Удержи меня

      Это был словно последний раз, хотя таким должен быть каждый раз в любви настоящей, жертвенной, пропаще и безвозмездно отдающей себя до последней капли.              — Я так тебя люблю, — со всей нежностью шепчет Роджер, чуть сжимая их переплетенные пальцы. Вроде такие разные, но дополняющие друг друга в идеальном синтезе.              Он опирается на их сцепленные руки, расположившись на бедрах Брайана, поступательно скользя на нем. Тот распростерт по подушкам и простыням одновременно покорно и величественно. Остается девственно гордым, но безмерно делящимся. Так мог только он.              Только он мог без пафоса с самым глубинным умиротворением делиться теплом. Словно внутри него бесконечный источник света. С присущей ему естественностью он умудрялся даже любить за двоих. А иногда приходилось.              Родж задыхается, а после укладывается в изгиб молочного плеча, ненадолго разрывая их скрепленные ладони, лишь затем, чтобы поменять левую и правую и обернуть вокруг себя же браеву конечность как, единственно возможный сейчас, самый лучший плед. Он тут же воссоединяет их комочек негласной поддержки и невыразимой сильнейшей связи и подносит к губам, почти слепо тычась, попадая Брайану в костяшки, здесь же принимаясь выцеловывать каждую. Родж слышит стук собственного утихомиривающегося сердца и — чувствует — ускоренное биение совсем рядом, всего-то за тончайшим слоем кожи, по ту сторону ребер. Незаметно он переходит к шее, стальным мышцам, переливающимся под ней; безукоризненной линии челюсти; побагровевшей щеке. Взгляд всецелого неприкрытого обожания. Ответная улыбка Брайана, из-за которой хочется доверить ему жизнь. Самые мягкие, медовые губы. А он ведь и доверил.              Наконец, привычно улегшись в обожаемые пушистые кудри сбоку от макушки Брая, Родж позволил себе пропасть в этой безопасной темноте.              Но совсем скоро был осторожно (все равно неожиданно) выдернут из липких лап забытья.              — Солнце.              Жалобное мычание. Ласкающая рука на спине.              — Котенок, ну же, мне пора, опоздаю ещё. Машинист ждать не будет.              Родж разлепляет глазки, только чтобы взглянуть на прощание. Но с открытыми глазами он будто продолжает видеть сон. Любящий, такой любящий Брай. Слишком настоящий, чтобы быть реальностью. Слишком тепло смотрящий. Слишком честно говорящий:              — Люблю тебя больше жизни.              Слишком откровенно, даже сакрально целующий. Заставляющий до краев наполниться и захлебнуться в этом же чувстве.                            «За расставаньем будет встреча,       Не забывай меня, любимый,       За расставаньем будет встреча,       Вернемся оба — я и ты».                            Мальчик лет восьми на его коленях разрывается в животной истерике с криками «где папа?!»       Родж удерживает его, бьющегося и извивающегося, железной хваткой прижимая к груди. И сам рыдает вне себя.                            Розы вымочены дождем. Капли держатся на лепестках, даже иногда создавая меж ними маленькие озерца — словно готовые вот-вот сорваться слезы. Водопады их.       Красные цветы лежат на полированном темном дубе, формируя круглый густой венок.              — Господи Иисусье, владыка жизни и смерти, пусть в царствии твоем видят место слезам, мы вновь соберемся вместе счастливой семьей, чтобы вечную славу возносить тебе. Аминь.              «Но если я безвестно кану —       Короткий свет луча дневного, —       Но если я безвестно кану       За звездный пояс, в млечный дым?»              — Даруй ему, Господи, вечный покой, и да прольется на него божественный свет.              «Я за тебя молиться стану,       Чтоб не забыл пути земного,       Я за тебя молиться стану,       Чтоб ты вернулся невредим».                            На коврике в ванной в позе эмбриона скрючилось тело. Яркий и чистый свет ламп стал остро-тусклым и грязным.       В воздухе звенел голос священника:              «Мы больше не поцелуем эти губы. Они преданы земле».              Тело начинает судорожно потрухивать, и хорошо бы, если это только слезы. На раковине валяется пустой блистер.              «А я ведь тебе доверился».              Тонкие детские ручки неслышно трясут замершее тело.              «И никого не защитила       Вдали обещанная встреча,       И никого не защитила       Рука, зовущая вдали.»               — Папочка?              «С любимыми не расставайтесь!       С любимыми не расставайтесь!       С любимыми не расставайтесь!       Всей кровью прорастайте в них, — ”                            Роджер остервенело вцепляется в чужие волосы, до боли вжимая макушку в свою грудную клетку, и это — со всей заботой, со всем отчаяньем. Это мольба, это просьба, это приказ.        Хмурясь, он на миг зарывается носом в темную копну, чтобы поцеловать. Шумно вдыхает. Сразу же возобновляет бескомпромиссное давление одной ладони на затылок, другой, погруженной в само гнездо, — чуть выше.        А потом резко убирает вторую, пробирает пальцами спутавшиеся кудри, спешно и рвано, но любовно достает по локону.               Родж не отпустит.               Он будет держать очень крепко.                     «И каждый раз навек прощайтесь!       И каждый раз навек прощайтесь!       И каждый раз навек прощайтесь!       Когда уходите на миг!»