Saunter

      Кроули никогда этого не признает, но ему по душе эти здания.       Вряд ли их придумал Азирафель. Они слишком величественны для таких, как он, и, хотя это признавать еще ужаснее, Кроули считает так вовсе не потому, что у него зуб на Азирафеля — после всей апокалиптичной заварушки это почти невозможно.       Но это совершенно к делу не относится.       Кафедральные соборы. Они слишком величественны для мыслей Азирафеля. Азирафель увлекался ранними церквями: базилика Петра, собор Святой Софии и тому подобное. В каждой фреске на стенах Сикстинской капеллы проглядывает Азирафель — он в указующем персте Господа и ангелах с их беззастенчиво розовыми одеяниями. Микеланджело был человеком Азирафеля — а может быть, это Азирафель был ангелом Микеланджело (в те времена все единогласно соглашались, что полнота радует глаз). У Кроули с работой во времена Ренессанса были определенные трудности, пока он не встретил да Винчи, но тот не склонялся ни к одной из сторон, больше интересуясь летающими устройствами, чем соборами. Вот что Кроули имеет в виду.       Соборы слишком величественны для Азирафеля. Соборы слишком жестоки для Азирафеля. Они высоки, холодны и суровы, и иногда Кроули подозревает, что они совсем не являются работой божественной силы. Возвышенные, неприветливые и строгие, с убранством из темного дерева, с парящими крышами, статуями, какие никогда не вышли бы из-под резца Микеланджело или даже да Винчи — эти прекрасные, ужасающие создания не люди, а почти порождения демонов. Эти осуждающие статуи не предлагают спасение. Они стоят в своих нишах и почти кричат: ты недостоин. Ты предал. Не спрашивай — выбирай. Выбирай и придерживайся правильного, или ты падешь…       Кроули всегда перекрывает поток своих мыслей прежде, чем он пойдет в это русло. Затем оказывается, что смысла размышлять вообще нет, а нужно втопить педаль газа, с визгом затормозить у книжного магазина Азирафеля, выскочить и потребовать, чтобы Азирафель поехал с ним в Ритц.       Случаются моменты, когда Кроули рад этим долгим годам, проведенным среди людей, и одновременно их ненавидит. Как бы все было, — бесцельно задается он вопросом, глядя на бокал с вином, — если бы он остался в Аду? Если бы другого работника послали на Землю? Он бы застрял в мелкой, душной офисной бюрократии, и даже не мечтал познать границы мира; он не мечтал бы о самих мечтах. Ему не нужно было бы думать, знать, учиться всем этим человеческим выдумкам — и не нужно было понимать, что лучше знать свои желания, потому что с миром приятнее иметь дело именно так.       Вот именно поэтому обычно легко не вспоминать о соборах. Они, как полагает Кроули, довольно эстетичные, но явно не понравились бы человеку, которым он хочет казаться. Ему по душе пришлись бы хром, сталь и странные линии, напичканные электроникой. Кроули с некоторым восторгом думает об этой иронии: Азирафель знает о компьютерах гораздо больше его самого. Хотя Кроули мастер по части автоответчиков.       Азирафель.       Азирафель — константа, или таковой был — но ради Бо… Дья… ради кого угодно, они были на волоске от смерти. Никаких сомнений и раньше не возникало, но теперь они признали вслух, что нравятся друг другу. Демоны держат слово, когда действительно этого хотят. Конечно, довольно давно стало понятно, что их стороны — всего лишь стороны, что Кроули по чистой случайности получил более-менее приятную работу, а Азирафель мог бы куда лучше сыграть на пропащей стороне, если бы прогулялся* в тот замечательный день. Но в последнее время к ним обоим пришло осознание, что стороны всего лишь составляют собой монету, и Кто-то Наверху просто наблюдает за порядком. Кроули и об этом старается особо не думать: появляется ощущение, что он — всего лишь шахматная фигурка. Даже пешка, нечаянно добравшаяся до противоположной стороны и ставшая важнее, чем ей было предначертано.       Кроули никогда не злился на факт своего падения.

***

      Азирафель идет с ним в собор через несколько месяцев после не-апокалипсиса. Кроули не особенно хочет идти, потому что размышления, от которых он бежал годами, возвращаются, настойчивые, как взгляд соборных статуй, и от мысли, что все необратимо изменилось, появляется тупая боль в голове.       Ему хочется уйти.       И еще съесть яблоко.       Они идут на рыночек под открытым небом, и Азирафель засматривается на горячие карамельные сласти, которые начинают продавать ровно в середине прохладной, золотистой осени (наверняка дело рук Адама). Но Кроули хватает ангела за локоть, обтянутый вельветом, и тащит вперед, пока они не тормозят у прилавка с фруктами и овощами. И Кроули предлагает Азирафелю яблоко, по-осеннему желтое и маленькое.       — Мой дорогой, — шепчет Азирафель неодобрительно, прекрасно знающий, о чем думает Кроули, и кладет яблоко ему в карман, на секунду даря свое тепло. Затем идет покупать хлеб, и прогулка завершается в Сент-Джеймс парке, будто этот день — еще один из череды таких же, а завтра может наступить конец света.       Кроули хочет плакать и совершенно не понимает, что, Небес, Ада или Земли ради, на него нашло.       — Я не люблю соборы, — говорит он Азирафелю, чуть сипя; как хорошо, что на нем солнечные очки, хотя небо затянуло сизым, а покрытая рябью вода утиного пруда отливает сталью.       — Мой дорогой, — снова говорит Азирафель, уже второй раз за день, и Кроули приходится отвернуться и поискать скамейку. Нога странно подворачивается, и это второе мгновение в этой жизни, когда он теряет равновесие.       Азирафель хватает его за рукав; тот рвется.       Кроули исправляет это взглядом, кое-как поднимается на ноги и горбится на скамейке. К черту все это, обратно в звенящую вышину, к глазеющим судьям. Он не сделал ничего неправильного. Он не сделал ничего верного. В кармане все еще лежит яблоко.       — Мне жаль, что ты сегодня чувствуешь себя не в своей тарелке, — Азирафель садится рядом. На нем клетчатый шарф, а щеки порозовели от холода. «Педик британский» — хочет обозвать его Кроули, просто чтобы увидеть удивление, смущение, легкую боль и отрицание на его лице. Конечно, он молчит, и ужасается, когда Азирафель добавляет:       — Будит воспоминания о былом, да?       — Отъебись, — рычит Кроули, и вытащив яблоко из кармана, лениво крутит его в пальцах.       — Мой дорогой, — шепчет Азирафель в третий раз и забирает яблоко.       Не надо, хочет сказать Кроули. Не делай так. Но ему ничего не остается, кроме как чувствовать себя не в своей тарелке, оторванным, отклонившимся от общей Вселенной, и смотреть, как Азирафель рассеянно ест яблоко: стомиллионное яблоко в мире, не значащее ничего. Вся эта чепуха никогда его не волновала. Хотелось бы думать, что это вина Азирафеля.       — Кроули, — мягко говорит Азирафель и ждет, пока Кроули неохотно поднимет взгляд. Сейчас в ангеле нет ни капли от владельца книжного магазина. Он просто он, и обоим это известно. — Я не знаю, могу ли я дать тебе то, что ты хочешь.       — Нас двое, в конце концов, — бурчит Кроули.       Далекий колокол отзванивает очередной час. Азирафель берет руку Кроули в свою — теплую, пухлую, аккуратную. Они возвращаются к магазинчику; Бентли перед входом кажется неотъемлемой частью пейзажа. Внутри у Азирафеля иллюстрированные рукописи, пыль, дряхлый компьютер, уют в подсобной комнате. Сегодня Азирафель наливает не алкоголь, но чай — так по-английски. Он не осуждает.       Кроули пьет чай Азирафеля и забывает, что когда-то падал.