юри(й)

      Юри, наверное, был самым невезучим человеком на Земле. Наверное. А если точно, то определенно во всей этой необъятной чертовой Вселенной, что расширялась все больше и больше каждую секунду. Ну, по крайней мере, так считал он сам. Многие же его горя не понимали и уж точно не разделяли. Говорили: сложно так жить, как живут они. Говорили: это наказание, а не дар, ну, а ты, Юри, большой счастливчик.       Юри считал себя уродом и внешне, и внутренне, потому что в свои чертовы восемь был немного другим.       Юри просто хотел услышать тихий голосок где-то у себя в голове и улыбаться нежно-нежно, как взрослые и сверстники, услышав смешную мысль чужого-своего человека.       Возможно, Юри было жаль многих своих друзей, когда тех одолевала головная боль — все-таки не так уж и легко ежедневно прокручивать у себя в голове двойной поток мыслей. Но в тайне он завидовал всем, кто замирал на мгновение с мечтательным выражением лица, а то и вовсе хохотал будто сумасшедший от шутки в своей голове, что придумал вовсе не он сам. Юри казалось, что он готов вытерпеть любой треп своей половинки, пусть она хоть мысленно не смолкает ни на секунду — даже ночью. Юри думал, что он вытерпит все, лишь бы у него все-таки была эта самая, безусловно волнующая и неизвестная, судьба.       А потом, где-то после его девятилетия, она появилась. Он, если быть точнее. Маленький, вечно кричащий и совершенно, как казалось, всегда чем-то недовольный. Так еще и иностранец. И если раньше, когда малыш только-только учился говорить и мыслить, смысл его слов еще более-менее был понятен по догадкам, то лет так через десять-двенадцать понять его стало совсем невозможно.       Юри путался в бесконечном оре, визге и недовольном бурчании внутреннего голоса своего соулмейта, явно очень эмоционального, отчего голова болела сильно-сильно.       — Он такой… Экспрессивный, — выдыхал на все это Юри, и у него бабочки в животе порхали так быстро-быстро-быстро. Сумасшедше, буквально.       Его соулмейт был русским — Юри догадывался об этом с самого начала, а после, еще в детстве кое-как наскоро изучив пару русских слов, до конца в этом убедился. Курсы по русскому языку стали спасением, отдушиной, а еще невольным шансом поздороваться с Виктором Никифоровым на его родном языке. Это вызывало такую улыбку!       А потом случилось Гран-при в Сочи.       И только там все изменилось.       «Юри Кацуки… Кто пустил эту свинью на каток?», — пронеслось в голове после финала, и Юри едва сдержался, чтобы не закрыть уши и не осесть прямо на лед. Вспышки камер, миллионы пытливых глаз, и один-единственный презрительно-пренебрежительный голос в голове.       Юри хотелось плакать.       Юри хотелось исчезнуть.       Юри хотелось забыть-забыть-забыть, а чужой-родной голос, который едва ли возможно заглушить, все продолжал и продолжал бранить его, совершенно, наверное, и не подозревая, что этот самый мерзкий и отвратительный Юри Кацуки — его чертов соулмейт.       Юри привык сбегать от проблем, оттого и убежал в туалет, едва на то появилась минутка. Юри привык сбегать из раза в раз, но от голоса в своей голове убежать, как ни старайся, ты не сможешь.       А потом он как-то, сам того не понимая, встретил собственного соулмейта. В туалете. В жалком-прежалком состоянии от проигрыша и бессмысленной русской соулмейтовской брани.       «Этот Юри такой раздражающий», — фоном пронеслось в мыслях Кацуки, едва ли не дрожащего от агрессии, исходящей от Юрия Плисецкого, победителя среди юниоров.       «Этот Юрий такой пугающий», — невольно подумал сам Юри, а Плисецкий едва ли не в ужасе распахнул глаза.       Юри привык бежать от проблем, и от своего соулмейта, явно его по мановению волшебной палочки не полюбившего, хотел сбежать тоже. Впрочем, сам Юра совсем-совсем против этого не был. Скорее… Только за.       Каждый думал, что это конец, и эти мысли, на русских и японских языках, проносились в их головах быстрее, чем оба это осознавали.       Но, как оказалось, их путь только-только начался.