Лекарство от простуды

      Полутёмная комната. На часах полтретьего ночи, и в окно стучится дождь. На тёмном небе гуляют зарницы, о стекло бьётся кисть смородины, отбрасывает призрачные тени.       На стены и пол.       На разбросанные по широкой поверхности стола страницы потрепанных рукописей, листы каких-то записей, сделанных чуть неуверенным, но ровным почерком, и корешки неровно лежащих стопкой книг.       На кровать в углу и маленькую юношескую фигурку, закутанную в одеяло. Фигурку, дрожащую и вздрагивающую при каждом раскате.       Аллен думал, что давно уже перестал бояться грозы. Поэтому, когда глухую тёмную ночь разбивает на части тонкий росчерк молнии и дрожью проходится по всему телу… ну, это становится неприятным открытием. И сон, уже было совсем подобравшийся, вновь отступает.       Аллен вздрагивает, поднимает голову и трёт глаза.       Неровный свет лампы дрожит…       Оглядывается по сторонам, щурится. На глаза спадают волосы: длинные тяжёлые пряди цвета старой меди и тёмного мореного дерева. За ними острый взгляд настороженных серых глаз.       …яркое пламя мерцает и извивается. Играет полупрозрачными тенями на стенах.       А потом Аллен тихо выдыхает и вновь вытягивается под одеялом. И в этом выдохе смешивается всё: и неприятие, и раздражение, и смирение, приправленное некоторой долей обречённости.       «Да, неприятно, но что поделать?» — словно говорит он.       Напряжение уходит. Из-под закрытой двери доносится ровное дыхание тишины: холодной щекоткой проходится по оголённым ногам. И потирая друг о друга босые ступни, Аллен вновь склоняется над раскрытой книгой. Подпирает голову рукой. Медно-русые пряди скользят по плечам и ложатся на страницы, на ровные чернильные строки.       За окном шумит дождь, и вдоль по улице тусклым жёлтым пятном горит одинокий фонарь. Изредка мерцает и потухает на какое-то короткое мгновение, потом на небе просвечивает молния, Аллен вздрагивает, и он загорается вновь. Горит всё так же тускло и ровно.       На календаре — сентябрь. Пасмурные дни едва греют, ночи приносят промозглое вязкое тепло, насморк и тяжесть в лёгких. А утром, когда Аллен просыпается и выходит на веранду, улица встречает его белым холодным солнцем, мутным туманом и капельками росы на почерневших от времени перилах. Под ногами скрипят доски, и в холодном морозном воздухе кружится алый лист клёна.       Часы тикают. Скрипят шестерёнки, безжалостно летит время, и привычный взгляд на стрелки показывает полтретьего ночи. А в углах едва слышно копошатся тени, и болезненно умирает время. Расплывается вязкой тишиной, а потом мучительно стареет, отслаивается и тонкими пластами оседает на пол.       Аллен проходит мимо чужих домов, кутается в шарф и греет руки в карманах пальто. Мимо холодных стен, безликих, успевших опустеть садов и живых провалов окон. Осень пахнет хризантемами и гнилью старых листьев. В глазах отражается серое небо, и рот вяжет апатия. Болезненная меланхолия.       Лишь иногда оно словно поднимает голову. Замирает, будто подбирается…       По полутёмной комнате гулким эхом проносятся отголоски далёкого грома. Отдаются в каждом уголке, вспугивают тени, закладывают уши.       Аллен замирает и пустым взглядом глядит в стену перед собой. Склоняет голову, на глаза спадает медная пелена.       …а потом время отмирает, опускает голову и вновь разбегается по углам. Аллен выдыхает. Стиснутые на плечах поверх одеяла пальцы расслабляются, и он закусывает побелевшие костяшки…       Тонкие узловатые пальцы скользят по желтоватым в освещении листам книги. Касаются самыми кончиками ровных чернильных строчек — и перед глазами словно вспышка: другие времена, эпохи, лица. Маленькие цветные картинки. На страницах вершится история, умирают и рождаются люди.       …взгляд возвращается последним.       Над Лондоном уже с неделю хмурое пасмурное небо, почтовые кареты утопают в дождях, и отцветает шиповник. Аллен сидит дома, почти не выходит. Лишь иногда. До рынка, по тенистой кленовой аллее.       И маленький дом на Восточной улице дышит тишиной и безмолвием. Аллен засиживается допоздна за книгами, пьёт горячее молоко с мёдом от простуды и перед сном оставляет на крыльце свет.       И все последние дни, пока организм переживает осенний кризис, нет никакого желания подниматься.       Куда-то идти, что-то делать…       Радостное и приятное путешествие заканчивается быстро. Слишком быстро, на его вкус. И возвращение на узкую Восточную улочку: с тёмно-красным ковром пожухлых листьев и старыми фонарями под сенью развесистых клёнов, под высокое, высокое и туманное водянисто-акварельное небо — оказывается немного грустным и болезненным. В саду за окном отцветает шиповник и на встретившей Аллена чистым блеском лакированной поверхности мебели тонким серебристым слоем оседает пыль.       …с кем-то встречаться, о чём-то говорить. И на порог уже давно не ступает чужая нога.       Поэтому, когда в прихожей раздаётся скрип замка, и о стену глухо бьётся дверь, в безмолвной тишине комнаты словно гремит выстрел. И Аллен вздрагивает. Сначала поднимает голову и медленно, как в замедленной съёмке, поворачивает её на звук…       Где-то в доме вспыхивает свет. Взгляд серых глаз скользит по встревоженно зашевелившимся в углах теням и узкой полоске света под дверью.       …а потом садится и опускает на пол ноги. Одеяло откидывается в сторону.       Два широких шага до двери, скрип половиц и странное взволнованное тепло в груди. Дверь за спиной закрывается с едва слышным щелчком, отрезая от источника света. Оставляя позади ровные чернильные строчки, слегка желтоватые страницы и звук дождя по стеклу.       Коридор совсем тёмный, лишь впереди маячит желтоватый отсвет. Тени взволнованно шепчутся, разбегаются под спешными, торопливыми шагами. Аллена ведёт вперёд волнение и любопытство. Такое детское и наивное любопытство. За спиной остаются повороты, двери и тёмные провалы комнат. Старые деревянные доски глушат прикосновения босых ног, каждый шаг проседает в тяжёлых пыльных пластах, рассекает слои гниющего времени, которое под тяжестью заходится сухим хриплым кашлем. Шуршит, как опавшие листья под ногами. Остаётся позади маленькими пыльными облачками и цепочкой едва видных следов.       Впереди мелькает свет прихожей. Мокрые следы на полу и ключи в дверях. Маленький серебристый брелок на колечке. Качаются. Звенят.       Шаг по скрипучим доскам и поворот. В крови горит нетерпение, пальцы рук нервно сжимаются, костяшки белеют. Отражение в зеркале — полупрозрачный силуэт, как тени от лампы в комнате. Кухня. Простая деревянная дверь. Скрипучая, покрытая потрескавшейся краской, под ней неяркий отсвет, и рука почти дрожит, толкая её. Приходится на мгновение прикрыть глаза ладонью.       Неа удивлённо поднимает голову.       — Что?       В золотых глазах непонимание. Сменяется узнаванием и радостью. Неа подаётся вперед и задевает рукой стоящий рядом чайник. Тот вздрагивает, звенит.       — Аллен! Ты вернулся?       В голове как-то слишком пусто. Нет мыслей, нет ничего. Аллен на несколько секунд замирает в дверях, словно оглушённый, и, прижимаясь виском к косяку двери, почему-то не может сдержать улыбки.       — Как видишь.       — Давно?       — Уже неделю как.       Аллен с любопытством оглядывает полутёмную комнату кухни, замечает босые ноги Неа и чёрный зонтик в углу. Едва заметные разводы на чёрной ткани и холодные капельки — по спицам. И мокрый белый плащ, сваленный бесформенной кучей возле приоткрытой дверцы печи.       «Прямо на пол», — отмечает вскользь.       — У Книгочея срочная встреча в Лондоне. Я не стал сильно задерживаться, — продолжает он. Хочет рассмеяться, но смешок обрывается, так и не успев слететь с языка, когда взгляд цепляется за набежавшую на лицо Неа тень.       — Прости, — произносит тот.       Улыбка застывает и исчезает, Аллен отрывается от разглядывания. Под ногами копошатся тени, с опаской глядят на огонь.       — За что?       — Я должен был встретить.       Неа смотрит на него снизу вверх. Он сидит на полу, рядом маленький чайник, от которого поднимается пар. За приоткрытой дверцей печи потрескивает пламя.       Аллен смотрит недоверчиво…       — Зачем? Ты был с семьёй.       …даже склоняет голову к плечу. И всё равно не может. Не может понять.       А Неа смотрит тяжело, прямо и даже с долей какого-то безрассудного упрямства. Его глаза темны и непроницаемы. Потемневшее от времени золото и приторный тягучий, как патока, липовый мёд. У Маны они больше напоминают янтарь и жженый сахар, неуловимо горчащий на кончике языка.       Аллен выдыхает:       — Идиот.       Наконец отлипает от дверного косяка и тянет дверь за ручку. Тени вздрагивают от хлопка, который в этой комнате почему-то совсем не отдаёт гулким эхом одиночества. Аллен пересекает комнату, подтягивает поближе стул, а потом поднимает с пола плащ и аккуратно расправляет тяжёлую ткань на спинке.       «Прямо на пол. Как непредусмотрительно», — усмехается.       Ткань намокла и потемнела, холодит кончики пальцев, и в воздухе так сильно пахнет дождём, сыростью и мокрыми листьями.       «И ничего не меняется», — как приговор. Простая констатация факта. Только внутри что-то сжимается и сворачивается тёплым клубком. И скользя по потемневшим складкам пальцами, Аллен вновь улыбается:       — Я ведь ничего не просил. За что ты извиняешься?       — Поэтому и извиняюсь.       Глаза Аллена удивлённо округляются.       — О! — почти вопросительно.       Вновь звенит неосторожно задетый чайник, Аллен замирает, а Неа вдруг так нахально улыбается. Широко. Подскакивает на ноги, вытягивает из шкафчика ещё одну чашку и вновь плюхается на пол. Ловко поднимает чайник — тот звенит, выпускает неровные облачка горячего пара — и протягивает Аллену уже наполненную посудину.       — Угощайся, — улыбается, и глаза смеются. — Я тут под дождь попал, как видишь. Отогреваюсь. Присоединяйся?       Аллен не двигается. Пальцы холодит ткань плаща. Под зонтом устраиваются тени. Моргает.       — Не боишься, что разбудил?       — Это слишком рано для тебя, — отмахивается, не опуская руки. Смотрит выжидательно, и Аллен вдруг смеётся. Прячет улыбку и, отпуская плащ, забирает чашку.       — Рано, — соглашается он.       Подгибает ноги, усаживается рядом. Керамика горячая, нагрелась, качает в пальцах. Неа смотрит с насмешкой, смотрит на огонь и делает глоток.       — Читал?       Отчаянно цепляющиеся за ноги тени теперь боязливо жмутся в углах. Шепчутся, не в силах подступить к огню. Аллен несколько мгновений наблюдает за ними, щурится, а потом хмыкает и вновь отворачивается. Неа смотрит на пламя, в его глазах пляшут огоньки.       Аллен склоняет голову, чуть передергивая плечами, — и слишком сильная ассоциация со стряхиванием пыли.       — Я всегда читаю, — просто. И чуть запрокинув голову, делает большой глоток.       Неа не отрывает взгляда. Только недовольно качает головой.       — Опять здоровье не бережёшь.       Аллен смотрит по сторонам. По стенам и словно застывшей в гротескной композиции мебели. Смотрит в окно. Вглядывается в смешение теней за стеклом. Ищет небо.       Короткий взгляд из-под ресниц.       — Думаешь?       Пол шершавый, на кухне едва светло: маленький кусочек света возле печи. Аллен вытягивает ноги к теплу: от поселившейся в доме сырости суставы у него совсем разнылись. На глаза падают пряди, искрятся медью. Чай пахнет скошенным сеном, земляникой и цитрусами. За окном не видно мерцающего света фонаря и огоньков молний.       Только дождь капает, и иногда мимо проносится тень кленовых листьев.       Аллен глядит в последний раз и отворачивается.       Неа кивает:       — Думаю.       А потом они сидят совсем близко и пьют чай. У огня, и время недовольно ворочается где-то в углах. Они улыбаются и смеются. И говорят. О многом. Обо всём.       Где-то вдали зажигается в домах свет, просыпаются люди и звенят поздние экипажи. Кто-то собирается на работу, кто-то снимает очередной бальный туалет. А Неа рассказывает о традиционных семейных ужинах и вечерах, взаимных ссорах и упрёках, примирениях, обменах любезностями, о делах Маны и маленькой зеркальной комнате с пианино в белом городе Ковчега.       — Я тебе обязательно покажу её, — обещает Неа, и золотые глаза его полуприкрыты в выражении едва уловимой мечтательности. Пламя тенями играет на светлой коже. И Аллен уже вспоминает другие вариации таких их вечеров: за клавишами тёмного рояля, в четыре руки, когда за окном кружатся осенние листья и небо расплывается акварелью. Выцветшей и водянистой.       Маленькие цветные картинки.       Вспоминает и представляет новые. Вечера только на двоих…       «Или троих», — мелькает мысль, и Аллен обещает себе в следующий раз обязательно позвать Ману. Слишком давно они не собирались вместе. Говорит об этом Неа — и тот загорается энтузиазмом, словно фитиль свечи от спички.       — Точно! — радостно соглашается он. — И откроем бутылку вина. Того, которое купили ещё прошлым летом, помнишь? Из одуванчиков. Мана его очень любит. Выключим свет и будем рассказывать друг другу страшные истории, — голос Неа полон детского восторга и нетерпения. Наивного и заразного, как простуда. — Только сядем где-нибудь в более подходящем месте, хорошо?.. — отсветы на его лице создают странную игру теней. И в глазах светится предвкушение. Аллен прячет усмешку. — Эй, Аллен, ты меня слушаешь?       Неа прерывает свою восторженную жестикуляцию и резко поворачивает голову, встречаясь глазами с улыбающимся другом. Вопросительно выгибает бровь. Аллен только качает головой.       — Слушаю, — подтягивает к груди ногу и прижимается к колену щекой. — Продолжай, — подавляет зевок и слегка прикрывает глаза.       А Неа складывает руки на коленях и доверительно понижает голос.       — Я говорю, что в следующий раз мы устроимся в более удобном месте, — продолжает он, мысленно уже продумывая все детали. — В гостиной или в библиотеке. И растопим камин. Ты совсем, кстати, запустил дом. Пыли много, холод жуткий. И хотя я ничего не имею против, и иммунитет мой вряд ли что сможет подорвать, но в сидении на полу всё же мало приятного, знаешь? — просто говорит он.       Аллен лениво приоткрывает глаза, глотает смешок, даже не пытаясь возражать…       — Как хочешь, — соглашается он. Неосознанно скользит пальцами по запястью, растирает, морщится.       …да и нечего ему возразить.       «Хуже точно не будет».       А Неа уже не смотрит на него. В его глазах вновь пляшут всполохи, а на лицо падает прядь тёмных волос.       — Дома мы с Маной часто устраивались так, — продолжает после паузы он. — В основном в детстве, когда мама собирала гостей, а нам среди них делать было нечего. Правда, вина мы не пили, но и чай был неплох.       Аллен выпрямляется, продолжая рассеяно потирать суставы.       — М? Правда? — в серых глазах зажигаются искорки. — Ты никогда не говорил.       И в голосе — любопытство.       «Дома?» — склоняет голову.       Неа не смотрит на него, но подается совсем близко. Осознанно или нет. И Аллен отмахивается от непрошеных мыслей.       «Дома, — без всяких вопросов. — Ну да…» — и улыбается.       — Расскажи.       Неа говорит о себе. Рассказывает — и перед глазами появляется, поднимаясь из колодца забвения, чужой загадочный край.       Бесконечные поля золотистой пшеницы и уходящие к самому горизонту пыльные дорожки. Чистое поле ярких цветов лаванды и розовато-синей медуницы. Жаркий солнечный день и застывшая тёмная ночь. Ясное высокое небо, раскрашенное чьей-то умелой рукой. Раскрашенное тонкой кистью и медовой акварелью. Яркими красками по мягкому холсту.       Древний город, расчерченный линией тёмно-синей воды. Старый Клейн, его узкие старинные улочки, каменистый берег мелкой реки, каменная кладка дорог, кованые решётки и провалы высоких окон. Аллея с призрачными тенями. Аллея тёмных лип и круглых светлячков-фонариков.       И старое поместье, в котором жили её, Катерины, предки. Люди, говорящие на другом языке — непривычно певучем, лёгком и быстром, — люди с пахнущими солнцем волосами и жаркими порывистыми сердцами. С гордым нравом и острым языком, резкими движениями и жестами. С тонкими пальцами музыкантов, любящие чёрно-белые строки нот и сладкое золотистое вино, настоянное на медунице. Жители столь же яркой, выжженной ветром и солнцем страны, которых природа словно специально наделила таким порывистым сердцем и острым языком, чтобы быть тем самым ночным огоньком, на котором сгорают мотыльки.       Чай заканчивается быстро. И Неа встаёт, чтобы поставить чайник.       — Прованс? У тебя совсем нет акцента, — нотка удивления, хотя кажется, что Аллен и слышал об этом. Когда-то. В прошлой жизни: на самом деле уже слишком давно, чтобы вспомнить сейчас. Трёт виски. Неа включает кран — тот скрипит и болезненно кашляет, — наливает воду.       — Ты тоже говоришь на чистом английском.       Аллен следит за его мерными движениями сквозь ресницы, и внутри становится так тепло от чая и тихих разговоров. А в голове пусто.       — Думаешь? У меня было много времени, чтобы научиться этому.       — У меня тоже, — пожимает плечами.       За окном занимается рассвет. Аллен крутит в пальцах чашку, смотрит сквозь рифлёное стекло на языки огня и немного лениво откидывается назад, почти расслабляясь…       Тёмно-зелёная маслянистая поверхность чая: самые остатки на дне. И золотистые искры от огня. И непослушные волосы Неа, в которых путаются эти отблески неверного света.       …пока за окном вновь не гремит гром. И молния такая яркая, словно вспышка. Чашка выскальзывает из пальцев, гулко бьётся об пол. Откатывается, насмешливо сияя сколотым боком. Сердце громко стучит в груди.       И Аллен осознаёт, что зажмурился, только тогда, когда на его спину осторожно ложится чужая ладонь.       — Ал…н.       В ушах шумит, и все звуки доносятся словно через толщу воды. Аллен поднимает голову. На лице Неа мелькают тревога, волнение, сменяются облегчением. Аллен медленно отнимает от ушей ладони, оглядывается растерянно.       — Что?.. — и с непониманием смотрит в беспокойные золотые глаза напротив.       Плечи Неа вдруг начинают мелко дрожать, и он смеётся.       — Видел бы ты сейчас своё лицо, — не может сдержать чуть нервного изгиба губ. — Такое очарование.       Выпрямляется. И на плечи неожиданно опускается плащ. Мокрый, но Аллен не замечает. Улыбка Неа чуть дрожит, но и это не кажется важным. И всё остальное тоже. Аллен сжимает тяжёлую ткань на плечах, как недавно одеяло. Неа собирает осколки чашки. Без сожаления избавляется от разбитой. Достаёт новую — Аллен порывается что-то возразить, но тот даже не слушает, — ставит на стол. Мысли текут вяло.       — Я не боюсь грозы.       Неа легко усмехается.       — Конечно, — соглашается он.       Опускается на пол. Садится совсем рядом, облокачиваясь на руки. Прислушивается к тому, как закипает вода в чайнике. Молчит.       — Просто над Рейном такие яркие грозы…       Аллен рассказывает, и теперь перед глазами возникают совсем другие картины. Другие краски и звуки.       Тёмное гуашевое небо, яркие росчерки звёзд и огоньки далёких зарниц. Стук дождя по крыше и биение кистей смородины в окно. Тёмные тени по углам, заплесневевшее время и тонкая юношеская фигурка на кровати, закутанная в одеяло. Маленький ребёнок со столь же яркими, что и свет зарниц, медно-русыми волосами, и стальными, как грозовые облака, глазами.       Чайник кипит, и воздух со свистом вырывается из тонкого носика. Неа поднимается, спешно хватает полотенце и снимает его с печи. Потом столь же спешно «отбрасывает» на столешницу, отдёргивает ладонь и трясёт, дуя на пальцы. Сдерживает ругательства.       Металл глухо звенит о деревянную поверхность.       Аллен смеётся. Неа обиженно хмурится, морщит нос.       — Между прочим, совсем не смешно, — говорит он, и теперь уже Аллен соглашается:       — Конечно.       — Надо купить тебе, наконец, нормальный чайник, — продолжает Неа. — Этот уже никуда не годится. И чай у тебя кончился, знаешь? — трясёт пустую коробку и с надеждой заглядывает внутрь, словно надеясь узреть там вселенскую истину. — Ну, у нас ещё есть красный, — в конце концов обречённо вздыхает он, сминает её и выбрасывает. — Терпеть его не могу.       Открывает совсем другой шкафчик, вертит несколько секунд в руках жестяную коробочку. Тонкие музыкальные пальцы имеют налёт лёгкой лености, которая присутствует, если разобраться, в каждом движении Неа. Лености и небрежности, на вкус Аллена, потому что заварку он сыпет прямо в чайник, игнорируя подаренный уже очень давно красивый чайный сервиз с чашками, сахарницей и заварником.       Красивый, фарфоровый, но абсолютно бесполезный в этом доме.       — Хотя Мане он нравится, да и Роад тоже, — небрежно помешивает ложкой, продолжая. Круг. Ещё один. И отставляет в сторону.       Чашки звенят, когда Неа возвращается. Подгибает ноги и вручает одну из них Аллену в руки. Делает большой глоток, кривится.       Аллен смотрит несколько мгновений совсем скептично…       «Просто залил, даже не подождал. И вода успела закипеть».       …потом подносит чашку к губам и следует примеру.       «Кто вообще позволяет чайной воде кипеть?»       Перекатывает языком, пробуя на вкус, и глотает.       — Свежий, — довольно жмурится. Горло обжигает. — Этого года?       — Я подумал, что тебе понадобится, — кивает Неа. — Ты всегда болеешь осенью, — делает ещё один глоток, а потом всё же отставляет чай и откидывается на руки. Смотрит, склонив голову: Аллен сидит, притянув к груди колени, пальцы греет тепло чашки. В отблесках огня бледно-красная водянистая поверхность чая искрится, больше напоминая расплавленное золото.       — Ненавижу шиповник, — повторяет Неа. — В детстве у меня даже была аллергия на него, знаешь? — и усмехается.       И они начинают следующий круг разговоров. Сидят совсем близко. На полу, у огня. И время недовольно ворочается где-то в углах.       Перед глазами яркие чёрно-золотые картинки. Белая каменная дорожка, яркие огоньки листьев и покрытые инеем лужи.       Он на ступеньках дома, на плече сумка, и Аллен спешно шарит по карманам в поисках ключей. А на веранде ворох газет и пушистая кисточка в банке коричневой краски. Тёмно-изумрудный куст шиповника у почтового ящика и другой, опадающий винными цветами.       Они улыбаются и смеются. И говорят. О многом. Обо всём. У Неа много вопросов, а у Аллена много желания ответить. Только сегодня. Только сейчас.       Его ноги вытягиваются, ноющую спину оставляет напряжение, и он откидывает на плечо Неа голову. Сначала неуклюже. Без всякой уверенности. Аллен осторожно перекатывает в руках чашку: тёмно-бардовая поверхность и золотистые искры от огня.       Он говорит, и невидимая пружина где-то внутри расправляется. Тени спят, убаюканные ленивым неспешным рассказом, время тихо фырчит и прислушивается. И уже становится не так трудно опереться на чужое плечо, а когда эхо грома вновь закладывает уши, то прижаться к чужому теплу кажется совсем не страшным. Вполне привычным. И Аллен прижимается.       На застеленном потрёпанной клеёнкой столе кухни Аллен находит нити алых «бус». В навесном шкафу — смесь из сушеной липы и цветов шиповника. Маленькую жестяную коробочку с выцветшим рисунком и тонкой полоской бумаги на боку.       «От простуды», — значится на ней. Мелким угловатым почерком.       Пальцы, наконец, отпускают плащ, перемещаются и сминают ткань чужой рубашки.       — Спасибо… Неа.       Утыкается лицом куда-то в шею, вдыхая запах скошенного сена, земляники и цитрусовых. Такой солнечный запах.       — Я рад, что ты пришёл.       Полутёмная комната. На часах полтретьего ночи, и в окно стучится дождь. На тёмном небе гуляют зарницы, о стекло бьётся кисть смородины, отбрасывает призрачные тени.       На стены и пол.       На разбросанные по широкой поверхности стола страницы потрепанных рукописей, листы каких-то записей, сделанных чуть неуверенным, но ровным почерком, и корешки неровно лежащих стопкой книг.       На кровать в углу и маленькую юношескую фигурку, закутанную в одеяло. Фигурку, дрожащую и вздрагивающую при каждом раскате.       Вдруг дверь резко открывается, с хлопком ударяясь о стену, и на пороге появляется ещё один мальчик. Щурится, привыкая к темноте. В руках у него две чашки и, захлопывая ногой дверь, он улыбается.       Из коридора льётся свет, и по полу гротескным пятном расплывается тень. Тянется и не дрожит. Совсем.       — Ты не спишь, Линд? — мальчик спрашивает и не ждёт ответа. — Я тут чай принёс.       Без сомнений пересекает комнату, ставит чашки на тумбочку и поднимается на цыпочки, выглядывая в окно. В простой серой пижаме с длинными рукавами и высоким горлом, с босыми ногами, которые он трёт одна о другую.       Молния высвечивает его лицо и пряди светлых пшеничных волос. Незваный гость присвистывает, не чувствуя никакого стеснения:       — Самый разгар только.       Резко разворачивается и плюхается на кровать.       — Долго ещё идти будет, — живо сообщает он. — Ну же, подвинься!       Линд недовольно хмурится, но покорно подбирает ноги и едва успевает подставить руки под горячую чашку. Кривится, но гость даже не обращает на это внимания.       — Боишься? — спрашивает и тут же кивает. — Боишься.       Линд смотрит со снисхождением, дуя на обожжённые пальцы. Молчит, а гость и не требует ответа. Вытягивает ноги и откидывается на подушки. Вертится, устраиваясь, а потом нагло подвигается к Линду и стягивает с него одеяло, не обращая внимания на недовольные возгласы.       Завязывается перепалка, а немного погодя мальчик откидывается обратно, жмурится от удовольствия и смеётся.       — Я тоже боюсь, — признаётся он. Смотрит прямо, когда маленькая минутная война заканчивается, одеяло оказывается отобранным, а Линд раздражённо приглаживает растрёпанные волосы. И серые глаза находят своё отражение в точно таких же: серых и похожих на его, как две капли воды.       — Я тоже боюсь, — повторяет он, улыбаясь. — Давай бояться вместе?       Аллен думал, что уже давно перестал бояться грозы, но, похоже, он слишком отвык встречать её в одиночестве.