Красный, желтый

      Алоха смотрит немного поверх Роминых темных волос (разница в росте позволяет ему смотреть именно так), на которых сейчас красиво лежат красные и зеленые блики неоновых вывесок. Алоха смотрит и думает, как же невообразимо и совершенно нелогично ему идет искусственный свет. Нет, на самом деле, вполне логично: когда этот парень выходит на сцену под шум тысячных залов, освещение похожее. А он чертовски хорошо выглядит на сцене. Или просто чертовски хорошо выглядит?       — Илюха? — оборачивается обладатель темных волос, и красный длинный блик переползает через его скулу и переносицу, касается верхней губы. — Ты уснул что ли?       Алоха рассеяно запускает пальцы в путанные всклоченные волосы и смеется, прибавляя шаг. Не будет же он говорить, почему отстал? Не будет?       Очередной бар остается позади. Вокруг очень много людей, очень шумно, очень ярко и почти что душно, даже несмотря на то, что они под открытым небом Амстердама. Весь Де Валлен сейчас такой. Улица, по которой они идут (скорее, проталкиваются) — безумно узкая, и четырем людям разойтись сложно, поэтому их локти сталкиваются почти на каждом шагу. Алоха трет шею, пытаясь избавиться от мурашек. Не неприятно, но… странно. Ощущается странно. Рома вновь искоса смотрит на него. Семнадцатый раз за последние двадцать минут, Илья считал. Игнорировать эти взгляды с каждым разом труднее, как и молча терпеть эти случайные касания, впрочем… когда вокруг становится чуть больше пространства и чуть меньше людей, Алоха осознает, что ему вообще-то не хочется отходить от Рамзеса. И тот по какой-то причине тоже не отходит от него. Да и касания сами по себе не вызывают никакого раздражения… Что-то другое вызывают. Илья решает, что это все от того, что в данный момент он слишком много думает, а потому открывает рот и начинает говорить на первую тему, пришедшую в голову. Первая мысль — лучшая мысль, так ведь говорится?       — Ром, — зовет Алоха парня, и тот резко дергает головой в его сторону, будто все это время только и ждал этого оклика. — Почему мы вообще пошли именно в квартал красных фонарей?       — А куда мы еще должны были пойти ночью в Амстердаме? — смеется он и поднимает брови, выглядя при этом так по-детски комично. Алоха не может удержаться от ухмылки. Слова сами складываются в предложения, пусть и не ему с его «ощущениями» об этом говорить. Или, Илье просто хочется их произносить? Хочется и колется, конечно, но…       — В квартал… м-м… Синих фонарей?       — Озвучиваешь свои желания? — Рома улыбается, но в его улыбке и голосе появляется что-то нервное.       «Озвучиваю свои желания», — хочет сказать Алоха. Не будет же он говорить это? Не будет?       Но он говорит именно это. Зеркальная фраза обращается против него и звучит, конечно же, не так, как Илье бы хотелось. Она звучит, черт возьми, правдиво. Искренне. Алоха чувствует, что у него горят уши. Удивительно, но шум веселья вокруг не стихает, никто не останавливается и не шепчет осуждающе, хотя по всем законам жанра именно что-то такое должно было случится. Жизнь продолжает течь так, как текла, только щеки Ромы идут бледными красными пятнами. Он как-то беспомощно вздыхает, словно против этого ничего придумать не может, словно не сам произнес идентичную фразу мгновение назад, теребит воротник дорогущей кофты. А затем сворачивает куда-то в сторону, к пустой кирпичной стене, прислоняется к ней спиной. Алоха встает рядом, на расстоянии немного согнутой в локте руки. Что-то ноет в груди, и по одному богом известной причине он продолжает говорить.       — А чего хочешь ты, Рома?       Рома молчит, только взгляд у него бегает по каким-то невидимым вещам в людской толпе. Илья уже готов рассмеяться и перевести все в шутку, но мысль о том, что ему действительно придется сделать это отдается паническим страхом. Стоп, разве это и не было шуткой с самого начала? Не было?       — Я твой друг, можешь мне сказать.       Слова распадаются на буквы и вместе абсолютно ничего не значат. Илья чувствует, что крыша едет быстрее, чем ему хотелось бы. У него внутри будто кто-то мешки с гвоздями ворочает. Ромин взгляд, наконец, останавливается на одной точке и Алоха не сразу соображает, что этой точкой является его собственное лицо. В глазах у Рамзеса — эти проклятые яркие красные неоновые блики, а больше Алоха ничего и не видит.       — Мне… не нужны никакие красные фонари. И никакие… синие, — его голос звучит так, словно он дает показания в суде. Алоха ждет, что он продолжит, но не дожидается.       — И что…       Договорить он не успевает. Грубоватые, совсем не похожие на женские пальцы вцепляются в воротник его футболки, тянут немного вниз и вперед. Следом за этим резким движением проходит целая вечность, прежде чем чужие шершавые губы касаются его губ. Шутка зашла слишком далеко. Рамзес его перешутил. Переиграл, как обычно. Илья подается вперед, Рома спиной упирается в стену и обхватывает его руками за шею. Так, как будто это единственное правильное их положение — на его плечах.       — Что ты?.. — выдыхает Рома, на мгновение разрывая затянувшийся поцелуй. Окончание вопроса теряется. Алоха неопределенно мотает головой и ничего не отвечает. Он сам себя перешутил. Но не будет же он снова целовать Рому только потому, что не знает ответа? О нет, будет именно потому, что знает. Слишком долго знает.       И их губы вновь встречаются, а пальцы Рамзеса совершенно органично вплетаются в его волосы. В голове чем-то скользким и противным сворачивается нерешительность. Возможно, он ошибся в себе? Возможно, и Рома ошибся? Что этого поцелуя не должно быть, что им обоим еще нужно время подумать. Он не без труда выкидывает липкую дрянь из головы. Он может думать до бесконечности. И Рамзес может думать до бесконечности. А сегодня звезды над Амстердамом сошлись.       Рома упирается головой ему в плечо. Они просто стоят вот так, Илья не знает сколько. Он слушает шум города, обеими руками приобнимая Рамзеса за спину, и думает, что готов сейчас сделать для этого парня с худыми плечами и сутулой спиной все что угодно. Но ведь… Он и раньше был готов делать для него все. Лишь бы он улыбался. Рамзес облокачивается на него сильнее, упирается подбородком в плечо. Илья пытается посчитать, хотя бы в условных единицах, как долго он был в него влюблен. «Влюбленность»… Слово никак не хочет ложится в мысли. «Влюбленность» — это же совсем не про него, не про них… Но про кого же тогда?       — Мне кажется, я тебя люблю, — говорит Алоха.       — «Кажется»? Понимаю… — Рома качает головой, но в его голосе отчетливо слышится смех.       — Это… сложно.       — Я в любом случае люблю тебя сильнее.       Илья не может не улыбнуться. Рома ерошит ему волосы, путаясь пальцами в колтунах. Он снова смеется, Алоха только ойкает.       — Пошли, — говорит Рамзес, отряхивая несуществующую пыль со штанины. — У нас, вроде как, еще есть, чем заняться.       И Илье нечего возразить. Он шагает вслед за Рамзесом. И чувствует, как его берут за руку. Единственный, кто мог сделать это, улыбается. Становится очень тепло. Алоха думает, что, если это не влюбленность, то ему определенно нужно выяснить, что именно.       Когда крыши домов начинает потихоньку высвечивать утреннее ленивое блеклое солнце, Илье становится страшно, что все, что случилось за эту ночь, исчезнет. Исчезнет поцелуй, исчезнут объятия, исчезнут все разговоры, исчезнет рука, то и дело переползающая с его ладони на запястье, исчезнет, в конце концов, сам Рома. Он жмурится, когда первый яркий луч светит в лицо, а когда открывает глаза…       Видит темные Ромины волосы, на которых так красиво лежат рассеянные солнечные отсветы, на фоне светлого безоблачного неба. Рамзес словно чувствует на себе его взгляд, отталкивается от перил, на которые опирался, разворачивается.       — Илюха, как думаешь, во всем Амстердаме найдется хоть одна шавушечная, которая работает в пять утра?