Трупы, трупы, везде трупы

* * * Чайка, прокричав нечто вряд ли цензурное, пролетела над Портом, и Дима проводил ее взглядом. Солнце еще только думало, стоит ли показываться из-за горизонта, или ну его нафиг, этот пропащий мир. Дул легкий, приятный ветер, доносящий сладковато-гнилостный аромат со стороны пассажирского порта, из города… да со всех сторон. Хотелось пойти ближе к воде, но там трупы. Они везде, но у моря особенно много. Портовые, когда поняли, что спастись не смогут, решили «уйти в глубину». Это они зря. Повсплывали потому что. А заодно, вполне возможно, отравили всю воду, и рыбы скоро тоже того. А, может, и уже того. Чума же, вроде бы, может перекидываться и на животных? Дима не помнил, успели это выяснить до того, как накрылись все коммуникации, или еще только предполагали. Эта чума, кажется, вообще все может. Возможно, что уже все на земле — того. Кто ж теперь узнает? Трупы, трупы, везде трупы, Охровичу и Краснокаменному бы понравилось. Если они живы. Живы ли? Хрен его разберет. С них станется потанцевать на костях умирающего мира и прочитать бордельный инструктаж вместо эпитафии. Это если им повезло. Или повезло тем, кто умер первым, чтобы не наблюдать всего этого? А, леший. Бесполезно теперь об этом думать. Не мог представить себе всемирную жопу? («Пандемию», дебил!) А всемирная жопа (да знаю я, идиот) все равно случилась. Дима глупо хихикнул. Какая разница, слетел ты с катушек, или нет, если зрителей, чтобы восторгаться зрелищем, не осталось? Медицинский корпус сдох первым. Туда ему и дорога. Не надо было отдавать им вилонскую грязь. Не надо было вообще ни с чем связываться, а тихо и мирно повеситься тогда, когда Гуанако впервые «умер». Потому что медицинская гэбня налажала по-крупному, так, что крупнее не бывает. То ли выпустили вообще новую разновидность чумы, то ли разбудили степную, которая мутировала в нечто невообразимое — разбираться стало некому. Начальная-то стадия была почти как у водяной чумы: симптомы, схожие с ОРЗ, кашель, постепенно растущая температура. Можно было подумать, из Порта-таки что-то просочилось в другие страны, и это не так уж и страшно, ведь лекарство есть, и можно все исправить. А потом ка-а-ак хрясь! — и чума. И неизлечимая. Ничем. Никак. Ни у кого. Считанные единицы оказались не заражены. По какому принципу не выяснено. Не успели выяснить, хотя и пытались. А теперь — трупы, трупы, везде трупы. Дурацкая фраза намертво засела в голове и не хотела уходить. А как ей уйти, на крыше Святотатычевой каморки-то хорошо, но стоит опустить взгляд вниз… ну, вы поняли. Впрочем, на улицах их меньше. Многие предпочли умереть дома, когда надежды не осталось. В родных, так сказать, стенах. Еще больше в больницах. Вот туда точно не следует соваться. Как и в любые места скопления людей, в том числе и Университет. Попельдопель умер в своем кабинете, до последнего пытаясь что-то там сделать, изучить, просчитать. Бесполезно. Ройш, наверно, у себя дома. Наверно — потому что Дима не знал. Когда еще работали телефонные линии, он ему звонил. Ройш исправно отвечал и звучал совершено спокойно. О заражении не говорил. Дима надеялся, а вдруг у кого-то есть иммунитет — он сам-то вон, до сих пор не заразился, — а ведь есть еще студенты, которые тоже прошли через твирь-в-жопу, но наверняка не было известно ничего. В том числе и что случилось с Ройшем, который за день до того, как телефоны отрубились, перестал отвечать. Сначала еще как-то старались очистить город, сжигать умерших, а потом стало некому. По крайней мере, других Дима не видел точно уже пару недель. Радио заглохло, даже на длинных и чрезвычайных волнах. Все заглохло. Думал, будет ржать над тем, что косвенно все же стер человечество с лица земли, да только смех не шел, а губы растягивались в какую-то жуткую гримасу вместо улыбки. А волос стало больше седых, чем черных. А, может, это все его глюки? Может, на самом деле все нормально, у всех все хорошо, а он сидит себе тихонько в палате, по соседству с Андреем, чтоб его, Эдмундовичем, и ловит кайф от своих галлюцинаций? Мало ли, окончательно сошел с ума? Бывает же такое. Дверь позади скрипнула, и неизменная галлюцинация в тельняшке выползла на крышу, вовсю дымя сигаретой. — Бля, — оценил Гуанако утренний безмолвный пейзаж и прелесть гнилого рассвета. — Ты пришел ко мне с приветом, рассказать, что солнце встало? — Я пришел просто с приветом. — Гуанако покрутил свободной рукой у виска и состроил призванную быть комичной рожу. Дима криво улыбнулся. Пожалуй, слишком криво — Гуанако вздохнул, подошел ближе и привычно-сочувственно потрепал его волосы. — Как думаешь, Охрович и Краснокаменный живы? — наугад спросил Дима. Гуанако задумался, пристроился рядом, затянулся и сбросил окурок с крыши. Красно-желтые искры на мгновение брызнули в стороны и потухли, когда окурок соприкоснулся с асфальтом. — Если они в Афстралии, может, эта дрянь до них вообще не добралась? Она, конечно, воздушно-капельная в том числе, но вдруг? — оптимистично, да как-то неуверенно предположил Гуанако. — Может, нам тоже в Афстралию надо? — Турко-греческому царю в изгнании не положено, — отмахнулся Дима и буднично заметил: — А я вакцину изобрел. — От чего? — захлопал глазами Гуанако. — От степнянки. Гуанако уважительно-охреневши промолчал. — Причем формула мне приглючилась, — продолжил Дима, — во сне, как таблица Мундилиева ему же. Представляешь? — Да ладно. — Гуанако заржал, но в смехе слышалось недоумение и недоверие. — Делов-то, как оказалось, — добавить к бурой твири савьюра и белой твири в определенных пропорциях, и… еще один компонент. — Дима показал на горизонт в сторону юго-запада. — Ты не поверишь. — Слезы красного дракона и серебряный рог единорога? — серьезно предположил Гуанако. — «Черемуху». — Дима потер глаза. — Латиноамериканские тропические лианы. Гуанако дернулся. — Ты шутишь. Дима безразлично пожал плечами. — Да теперь уже без разницы. Вакцину-то давать некому, это раз. И тропических лиан под рукой нет, это два. А там свежий нектар нужен. В этом и есть вся фишка. Там в нем есть кое-какие соединения… в общем, только свежий подойдет. А так не сработает. Тупо, да? Гуанако невнятно промычал, а потом одернул рукав тельняшки. Что-то мелькнуло на мгновение в глубине его взгляда и столь же неуловимо исчезло. Он вынул еще одну самокрутку и закурил. — Я внесу тебя в списки великих росских ученых в Главном Архиве. Охраны же теперь нет, и все чихали на уровни доступа. И развешу рамочки с твоей фотографией по всему Бедрограду. — Это, несомненно, всех спасет. Если кто-то остался. — Несомненно. А кто-нибудь да остался. Я думаю. — Может, если мы до сих пор не, то и пронесет? — Умирать Дима не боялся. Он боялся остаться совсем один в этой ситуации. Боялся остаться наедине с четырьмя безымянными, которые начали мерещиться ему в углах закрытых пространств как фантомы, которые чего-то ждут. — Как пронесло Лария и остальных? — А вдруг?.. — Завтракать пойдешь? Дима принюхался. Гниль гнилью, а может, он уже привык, аппетита не отбивала. Или это Гуанако перебил все своим дымом. Оно и к лучшему. После завтрака тоже надо покурить. Целую пачку. Здесь, на крыше. Спешить-то больше некуда, а консерв у них пока полно. — Пойду. — Тогда идем. Дима покладисто пошел к двери. За его спиной Гуанако резко поднялся, затянулся и вдруг закашлялся. Сухо, отрывисто, долго. Дима замер, по спине прошла дрожь. Он обернулся. * * * — Во всем виноват Ройш. Это он спер усики Золотца, и Золотце нам не простил. — И Максим. Он не купил скопца. — И скопцы. Они вылезли из Хуя Вилонского, и все отправилось в хуй обыкновенный. — И кассахи. Особенно Габриэль Евгеньевич. — Особенно Габриэль Евгеньевич. Он виноват тем, что существует. — Где-нибудь. — Как-нибудь. — В каком-нибудь виде. — Кассахи всегда виноваты во всем. — Даже Метелин — он застрелил Веню! — Музу Революции! — Человека, наизусть знающего бордельный инструктаж! — Человека, живущего бордельным инструктажем! — КОШМАР! Охрович и Краснокаменный одинаково передернули плечами и скорбно поморщились. За рулем был Охрович. Краснокаменный откинул спинку пассажирского сидения назад и смотрел в окно. Ветер трепал его темно-русые, отросшие волосы. Кругом степь, лишь степь кругом. Никаких трупов. СКУЧНО Хотя трупы они повидали до этого, в других городах. С избытком. Скучно не было, но они ожидали не этого. ЭТОГО никто не ожидал. Все пошло не так. Поэтому они решили съездить на Колошму напоследок. Посетить, так сказать, исторические (истерические) места. Напоследок. До Колошмы они не доехали. Потому что Краснокаменному становилось хуже. Охрович плавно затормозил, припарковался у обочины (а ВДРУГ кто-то выжил, и несется по шоссе с сумасшедшей скоростью, словно за ним гонятся, чтобы оскопить?) (*всеобщий пиздец НЕ ПОВОД перестать использовать бордельные шуточки!) и заглушил мотор. Чем не хорошее место? Гуанако был прав — степь красива. Интересно, сам он до сих пор держится где-нибудь на портовых водах, или плавает кверху брюхом, как подавляющее большинство граждан Всероссийского Соседства, и не только? Да какая разница. Слова не нужны, когда другого человека знаешь лучше самого себя. Когда вы сами воспринимаете себя как одно целое. Слова нужны для других. Унизить, ударить, выпотрошить, выпороть, обмануть, запутать. Им это ни к чему. Тем не менее, есть ситуации, в которых слова приходится использовать, чтобы озвучить мысли — пусть и другого человека, за другого человека. — Я не знаю, как так получилось, — ответил Охрович на незаданный (так и незаданный, за все это время!) вопрос Краснокаменного. — Я не знаю, почему не заразился. — Получилось непривычно тихо и серьезно. Охрович устыдился, но исправить уже никак не мог. — У тебя есть предложение. — Краснокаменный смотрел спокойно и понимающе. Словно уже знал — да он и знал, наверняка знал. — Есть. — Восклицательное? — Побудительное. Краснокаменный закурил одновременно с Охровичем, хрипло закашлялся, глотнул твиревой настойки из бутылки в бардачке. Рукав свитера задрался, и стало видно черные пятна, проступившие на руке. Краснокаменный равнодушно одернул рукав вниз. — И к чему ты хочешь нас побудить? К лешему слова. Охрович потянулся за рюкзаком на заднем сидении, выудил из глубин револьвер Золотца и обрез Твирина. Краснокаменный уважительно выронил сигарету в открытое окно. Охрович протянул ему револьвер Золотца. Краснокаменный взял. Привычно проверил — заряжен. Обрез наверняка тоже, Охрович бдит. «Уверен?» — спросил одним взглядом. «Лучше так, чем по одному», — также взглядом кивнул второй. Лучше так. Краснокаменный приставил дуло револьвера к виску Охровича. Охрович приставил обрез к виску Краснокаменного. — О кто, о кто мог угадать? — хором провыли они и, усмехнувшись друг другу, синхронно нажали на спусковые крючки.