало последнего десятилетия XX века. Какие открытия совершат, какие теории будут доказаны или опровергнуты, какие ошибки исправлены. Вот только Борис не знает, как там обстоят дела с наукой. Единственное, что он чувствует, так это назревшие в воздухе перемены, которые он, скорее всего не застанет. После суда Щербина очень много работал. Не то чтобы он пытался забыть все, что случилось в Чернобыле. Кашель с кровью все равно постоянно напоминал ему об этом. Борис пытался отвлечься от мысли, что можно было еще что-то сделать для него и, возможно, даже увидеться. Однако, это было абсолютно невозможно, даже после первой попытки самоубийства, тогда еще, неудачной. Он, Борис Евдокимович Щербина, заместитель председателя совета Министров, был абсолютно бессилен в борьбе против системы. Его любимый Валера оказался в разы храбрее, чем он сам, на том чертовом суде, поставив на кону все, что он имел. А Борис не смог. Поэтому и сидит сейчас здесь один, в этой огромной трешке на Кутузовском, заставленной всяким хламом и гладит кошку, которая когда-то была любимицей Легасова. Борис пытался убедить себя, что, в принципе, не все так плохо. После самоубийства Валеры люди зашептались. Не только научное сообщество, но и журналисты, даже советские. Люди писали статьи, организовывали какие-то митинги, говорили об этом на радио. Политика гласности, впервые упомянутая в феврале 1986 года, начала давать свои плоды. Последователей Легасова становилось все больше, и правительство, в конце концов, решило заняться устранением недостатков на РБМК-реакторах. А это значит, что та правда, сказанная на суде, была не напрасной. Вот только слишком долго ей пришлось таиться в застенках КГБ. Раньше, как видный партийный деятель, Щербина думал, что политика гласности — это абсолютнейшая ерунда. Всякие там реформы, свобода слова, идолопоклонство перед Западом. Однако, сейчас, можно было бы достать любого робота, даже американского. Можно было бы привезти столько бора, песка, свинца, сколько потребуется. Можно было бы сказать правду тогда, в Вене. Возможно, Борис тоже ступил на опасную тропу, в глубине души поддерживая всю эту открытость и свободу мнений. Ведь абсолютно неизвестно, к чему она приведет. В конце концов, гласность в Советском союзе никогда раньше не провозглашалась. Жаль, что Борис все равно не увидит, чем это все закончится. Вряд ли за те несколько месяцев, что ему осталось жить, что-то случится. Пару недель назад Борис был на Новодевичьем кладбище. Не сдержал данного себе обещания и решил навестить Валеру раньше назначенного себе срока. В принципе, он и раньше периодически нарушал это правило. Когда Легасов был еще жив, Борис иногда приходил к его дому, садился под окнами и много курил. Он знал, что квартира ученого находится под наблюдением, поэтому большего, чем находиться почти рядом, позволить себе не мог. Интересно, о чем думал его Валера в тот момент? Часто ли вспоминал ли его, «одного хорошего человека»? Борис много думал об этом, особенно сейчас, уже будучи на пенсии. На самом деле, ему не очень хотелось снимать с себя пост заместителя. Не потому, что он потерял бы власть, ибо ее, на самом то деле, у Щербины, как оказалось, никогда и не было. А потому, что дома он был предоставлен сам себе и несчастной кошке, которая пережила своего первого хозяина. В 1988 году его отправили в Армению, возглавлять комиссию по ликвидации последствий землетрясения. Борис ощутил некое дежавю, когда летел на вертолете в Спитак с ощущением полнейшей катастрофы. Вот только напротив не сидел взлохмаченный ученый в нелепых очках, понимающий, что случилось и предполагающий, что делать теперь. Щербине пришлось решать все одному, работая за двоих. Он абсолютно не щадил себя, пытаясь сделать все возможное для тех, кого можно было спасти. Здесь с этим, все же, было чуточку проще. Обломки земли и домов – это все-таки не враг-невидимка по имени радиация. Пару раз Борис видел Ульяну Хомюк. Честно говоря, он не особо то и хотел ее видеть, хотя общаться им было запрещено. В глубине души он винил ее за то, что Валера решил открыть правду на суде. Проще ведь винить не себя, не его, а кого-то другого. ( в конце концов, почему она сама не поставила себя под удар) Да, это было сделано по совести. Однако, иногда Борис все же хотел, чтобы Валера вел себя чуточку эгоистичнее. Тогда его любимый ученый не гнил бы сейчас в земле, и они прожили бы вместе то время, что им осталось. Вот только были бы они счастливы? Вряд ли. Легасов не смог бы жить спокойно, зная, что он солгал не только всему миру, но и своей Родине. Периодически Щербина слушал кассеты, которые записал Легасов перед смертью. Не потому, что не мог запомнить их содержание (Борис выучил их наизусть), а просто хотел создать иллюзию того, что это именно Валера с ним разговаривает. Глупо, но иногда даже получалось в это поверить. Записи были найдены одним из учеников Легасова, который навещал ученого каждую неделю. Именно он и передал ему одну единственную кассету, на которой снизу карандашом было подписано «Отдать Щербине Б.Е.» Она начиналась как последняя, пятая кассета, вот только вместо финальных фраз было короткое «люблю тебя». Борис просидел так почти неподвижно несколько часов, выпив бутылку водки и выкурив пачку сигарет. Ему, конечно, нельзя столько курить, но какая уже к черту разница?.. Борис собрался закрыть окно и пойти лечь спать, но внезапно его взгляд зацепился за крохотное солнце, виднеющееся вдалеке. Оно было еще пока едва видимым, скрытым за множеством мелких облаков, из-за чего небо приобретало золотисто-голубой оттенок. Почему, когда Борис с Валерой прибыли в Припять, там никогда не светило яркое солнце?.. Неужели это радиационная пыль скрывала его? Возможно, это был до безумия глупый вопрос, на который Борис не знает ответа. Или же, это вечно хмурое небо близ Чернобыля намекало им двоим, что надежды нет?.. Но ведь она есть, Борис видит ее своими уставшими глазами и поражается, каким красивым может быть рассвет в Москве. Почему раньше он не умел ценить такие моменты и все, что ему осталось, это упиваться крупицами воспоминаний, похороненных вместе с пеплом? Каким же сентиментальным он стал к концу жизни. Хорошо, что никто, кроме него таким Бориса не видел. Да и не увидит уже. Наверное, было бы грустно не проснуться завтра. Хотя, все лучшее в своей жизни он уже увидел.