Верность

У той девочки длинные рыжие волосы, ямочки на щеках и карие глаза. Такая себе повзрослевшая Пеппи Длинный чулок. Ее, кажется, зовут Мэг — да, она точно это говорила. Себастьян улыбается самой обворожительной улыбкой из всех, и в разноцветных бликах ночного клуба чужие глаза светятся ярко-ярко. Мэг молода. А молодость, как известно, все прощает. У молодости нет за спиной военной службы, боевых действий и семи лет жизни под одной крышей с психопатом. Он подсаживается к ней за барную стойку, и они быстро заводят непринужденную беседу. Клишированный набор тем и настоящий джентльменский чемоданчик фраз о том, что большая часть общества называет расплывчатым словом «высокое». О книгах, старом кино и путешествиях. Моран, стоит отдать ему должное, ведет себя как настоящий джентльмен. Впрочем, ему и не сложно. Он все так же приветливо улыбается, а у нее все так же ярко светятся глаза. Пеппи Длинный чулок спустя годы из хулиганки выросла во вполне себе милую девушку. Себастьян рассказывает ей о Франции, и Мэг, судя по всему, считает его действительно интересным собеседником. Признаваясь честно, они оба считают друг друга интересными собеседниками. Или не настолько отвратительными, как остальные посетители этого затасканного места. Как минимум, эта девушка молода, красива и с претензией на ум. Одним словом, вполне под-хо-дя-щая для этого вечера. Проходит уже больше часа, а они все еще говорят, сменяя локации от барной стойки до отдельного столика, а затем парковки. Музыка уже на выходе из клуба становится тише, а темы интереснее. Себастьян, резонно посчитав разбавить их светскую беседу чем-то романтичным, рассказывает ей старую легенду об одинокой Луне и том, как однажды появились на небе звезды. Разве не от Джима он впервые ее услышал? Впрочем, это уже не столь важно. Тот уж полгода как прострелил себе голову. Интересно, он засунул пистолет в рот, потому что не хотел плохо выглядеть в гробу или потому что это просто чертова привычка? Грызть карандаши, жевать жвачки, сосаться с кем попало, совать пистолет в рот… Они и раньше умудрялись друг другу изменять. Как часто такие скандалы заканчивались чужой головой, лежащей в холодильнике? Наверное, не так часто, как это можно представить, ведь на то, чтобы убить всех, к кому так или иначе подкатывал Джим, не хватило бы времени и сил. Теперь, после его смерти, и жалеть о таких вещах не стоит. Тем более, если они продолжали быть вместе, у них свое особенное понятие верности. Теперь тело Джеймса Мориарти лежит в гробу, а Себастьян везет домой еле знакомую девушку. Когда они садятся в машину, по радио крутят отчего-то только старые унылые треки. — Эта песня того же года, что и я, — Моран делает колкое замечание скорее самому себе и как-то слишком спесиво улыбается. — Когда ты только родилась, мне, наверно, уже было немного больше двадцати. — А где ты был в это время? — Мэг откидывается на заднее сиденье с невозмутимым видом девушки, которая каждый день уезжает куда-то с едва знакомыми мужчинами, и, скрестив руки на груди, смотрит на него с хитрым прищуром. На дне ее карих глаз плещется интерес, маленькими волнами разбиваясь о края радужки. Такой взгляд кажется даже немного знакомым. Но недостаточно, чтобы об этом действительно беспокоиться. — На военной службе. — Себастьян тактично избегает слова «Афганистан» при каждом таком разговоре. Любое напоминание о войне ударяет по вискам с тягучей болью. И тогда он становится другим. Немилым. Нехорошим. В принципе не таким, каким он должен выглядеть сейчас. — И каким ты был? — Каким? — Он вдруг поднимает глаза, чтобы посмотреть на нее в зеркало заднего вида. Прежний оскал куда-то девается, и Моран неожиданно для самого себя усмехается одним только уголком рта. Наверное, самая теплая улыбка, на которую сейчас можно рассчитывать. — Да точно таким же, наверное, как сейчас и ты. Машина заводится, и они оба уезжают. Потому что когда тебе двадцать, ты можешь себе позволить провести одну ночь с очаровательным незнакомцем. Да и когда тебе сорок два — тоже.  — Тебе кто-то говорил, что ты красивый? — Они вдруг опять начинают разговор, когда большая часть пути уже пройдена. Может, потому, что в компании большинства людей молчание так или иначе слишком неловко? Их приучили к тому, что разговор должен течь непрерывно, а слова сладкой тягучей патокой забивать уши. Мэг смотрит то на дорогу, то время от времени на Себастьяна. У него на шее беленого цвета шрам, но на то он, в принципе, и полковник. Раньше ее мало интересовала оборонная отрасль государства. Где-то всегда были военные, и они занимались своими военными делами. Но она все же точно помнит, что полковник по званию, конечно же, выше, чем капитан и даже майор. Только вот ниже генерала. Впрочем, чего расстраиваться? Генералы - они почти все старые. А Себастьян еще достаточно молод и, несомненно, очень красив. Он, конечно, заслуживает знать об этом. — Да, мне говорили об этом. — Он почему-то отвечает на вопрос легким кивком головы, но не позволяет самому себе отвлечься, смотря исключительно на дорогу. — А сегодня? — Как раз-таки сегодня. — А этим утром? — Бариста кофейни в семь часов утра. — Ради приличия мог бы и соврать. Я ведь просто хотела сделать тебе комплимент. — Прости, дорогая, но я часто бываю слишком разочаровывающим. — О, нет, Себастьян, ты не разочаровывающий. Ты… — Красивый? После этого Мэг начинает тихо смеяться. В ее карих глазах покоится тихая радость, совершенно легкая и почти невесомая, она так и переливается через радужку и достигает края ресниц. Мэг смеется. Все так же тихо да легко. От этой девочки пахнет карамелью, а на вкус ее губы как лимонные леденцы. Он узнает это в тесной кабине лифта. Ее ярко накрашенные губы целуют первыми, но робко и почти без инициативы, как и многие другие. Себастьян отвечает ей, придерживая за шею, осторожно и легко, боясь сломать ее, словно дикую пташку. По правде говоря, ему нравится совсем другой вид поцелуя. Но все люди мира не идеальны. Точнее, все люди мира - не Джим. А сам Джим давно мертв. Поэтому для этой ночи ему и нужна Мэг. — Я понимала, что ты состоятелен, но не думала, что богат. — Лифт поднимается высоко-высоко, и в конечном итоге ключ щелкает в замочной скважине родного дома глухим выстрелом беретты. — О, я вовсе не богат. — Он хмыкает себе под нос, когда девочка разглядывает квартиру, цепляясь за каждую деталь, что может рассказать о ее владельце. Пальто, до этого бесцельно повисшее на руках, отправляется куда-то в сторону шкафа. — В любом случае у тебя хороший вкус. — Обстановка квартиры — далеко не моих рук дело. — Он уводит Мэг на кухню, а та все разглядывает жилище. Почему-то время от времени все смотря на высокий потолок, как будто там можно хоть что-то увидеть. — Ты будешь что-то? — Пожалуй, вино? — Тогда я буду кофе. — О, так разве можно было? — Ее цепкий взгляд вдруг отвлекается от беспрерывного рассматривания теперь уже кухни. — Тогда я буду чай. — Хорошо, я поставлю чайник и турку с кофе. За то время, спустя которое он закипит, ты как раз успеешь помыть руки. — Слушай, Себастьян, — Мэг немного мнется, прежде чем задать вопрос, — а картины в квартиру тоже не ты покупал? — Почти все — не я. — Мне показалось, что на одной из них мужчина чем-то похож на тебя. — Тебе не показалось. Там действительно я. Ее когда-то нарисовал один мой старый друг. Мы очень-очень крепко дружили. Она неуверенно подходит ближе к стене, убрав от глаз несколько рыжих прядей, отчего-то постоянно норовящих помешать обзору. Рисунок был нарисован простым карандашом, но оправлен красивой рамкой, дорогой, но неброской, как, впрочем, и все вещи здесь. Себастьян на нем сидит в мягком кресле и читает что-то, возможно, даже не зная, что его рисуют. Нарисовано это, конечно, красиво. Но вот только сам невольный натурщик какой-то слишком измученный и, о, горе, зажимающий сигарету в губах. Впрочем, может, он и действительно курил, но бросил. Ведь когда она его спрашивала, Себастьян так же, как и она, очень негативно отозвался о курении. Да и в лифте пахло от него отнюдь не табаком, а мятной жвачкой и дорогим одеколоном. Мечта, а не мужчина. Только вот на рисунке получился не очень. — Знаешь, мне кажется, ты здесь на себя самого не похож. Гораздо грустнее, чем в жизни. — Она оборачивается к Себастьяну, ласково улыбаясь. — Никогда не хотел себе какой-то другой портрет его творения? Более правдоподобный? — Не думаю, что это получится. — Он уехал? Или перестал рисовать? — Что-то типа того. Застрелился. — Оу… Я не хотела. — Она вдруг замолкает, не решаясь говорить слова сожаления, но косвенно чувствуя, как наливаются краснотой ее щеки. Как же нехорошо получилось. А ведь когда-то — Себастьян точно знает — какая-нибудь добропорядочная учительница мисс Джексон говорила, что не стоит слишком сильно докапываться до жизни малознакомого человека. Тогда обязательно всплывают различные неприятные факты вроде чужих смертей, разводов или внебрачных детей. И ты обязательно будешь выглядеть любознательной дурой, которая сует нос не в свое дело. Если личная жизнь другого человека — это всегда неприятный подарок, то обнаруживать его следует как можно позднее, некоторое время довольствуясь лишь красивой оберткой. — В этом нет ничего страшного. Руки помыть можно в ванной. Прямо по коридору, никуда не сворачивая. Не ошибешься. — Себастьян с невозмутимым спокойствием снимает закипающую турку с плиты. Пить кофе прямо сейчас будет определенно неудобно. Тот слишком горяч. Но зато яркий красочный аромат дорогих качественных кофейных зерен неплохо поднимает настроение. К нему, кажется, тоже приучил его Джим. До этого он преимущественно пил растворимый. По вкусу не особо хороший, зато быстрый в приготовлении. Мэг уходит. Не решившись перечить или задавать еще какой-то вопрос, чтобы не узнать, например, о бывшей жене и трех детях или, не дай Бог, еще о каком-то покойнике. Видно, она плохо переносит такие темы. Общество годами вдалбливало ей, что говорить о них неловко и постыдно. Может, даже в лице той самой добропорядочной мисс Джексон. Себастьян слышит звук ее тихих шагов по паркету, то, как щелкает выключатель, и скрип межкомнатной двери, которая, в принципе, скрипеть бы и не должна. Мэг начинает кричать. Кричит она относительно недолго. Себастьян успевает скурить сигарету только до середины, когда крик стихает, сменяясь громким шорохом и другими звуками. Он затягивается еще несколько раз, в конечном итоге выбрасывая окурок через открытое окно двадцать второго этажа. Кофе уже немного остыл. Как раз до идеальной температуры, когда пить его — сущая радость. Вернуться потом и застать его остывшим месивом, конечно, не хотелось бы. Поэтому приходится взять его с собой. Когда он заходит в обычную на вид комнату, Мэг лежит на полу подобно убитой распластанной птичке, устремив свой взгляд в потолок. Он делает глоток из чашки (хорошей идеей было взять ее сюда, кофе действительно получился отменным) и начинает всматриваться в общую картину. Ребра развороченной грудной клетки торчат острыми белоснежными копьями наружу. Впрочем, им нечего теперь защищать, ведь легких и сердца все равно нет. Так же, судя по крови на голове и дыре в черепной коробке, мозг отсутствует, как и несколько других органов. — Никогда не понимал твою избирательность. — Себастьян недовольно хмурится, делая еще один глоток кофе, чтобы перебить горечь свежей крови, бьющую тошнотворным запахом прямо в ноздри. — Я в детстве всегда жрал то, что дают, и не выпендривался. Он чувствует, как чужие окровавленные руки обнимают его из-за спины, видит, как тонкие холодные пальцы игриво и совершенно легко царапают ребра, даже ощущает, как Джим тычется ему лбом в плечо — словно нашкодивший кот, наконец-то осознавший свою вину. Еще немного, и замурлычет. Или расслабленное глубокое дыхание уже можно принимать за это? А ведь было время, когда поначалу невозможно было избавиться от червей или трупного запаха. Хорошо, что это уже в прошлом. В таком случае стоило бы опять запасаться алкоголем, чтобы хоть как-то спастись от этой гадости и вони. Себастьян откидывается немного назад, убеждаясь, что его все же придержат, не дадут упасть. В липкую лужу крови. Он позволяет себе немного расслабиться, и Джим, ощущая это, сильнее сжимает руки. Его сухие губы касаются шеи настолько легко, чтобы это касание так и осталось невесомым, почти целомудренным. От такого поцелуя во рту начинает собираться жгучая горечь. — Ну кого тебе еще не хватает? Привести сюда кого-то из твоих старых конкурентов? Или из тех, кто сейчас пытается занять твое место? — Его маленькое личное привидение молчит. Только еще раз целует в шею и немного сильнее царапает по груди. От этого во рту сразу становится сухо, а сердце отчего-то начинает покалывать, если даже не откровенно болеть. Приходится выпрямиться, отчего ощущение Джима прямо за спиной мгновенно исчезает. Кружка с недопитым кофе отправляется на стол. К утру на ней будут кровавые разводы, но это, впрочем, не так уж и страшно, как в случае с новым итальянским ковриком. — Спокойной ночи, Джимми. — Он выдыхает это, кажется, такими же сухими и чуть посиневшими губами. — Спокойной ночи и приятного тебе аппетита. Если, конечно, и дальше не будешь столь упрямым. Себастьян уходит. Он устало плюхается на кровать своей спальни и думает, не уснуть ли ему прямо так, даже не расстилая одеяло. Его рука натыкается на очередную бумажку. На ней в этот раз опять нарисован он сам, судя по всему, во время очень глубокого сна и — какая прелесть — в обнимку с подушкой. Наверное, дает о себе знать старая армейская привычка спать в обнимку с автоматом. Рука привычно нашаривает верхний ящик тумбочки, отправляя этот рисунок к другим, как вдруг Себастьян неожиданно вспоминает. Ну конечно. Кэтти. Ту девочку звали не Мэг, а Кэтти.