милые кости

целуя заледеневшие губы, сгорали в друг друга глазах со стыда, но всем и всегда отвечала ты "да", твои милые кости ломались о трубы.

Вирджиния Морган не плачет. Она не плачет, просто глаза невообразимо сушит, а грудь разрывается спазмами, так, что девушка задыхается, угрожая отхаркать собственные лёгкие кровавыми кусками на мокрый асфальт. К горлу подступает ураган истерики, а на глубине чёрных зрачков бьётся об скалы море печали и боли, но внеше она остаётся спокойна. Только не моргает, смотрит стеклянным, жалким, до скулящей где-то под кожей боли, взглядом, в когда-то родные глаза и с трудом глотает режущий трахею ком собственного разочарования. — мы не можем быть вместе. Тео хочется врезать самому себе. Со всей силы. Несколько раз. Чтобы, наконец, сломать эту лживую маску равнодушия одетую на его лицо. Хочется вырезать собственное сердце и преподнести ей подарком на бархатной подушке, только бы всегда знала, что оно принадлежит ей навечно. — я тебя не люблю. И никогда не любил. Они стоят в тишине, которая громким воплем осознания разрывает их обоих на куски и Рейкен буквально ощущает, как его слова/стрелы вонзаются в её маленькое сердце по самое оперение. А Морган надеется, глупо и наивно, сгрызает с мясом ногти и заламывает пальцы до больного хруста. Царапает нежную кожу, повторяет мантру про любовь и всё ждёт что он вернётся, пока правда острием ножа не врезается в повреждённый рассудок. Тео Рейкен – губитель по своей гнилой натуре, трупый яд, что забирает и уничтожает красоту окружающего его мира. Настоящий ублюдок, построивший отношения на лжи. Лжи, которая так сильно ранит, что убивает на месте точным выстрелом в четырёх камерное. И Вирджиния пытается забыть, расходится по швам и вспарывпет свежезатянувшиеся раны, уродует молочно-белую кожу. Психологи назначают сотни тонн антидепрессантов, которые все до единой таблетки выбрасываются на помойку — от них только хуже. Она закрывается в себе и выбрасывает ключ в бездну печали в груди. Мир безмерных толстовок, распухших от слёз глаз, тысячи бесонных ночей и изрезанных лезвием рук приживется мгновенно. — бедняжка. — изгой. — б р о ш е н н а я. Последняя парта в самом дальнем углу класса — постоянное пристанище. Она заглушает окружающий её мир плейлистом плеера в наушниках и воздвигает ментальные километровые стены вокруг себя. Пока Стайлз не находит нарушение в постройке, осторожно проникает внутрь, теплыми улыбками, сжимая своими широкими ладонями её маленькие. А Морган до не возможности страшно, нервно. Её так отвратительно тянет к созвездию родинок на скулах и медовым глазам, что разбитое сердце мечеться в аритмии. И новая жизнь близко, такая светлая, красночная, пахнущая клубничным мороженым, моторным маслом и свеженапечатанными страницами комиксов с приятными нотками одекалона сына шерифа. Она собирает себя по крупицам, с самого начала, словно возрождается соглашаясь на подобное. И привязывается, начинает зависеть от сухих губ и прикосновению широховатых пальцев, от чего, всего на секунду, ей вновь хочется полюбить. Полюбить до бардовых пятен на шеи и мерцания вселенной во тьме закрытых глаз — по-другому, ведь, не умеет.